Павел Лукаш

Двое уже немолодых молодых людей, благополучно пройдя регистрацию и положенные проверки, оказались, наконец, в салоне самолета, вылетающего в Париж. Они расположились поудобнее и завели, либо продолжили начатый разговор:

– Инстинкт – безотчетное чувство, самое верное из всех чувств, – сказал один из них, тот, которого звали Алекс. – Можно не расслышать, не разглядеть, перепутать запахи, очень холодное принять за очень горячее, съесть соевый заменитель мяса и обмануться... Не подводит, или выручает, только шестое чувство – инстинкт.

– Но ребенок, – перебил второй, которого тоже кстати (или не кстати) звали Алекс, – не знает никаких философий. И, если хочет спрятаться, закрывает глаза, то есть: я не вижу, и меня не видят. Не подтверждает ли это теорию, что Мир не существует вне наших ощущений?

– Эта теория основана на повышенном самолюбии, – возмутился Алекс. – Значит, если ты кого-нибудь облапошил, то благородно справился с поставленной задачей. Ведь они не люди, а какая-то нереальная сволочь.

– Наверное, ты прав, – согласился Алекс. Но в чем именно прав был его собеседник – не уточнил.

Самолет набрал высоту. Красивая стюардесса[1] предложила пледы, от которых наши друзья отказались, о чем впоследствии пожалели.

– «А имел ли ты в виду захватить с собой дуду?», – процитировал Алекс, похоже, известные им обоим стихи.

– Если под словом «дуда» подразумевается «еда», то ее уже разносят, – ответил Алекс.

Еду развозили, тяжело протискивая между рядами специальную металлическую тележку.

После завтрака Алексы смотрели в иллюминатор. Так как один из них сидел возле иллюминатора, то другой заглядывал через его плечо.

После обеда раздавали напитки и Алексы взяли... Оба, конечно же, обратили внимание на красивую стюардессу.

– Вот я, – начал один из них, – старше тебя. Но мы – одно поколение. Мы дружим, у нас общие интересы. Мы пьем одинаковые напитки, читаем те же книги, слушаем ту же музыку. Дело не во вкусах, просто мы принадлежим одному поколению. Несчастному поколению, потому что счастливых поколений не бывает. То есть детям своим я говорю, что мы счастливы, но перед тобой нет смысла рисоваться. Одно поколение включает в себя пятнадцать лет. Значит, я принадлежу и поколению твоего отца. Мы пьем, читаем, слушаем... Два несчастных поколения. И ничего не меняется. Посмотри на эту стюардессу. Я мог бы ее полюбить, но не имею права – она так молода.

– Право на любовь, – продолжил другой, – легче признать, чем право на нелюбовь. Например, люди, любящие кошек, гораздо агрессивнее относятся к тем, кто кошек не любит, чем наоборот. А любовь к стюардессе тебе простят. Гораздо сложнее простить человеку ненависть к стюардессам, особенно, если он совершает в связи с этим какие-либо проступки. Можешь влюбиться, тем более что я тебя понимаю...

– Ты больше зарабатываешь, – сказал Алексу Алекс. – У тебя солидный жизненный опыт. Устроенный быт. Жизнь размеренная, но не без приключений, и ты можешь себе их позволить при твоих доходах. А я зарабатываю в два раза меньше.

– Больше, чем в два раза меньше, – уточнил Алекс, но получилось не точно, так как имелось в виду, что Алекс зарабатывает меньше, чем в два раза меньше, чем зарабатывает Алекс.

Самолет направился на посадку. Приблизительно через час обремененные небольшим (или не обремененные большим) багажом, оба Алекса оказались в Париже.

Доехав до гостиницы и оформив номер на двоих, они распаковали сумки, нетерпеливо погладывая на окно.

– Так что бы мы ответили десять лет тому назад на вопрос: а увидишь ли ты, Алекс, когда-нибудь Париж? – спросил Алекса Алекс.

– Ответили бы, что, наверное, да, – сказал Алекс.

– Ответили бы, что, наверное, нет, – сказал Алекс.

– Художники и писатели ходили по этим улицам. То есть они ходили по всем улицам и не существует такой, по которой не прошелся бы какой-нибудь художник или писатель, а в худшем случае – музыкант, – витийствовал Алекс, поглядывая направо и налево, прямо и назад. – Но здесь ходили знаменитые художники и писатели и, в большинстве своем, знаменитые сейчас, а не тогда. Но почему? Парижский воздух приятен музам? Архитектура способствует? Сколько есть центров Мира? Нью-Йорк? Париж? Иерусалим? Быть может, дело в том, что французы пьют хорошее вино, а не самогон из картошки? Но мясо они готовить не умеют и, например, вчерашний стейк не имел ни вкуса, ни стыда, ни совести...

Алекс прибыл в Париж в поощрительную командировку, что означало немного дел и много свободного времени. Алекс же поехал заодно с приятелем, чтобы провести отпуск и выполнить обязательную туристическую программу.

Посетив основные музеи, в том числе Лувр и Версаль (ветхий какой-то), Алексы решили посвятить оставшиеся дни прогулкам по городу. Они заходили в маленькие кафе, и пили красное, понижающее холестерин вино и однажды забрели в ночной бар, где перепробовали все виды пива, предлагаемые в Париже.

– Не знал, что бывает вишневое пиво, – сказал Алекс, допивая шестой бокальчик и безнадежно трезвея. – Я ощущаю необыкновенную легкость и готов на подвиги.

– Хорошо, что мы не в Баварии, – сказал Алекс.

– Что же способствует творчеству, – вопрошал Алекс, – любовь, измена, перемена климата, голод или хорошая еда, личные неприятности, мировые катаклизмы, благополучие? Икс не может рисовать без несчастной любви. Игрек раз в году вскрывает себе вены, предварительно обзвонив друзей и знакомых, после чего испытывает очередной творческий подъем. Зет женится, находит работу, строит дом, под окном сажает пальму, перестает сочинять и ни о чем не жалеет...

– Что же способствует творчеству, – вопрошал Алекс, – праздность, физический труд, воздержание, алкоголизм, патриотизм, идиотизм, иммиграция? Икс получает наследство, много пишет, издает книги одну за другой. Игрек счастливо женат, растит детей, преподает, устраивает выставки и вечеринки. Зет всегда был отлично устроен, а стал и вовсе знаменит после того, как утонул в позапрошлом году...

В один из лунных вечеров с помощью фуникулера друзья взобрались на гору Монмартр и познакомились с двумя вполне симпатичными туристками. Пары выпали так, что дама помоложе прильнула к одному из Алексов, а барышня постарше, наоборот – к другому. Поскольку был важен сам факт, удачливые Алексы пригласили подружек в кафе, где заказали бутылку вина и тарелочку разнообразных сыров. От серьезного ужина диетически настроенные женщины отказались наотрез.

В отличие от начала ХХ-го века, в его же конце – художниками на Монмартре работали, в основном, представители Дальнего Востока. Расставив повсюду переносные стульчики и мольберты, они рисовали портреты, удовлетворяя быстро и уверенно спрос на искусство. Каждый портрет чем-то напоминал Будду: Будда в очках, Будда с косичками, Будда в ковбойской шляпе... Среди гуляющих по Монмартру почти не наблюдалось французов, а парижан – так, похоже, не было вовсе.

Парижанина от прочих можно отличить по одежде: пиджак, рубашка с галстуком, строгие брюки, туфли. Женщины – в элегантных костюмах, часто – в деловых.

Шорты, джинсы, кроссовки и футболки с надписями и картинками обозначают туриста.

В Париже Алекс носил пиджак по долгу службы. Но и Алекс носил пиджак – из принципа. «Человеку свойственно одеваться», – решили они, тем более что, было прохладно, несмотря на июль.

Романтический вечер на Монмартре чуть было не закончился скандалом, так как барышня постарше не сошлась с Алексом во взглядах на искусство, науку, технику, мировую политику и еврейский вопрос.

– «Эта старая карга наживет себе врага», – процитировал Алекс известные всем четверым стихи, но процитировал их не вслух, а про себя.

Впрочем, дама помоложе подругу не поддержала. Да и Алексу было все равно. Спор, в конце концов, сошел на нет, и все расслабились, когда Алекс купил две розы у пробегавшего мимо индуса. И Алекс купил две розы.

Романтический вечер плавно перешел в романтическую ночь.

– Моя жизнь – это призрачная паутина, – говорил Алекс, – а я сам – паук. Вокруг меня остатки желаний и амбиций, чувств и надежд. Все то, из чего я давно уже высосал соки. Лишь иногда, изредка, залетит этакая цокотуха, и Мир обретает новый смысл. Правда, с возрастом мне все менее ясно: кто же из кого пьет кровь?

– Моя жизнь – это вчерашний день, – говорил Алекс. – Вчера я был влюблен, сочинил роман и похудел на двадцать килограммов. Сегодня у меня похмелье, расстройство желудка и полное безразличие ко всему происходящему. Мне даже не хочется смотреть телевизор. Разве это жизнь?

– Когда я родился, – вспоминал Алекс, гуляя по Люксембургскому саду – у меня были очень большие уши, и все решили, что у ребенка с такими ушами должен быть абсолютный слух. Потом я вырос, а мои уши – не очень. Теперь у меня вполне нормальные уши. Но абсолютного слуха нет. Я пел в школьном хоре и потом бренчал на гитаре. Но в мире музыки – не живу. Как я завидую тем, кто живет в мире музыки. Где все говорят на одном международном языке и понимают друг друга с полузвука. Если бы кто-то спросил, чего мне не хватает, я бы ответил – музыки. Верните музыку! Избавьте меня от комплекса немузыкальности! Но это лишь теоретический комплекс. Мне на музыку наплевать – вот что обидно.

– В свое время я не поступил в Мореходное Училище, – говорил Алекс, глядя на зеленоватую колонну-обелиск, расположенную на площади недалеко от здания суда, – и не стал капитаном дальнего плаванья. Но за границу, наверное, меня бы не выпустили. Из той страны, где я родился и вырос, не выпускали. В другие страны иногда не впускают. Представь себе, что преступника держат в тюрьме, чтобы перевоспитать и выпустить. А так как он не поддается перевоспитанию или опять нарушает закон, то его не выпускают или сажают снова. Если с точки зрения государства я был хорошим, меня выпускали, а если был плохим – оставляли там. Значит, я родился и вырос в тюрьме.

– Я родился и вырос у самого моря, – говорил Алекс, стоя на палубе маленького речного парохода, проплывавшего в данный момент под мостом Александра III-го, царственного тезки Алексов, – но море не люблю. При этом мне необходимо знать, что оно рядом, и в любое время можно к нему подойти. Я переехал в другой город, в другую страну и опять живу возле моря. Думаешь – мне это нужно? Правильно – мне это необходимо.

– Еще в школе я понял, что не хочу учиться тому, что неинтересно, – вспоминал Алекс, прохаживаясь по тротуарам вдоль стен университета Сорбонна. – А ничего интересного для меня в школьной программе не было. И пришлось учить то, что нужно: математику, физику... Пришлось поступить в нужный институт. Хотелось поступить в интересный... Но уж это было точно никому не нужно. Теперь я хороший специалист. А для самообразования – посещаю библиотеку.

Во дворике Национальной Французской библиотеки Алексы отдыхали на скамейке.

– Проза «молодеет», – объяснял Алексу Алекс, – а поэзия – нет. Возьмем, к примеру: «Я помню чудное мгновенье...» и «Капитанскую дочку». Не для детей среднего школьного возраста сочинял наш великий тезка эту, тогда уже историческую повесть. Даже «Отверженные» Гюго, – стали детской литературой, чего не скажешь о его поэзии. Ты же не читаешь сегодня «Айвенго» Вальтера Скотта?

– Конечно, нет, – отвечал Алекс. – Я читаю «Малыш и Карлсон, который живет на крыше».

Приятели гуляли по Парижу, фотографировались на фоне, покупали открытки. А на Эйфелеву башню не поднялись – осточертела толкотня. Зато купили бутылку дорогого шампанского и распили из пластмассовых стаканов под платанами на Елисейских Полях. Не будучи уверенными в законности этого мероприятия, распивали в сумерках и несколько в стороне. Шампанское оказалось тепловатым, кисловатым и слишком пенистым. Но, опять-таки, был важен факт. Заходили в дорогие магазины. Алекс купил неплохой свитер по уценке, но Алекс купил дорогой галстук и без всяких уценок. Выбирали сувениры, чтобы недорого и сердито. Говорили о вещах важнейших и о всяческой ерунде.

Через несколько дней Алексы возвращались домой. Страна встречала всех сорокаградусной жарой. А если учесть и повышенную влажность – обстановка, можно сказать, была накалена. Два автобуса, поскольку Алексы жили в разных городах, развезли их по домам. Расстояние между этими городами составляло километров сто.

Обычно приятели общались по телефону. Иногда наезжали друг к другу семьями. Но общение получалось вялым: много сил уделялось застолью. Часто встречались на нейтральной территории, тогда и удавалось поговорить.

Встреча состоялась в небольшом приморском городе, куда Алексов занесло по делам службы. Быстро разобравшись с делами, они сошлись запланировано: недалеко от набережной в небольшом ресторане. Тягучая мелодия из динамика доносилась тихо и потому ненавязчиво. Громко здесь бывало по вечерам, а пока что, в три часа дня, посетителей не хватало. Гулко гудел кондиционер, и в центре зальца действовал небольшой фонтан, где три бетонных карапуза декоративно мочились в разные стороны с прямым попаданием в три бетонные ракушки.

Первая кружка развязывает язык, вторая – раскрывает глаза.

– Мне не интересно, – жаловался Алекс. – Наверное, это депрессия. В нашу фирму приходят молодые люди, совсем еще дети, готовые трудиться по двадцать четыре часа. Для них работа – игра, а мне надоело... Сколько лет я работаю? Чуть меньше, чем живу? Но если раньше я мечтал о свободе, то теперь болею по выходным. Слабость, апатия... Жена зовет на природу, дети требуют внимания, а мне надоело даже читать. Зачем свобода? Вот если бы лет десять тому назад... Только на работе я в седле. Столько лет ездить верхом – ходить поневоле разучишься. Если бы сочинять или рисовать... Но не хобби, а так, чтобы стало жизнью. Как говорит один художник: «Мне жалко тех, кто не умеет рисовать».

– Я на грани катастрофы, – жаловался Алекс. – Сказать точнее: на грани катастроф. Финансовой, семейной... Не лезь в карман, не в этом дело. Это – перманентное состояние. Ведь так было всегда – не хватало. Чего? Всего. А сейчас – особенно. Потому что уходят годы. Я не люблю работу, бросил спорт... Куда идти? К Богу? Наверно, Он существует. Особенно, здесь. Кого не спросишь, все верят. А я не верю – я надеюсь. Но не только я на грани катастрофы. Весь Мир на грани катастрофы. Биржа, например, падает... Хотя это уже другой разговор.

– «Когда слагались эти строфы, был Мир на грани катастрофы», – процитировали Алекс хорошо им обоим известные стихи.

В принципе, все складывалось нормально. Алекс, работающий в государственном секторе, получил небольшую прибавку к зарплате, после изнурительно долгой профсоюзной забастовки, надоевшей бастовавшим работникам больше, чем нанимателям. Алекс же, работающий в частной фирме, на бестактный вопрос: «Сколько ты получаешь?», всегда отвечал тактично: «Мне хватает». Никаких особых неприятностей в последнее время также не наблюдалось.

– Как-то раз в армии солдаты из моего взвода поймали лису, – рассказывал Алекс. – Это, был еще лисенок – щенок. Его пытались приласкать... Но перепуганный звереныш укусил кого-то. Тогда ребята встали в круг и забили животное ногами. Как в футбол играли. И подобных случаев я видел немало. То прямо гринпис какой-то, и вдруг – бесконечная ненависть.

– В наш класс пришла новая девочка, – рассказывал Алекс. – Ее посадили за последний стол. Еще заранее кто-то сообщил, что если ей сказать: «Покажи...» – она покажет. Она сидела и улыбалась. Мы, мальчики, по очереди наклонялись под стол и смотрели. Нужно было только поймать момент, когда отвернется учитель.

– Мама где-то училась, папа что-то внедрял... А я приходил домой по деревьям. То есть шел от одного знакомого дерева к другому, чтобы не упасть и не заблудиться. Так как я напивался в четырнадцать лет, я больше никогда не напивался. Дома бабушка встречала криком. А я шел спать. В школу не ходил. Моя подружка от имени мамы писала записки в школу, что я заболел или уехал куда-то с родителями. Сама же эти записки и относила, – вспоминал Алекс.

– В отрочестве мы с приятелем придумали такую штуку: будто у каждого в голове есть полый шарик, вроде мячика для пинг-понга. В этом шарике скапливается вся дрянь, достающаяся человеку в течение жизни. Дрянь скапливается в виде черной грязи. И когда шарик заполняется – человек умирает, – рассказывал Алекс.

– Ночью, в детстве, я просыпался от страха. Я не хотел умирать и плакал. Дедушка мой – коммунист и атеист – обещал, что пока я вырасту, изобретут лекарство от смерти. Можно было бы поверить в загробную жизнь, но об этом со мною не говорили. А в лекарство я верил. Как-то раз я проснулся и попросил красный мячик. Я его кому-то обещал, потом забыл и вдруг вспомнил. Ночью мячик достать было негде. То есть положение становилось безвыходным. Значит, если положение действительно безвыходное – не помогут никакие таблетки, – говорил Алекс.

– Я помню первый луна-парк в нашем городе, – вспоминал Алекс. – Его привезли то ли чехи, то ли венгры. Американские горки, электрические автомобильчики... Деньги, на которые семья могла бы жить несколько дней, в луна-парке тратились за несколько часов. Взрослые заинтересовались аттракционами не меньше, чем дети. Многие впервые в жизни садились за руль как бы автомобиля. В наши детские обменные фонды, кроме марок и обычных значков, поступила всякая разноцветная дребедень. Мы еще не поняли, но почувствовали, что в мире существует валюта. Если раньше трудно было представить себе, что такое рай, то теперь некоторое представление о нем появилось. Ежедневный праздник – больший, чем первомайская демонстрация. Всегда, когда захочешь или когда сможешь.

Жара на улицах начинала спадать, поскольку кончался сентябрь, а с ним и самое жаркое лето (и начало осени) за последние сто лет. Кстати, позапрошлое лето было самым жарким за последние двадцать лет, а прошлое – за последние пятьдесят.

– Если так будет продолжаться, – говорил Алекс, – придется эмигрировать на Аляску.

– Меня утешает лишь то, что сто лет тому назад было еще жарче, – говорил Алекс.

Они гуляли по набережной. Потом присели на парапете. День в преддверии выходного дня переходил в предвыходной вечер. Людей снаружи появилось много. Школьницы стайками проплывали по мощеному тротуару, на их налитые фигурки было тревожно смотреть. Старцы выходили на вечернюю прохладу и рассаживались по скамейкам. Целые семейства прорастали на газонах, раскрывали шезлонги и складные столики. Дети катались на велосипедах и на роликах... Прогуливались молодые парочки и немолодые пары...

– Меня зацепила советская власть, а тебя – не успела, – говорил Алекс. – Ты не был настоящим комсомольцем, не читал передовиц, не принимал участие в общественной жизни школы или института, а если собирался вступить в партию коммунистов, то из конъюнктурных соображений. Из всех возможных догматов ты воспринял лишь тот, что Маяковский – великий поэт: «Почему же уголь, черный-черный, должен делать белый человек?». Ты ведь умел уже, так или иначе, эту власть не замечать. Ну, конечно же, ты пострадал. Тебе не дали уехать, унижали на собраниях, вынудили на время бросить институт, забрали в армию за двадцать тысяч километров от дома... Ты бедствовал вместе со всеми и не имел нормального жилья... Власть внедрилась в кровь твою и в жилы, но не смогла влезть в твой мозг, то есть в душу. А я читал газеты, активно участвовал в общественной жизни на местах, пытался бороться с видимой несправедливостью... И понял, что к чему, лишь тогда, когда меня потащили в Контору. А самоочищение души – это изнурительный и долгий процесс. Вся разница между нами в какие-то несколько лет, и вот – тебя уже не успели отравить.

– Мой отец сирота и многое понял с детства: «Он там трубку курит, а мы окурки собираем», – возмущались счастливые сироты в детском доме. И родись я чуть раньше, ничего бы не изменилось. Обо всем и всегда, со мной говорили открыто, но предупреждали: на улицах не болтать. Я таился и дважды потому терпел. Боялся тюрьмы и армии и образумившей тебя Конторы. Кстати, русский язык любил, так как других не знал. А свой город любил, потому что другие, мною виденные, были хуже. И вовремя не уехал – все сомневался. Я понимал – что происходит здесь (то есть – там), и не знал – что происходит там (то есть – здесь). И поверил в перемены, а потом очнулся, как от столбняка. Я моложе, но если завтра нам всем хана, ты – ни с того, ни с сего проживешь больше, в пересчете на общие годы наших жизней. Это шутка, но, между прочим, правда, – говорил Алекс.

В машине Алекс включил радио. Передавали новости. На границе ранили солдата. Приняли новый закон. Кто-то приехал. Кого-то назначили. Средняя заработная плата выросла на ноль целых и сколько-то там десятых процента в местных деньгах. Вырос и доллар, чего следовало ожидать.

В машине Алекс включил магнитофон. Песни давности-незрелости. Все, как вчера. Сколько лет прошло? Наверное, сто. «Как молоды мы были...». Ну, были. И будем еще... Ему звонили, писали... Где-то он был нужен – просто необходим...

Алексы встретились снова в дикорастущем, но искусственно посаженном лесу на пикнике в последний день очередного праздника. Утолив первые голод и жажду, ублажив семейства свои индюшачьими шашлыками, они сидели под деревьями на хвойном покрове со стаканами в правых и тарелками в левых руках. Поскольку рук больше не было, обходились без вилок.

Наблюдая за беседующими мирно женами и за веселящимися в меру детьми, Алексы говорили.

– Смею надеяться, что в литературе я кое-что понимаю, – говорил Алекс. – Мы все читали понемногу, а кто-то и помногу. В то время я одолел родительскую библиотеку и библиотеки моих бабушек и дедушек с обеих сторон. Периодика за мной не поспевала. Не было еще общества любителей книги и книжных базаров... Что-то можно было купить в букинистических магазинах и на птичьих рынках. Книги не применялись для украшения интерьеров. Эта мода пришла потом. Но ни тогда, ни потом – во время книжного бума, я лично не был знаком ни с одним писателем. Писатели проживали на небесах, кто в прямом, кто в переносном смыслах. Сегодня, здесь я знаком со столькими писателями, что создается впечатление, будто пишет каждый второй. Все выпускают книги. И публикуют все, что в голову взбредет. Спрашивается: «А сам-то ты иногда думаешь или только с Богом разговариваешь?» Но когда Бог молчит, устает, наверное, от постоянных разговоров, делают еще проще. Открывают Ветхий Завет, и пошло-поехало своими словами. В стихах, или в прозе...

– Это нормально, – подхватил Алекс любопытную тему. – Работа с первоисточниками. Другие пишут понаслышке и начинают с фразы: «Научно доказано, что...».

– Эти уже не беллетристы, – согласился Алекс. – Эти – философы. Сочинит один такой книгу, а у кого-то нервы не выдерживают. И начинает этот кто-то да кому-то объяснять, что подтасовка спорных тезисов и перифраз известных фраз – еще не философия и, тем более, не открытие. Но тут же получает сильнейший отпор: «Как вы смеете покушаться на великого философа, первооткрывателя и моего лучшего друга, тогда как все его открытия уже сто лет, как научно доказаны».

– Предлагаю написать большой роман и назвать его «Кирпич», – сказал Алекс, – издать в твердом переплете размерами 6 на 12 на 24 сантиметра. Это будет единственная в мире книга, соответствующая строительным стандартам. Не говоря об изначальной формальной оригинальности данного литературного произведения и учитывая дороговизну стройматериалов, его можно использовать при строительстве некоторых зданий. Кстати, таким образом решается вопрос быстрой реализации всего тиража.

– Кстати, если в процессе реализации книжек не хватит, – поддержал Алекса Алекс, – их можно заменить обычными кирпичами, что экономически тоже выгодно, при теперешних ценах на печатную продукцию.

– Знал я одного поэта, – вспоминал Алекс. – Ему очень нравилось, что я читаю и хвалю его стихи. Он был, что называлось, молодой писатель, то есть мужик лет тридцати, женатый, и в обычной жизни – инженер. Таких редко хвалят, а еще реже их произведения читают. В перестроечные годы его стихи немного публиковали. Даже в Москве... В Москву поэт ездил каждый год, поздней осенью, когда писательско-издательская братия возвращалась из отпусков. Однажды его познакомили с живым классиком. Классик выпустил к тому времени сборник рассказов и был знаменит в самых узких литературных кругах. Пили они в ресторане ЦДЛ коньяк вперемешку с портвейном. А когда понадобилось выйти, пошли в направлении туалета, через фойе, где как раз была выставка неизвестных итальянских художников восемнадцатого века. На стендах висело десятка полтора картин. Классик курил сигарету и в порыве умиления начал тыкать ею в нарисованную гондолу, приговаривая: «Подумать только, это же восемнадцатый век». Подскочила женщина-охранник, та, что стерегла вход в ресторанные залы, а заодно и выставку невеликих итальянцев. «Что Вы делаете, – закричала она на классика, – это же восемнадцатый век!». «А я что говорю?», – удивился он.

– В другой раз, – продолжал Алекс, – моему приятелю удалось встретиться с пожилым, а теперь уже умершим, известным детским поэтом. Важный литературный босс, по слухам, иногда помогал «молодым». Ему позвонили нужные люди: приятели приятелей моего приятеля, и попросили проявить участие. Он согласился и назначил встречу в том же ЦДЛ, но через несколько дней. Обещал оставить на входе пропуск. Мой приятель явился заранее – минут за двадцать, чтобы сдать пальто в гардероб и морально подготовиться к встрече. Пропуска на входе не оказалось, а известный поэт еще не пришел. Он появился через час, был обаятелен, извинился за опоздание, сказал, что очень устал, так как только что прилетел из Торонто. Встреча заняла две минуты: «Вон, видите, стоит молодой человек, подойдите к нему, он сделает все, что нужно». Мой друг подошел к молодому человеку, представился. Тот, казалось, был в курсе дела. Дал номер телефона. Велел позвонить «обязательно завтра». Но ни завтра, ни послезавтра этот номер не отвечал. Похоже он вообще не был подключен. А через какое-то время, известный детский поэт говорил с приятелями приятелей моего приятеля. «Странного парня вы прислали, – сказал он. Все суют мне свои рукописи, а он не дал».

– Посмотри на этот лес, – сказал Алекс, – ему лет тридцать. Я старше этого леса. Тут была пустыня. Кто-то работал – и получилось. Если ты художник – рисуй, если писатель – пиши. Не пройдет и ста лет, как все станет ясно.

– «Частицу своего труда и я вложил туда..., сюда...», – процитировал Алекс известные им обоим стихи.

Времени было много, продуктов – в достатке. Дети, поставленные перед фактом, что отдыхать придется здесь и с родителями, а не перед телевизорами и не в компании своих друзей-разбойников, продолжали всякие безобразия. Жены о чем-то щебетали между собой по-женски и без видимого раздражения. Алексы, в стороне от всех, перестали иронизировать, но продолжали разговаривать в установленном беспорядке. Рассказ предыдущий рождал рассказ последующий, а благодать лесочка настраивала на лирику.

– Однажды, – рассказывал Алекс, – случилась в моей жизни несчастливая любовь. Я ходил в поликлинику на лечебные процедуры. Приходить полагалось два раза в неделю, в одни и те же часы. Любая униформа, в том числе и медицинская, скрывает индивидуальность. Сначала я не обратил внимания на эту женщину, хотя постоянно попадал в ее смену, в конце рабочего дня. Ну, кто я для нее? Очередной клиент-хроник? Она сама меня заметила. Как-то раз мы разговорились, и я почувствовал вызов. В словах и во взгляде... Явно нервничая, она попросила проводить ее домой. Мы оказались в темном дворе. «А где шампанское?», – спросила она, как бы в шутку. Шампанского я, понятно, с собой не носил. Я взял ее руку в свою. Наши руки дрожали. Мы целовались. «Хватит, – сказала она, – ничего не случилось. Просто мы познакомились». Я пытался ее удержать, но она заспешила. Мы встретились через несколько дней. Мне пришлось ее уговаривать, долго – часа полтора. Сначала она сообщила, что любит мужа, и боится романов, и не хочет, чтобы эта встреча была последней. Она как будто договаривалась сама с собой. Еще сказала, что предохраняться придется мне, так как у нее с этим какие-то проблемы. Я был перевозбужден, озадачен и, честно говоря, раздражен. Времени у нас оставалось мало, ведь исходя из всего предыдущего, я рассчитывал на мгновенное согласие. «Ты влюбишься, и начнется кошмар», – заявила она к тому же. Как говорил один мой знакомый майор: получилось скомкано. «А у меня все прошло», – сказала она после... Мне тогда показалось, что и у меня все прошло. Я ошибся. Это было похоже на ломку у наркомана. Я думал только о ней, спотыкался на ходу, ни на кого не мог смотреть. По ночам руки мои и ноги сводило в судорогах. Она соглашалась встречаться на людях, как бы случайно, например, в кафе во время обеденного перерыва. Я дарил ей цветы, небольшие подарки, говорил, что люблю. Похоже, ей это нравилось. Но пойти со мною еще раз она не соглашалась. И не отказывалась окончательно. Говорила: «Может быть, потом, когда-нибудь...». Но скоро – начала избегать встреч. «Произойдет трагедия», – сказала она. Я знакомился с другими женщинами. Но терапия не помогала. Если это была болезнь, то требовалось хирургическое вмешательство. И я себя заставил. Вынудил. Обломал. Больше мы не виделись. Затем я уехал. Говорят, что отрезанный палец чувствуешь, как живой. Я долго ждал чего-то, надеялся на чудо. Потом все прошло. Или почти прошло. В моей жизни бывало всякое, но лишь тогда я понял, что любовь – это болезнь. И, знаешь, я рад, что болел этой болезнью.

– Если существует несчастная любовь, – говорил Алекс, – то существует и счастливая нелюбовь. Нам было по семнадцать. Несколько лет к тому времени мы встречались в одной из компаний, куда, независимо друг от друга, приходили в гости. Потом подружились. Я знакомил ее со своими девчонками, она меня – со своими парнями. Иногда мы ходили в кино или просто гуляли по улицам. Однажды она призналась, что была влюблена в меня два года тому назад и тогда «на все была согласна». Мне захотелось рискнуть. Она была согласна и сейчас. Официально – у нее был парень, а я встречался с другой девушкой. Про наши возникшие вдруг отношения никто ничего не знал. Я звонил по телефону и, если заставал ее дома одну, приходил. Я был первым ее любовником и долгое время – единственным. Нам было хорошо и легко. Потом начались экзамены в институте. Это был полный и закономерный провал: поскольку вместо того, чтобы ходить на занятия, я по утрам приходил к ней. Нужно было пересдавать – исчезнуть на целый месяц... А когда я вернулся – узнал, что она сделала аборт. Мне стало обидно: почему, мол, не сказала. Тут она и сказала: «Ну, какой из тебя муж...». Отношения еще продолжались. Вскоре она влюбилась взаимно. Мы разошлись без обид и не прервали знакомство. Я был свидетелем на их свадьбе. Она живет здесь – недалеко. Но время все изменило. Недавно мы встретились и не знали о чем говорить. Как живешь? Как семья? Как работа?

– Встретил женщину и понял, что не смогу без нее жить, – сказал Алекс.

– Встретил женщину и понял, что смогу с нею жить, – сказал Алекс.

– Ничего не забывается, – сказал Алекс, – даже так называемые случайные связи, не имевшие продолжения и, казалось бы, не сыгравшие в твоей жизни особенной роли. Будучи студентами, шатались мы как-то с приятелем по родному городу. Полные сил и желания, но разумеется без копейки денег в карманах. Наши однокурсники уехали в колхоз принудительно помогать сельскому хозяйству. Мы же оба каким-то образом от колхоза освободились и отбывали трудовую повинность в институтских лабораториях с девяти утра до четырех-пяти вечера ежедневно. На пляж, основное место знакомства со скучающими курортницами, мы не успевали физически, а по родному городу бродили вечерами. Почему-то ничего у нас не складывалось. Знакомые девчонки поразъехались кто куда, а те, что остались в городе, были заняты. Однажды, гуляя по набережной, мы повстречались с компанией знакомых ребят, среди которых я увидел бывшего своего одноклассника. Он учился в мореходке, а практику проходил на шикарном океанском лайнере, стоявшем уже несколько дней в городском порту. Товарищ согласился провести нас на судно при условии, что мы раздобудем денег. На судах этого класса были отличные бары. Заняв у ребят рублей пять, мы вскоре оказались на месте. Деньги закончились моментально, но мы успели познакомиться и потанцевать с двумя девушками из корабельной обслуги, которые в свободное от вахты время отмечали какой-то свой праздник. В каюту к девушкам я попал вместе с институтским приятелем, а школьному товарищу не повезло, пятый – лишний. Это были очень красивые девушки, других – на советских океанских лайнерах, наверно, не держали. Они были не местные, поэтому ночевали на корабле. Две их соседки по каюте должны были прибыть на судно рано утром. Рано утром мы расстались, договорившись встретиться, когда корабль в следующий раз придет в порт. Мы с приятелем возвращались домой пешком по утреннему городу, так как троллейбусы и автобусы еще не ходили. Мы были довольны и делились впечатлениями. Но океанский лайнер в наш порт больше не пришел. Он затонул, а из команды спаслись единицы.

– Говорят, что люди не помнят плохого или предпочитают вспоминать о хорошем, – сказал Алекс. – Но твои истории трагедийны. Расскажи о чем-нибудь веселом. Расскажи о счастливой любви. Неужели все счастливые истории скучны и не интересны. Почему нужно бросаться под поезд, топиться, например, в пруду, драться на дуэли, вешаться, стреляться, страдать, ломать себя и других. Ведь бывают романы со счастливым концом. И в жизни, и в литературе... Почитай у тезки Грина: «...Они жили долго и счастливо и умерли в один день».

Не договорили о любви, не договорили о литературе... Не договорили о многом другом.

Например, Алекс регулярно посещал военные сборы, то есть тратил на этот, необходимый, к сожалению, бред не менее месяца жизни в каждом календарном году. Армию он ненавидел в любых проявлениях и начинал стонать уже за неделю до получения очередной повестки. Получение повестки предощущалось интуитивно. Когда никакие ухищрения не помогали, и Алекс, в очередной раз попадал на сборы, он немного успокаивался. Там встречались постоянно одни и те же люди, а некоторые сдружились настолько, что общались и в обычной жизни. Сам факт ежегодного принуждения к несвободе Алекс считал одной из самых серьезных неприятностей в нынешней своей жизни. Этим, кстати, он не сильно отличался от большей части подлежащего военным сборам населения. Хотя многие, уставшие от работы и семьи, с удовольствием отрывались от повседневности на месяц-полтора в году.

Алекс же по безалаберности какого-то компьютера на военные сборы не ходил, но помогал родной полиции, то есть не больше двух часов в месяц ездил по городу на джипе с удостоверением гражданского полицейского в кармане, с карабином сорокалетней давности в руках и в компании нескольких таких же добровольцев, а изредка и одного настоящего полицейского. Задачей было успокоить хулиганов, предотвратить, по возможности, кражу, например, автомобиля со стоянки, да и вообще, глядеть по сторонам, не происходит ли чего подозрительно-незаконного, а в случае такого происходящего, сообщить куда следует по рации. Выезды эти Алекс не любил, но считал, что так надо, и потому от дежурств отлынивал редко, только если уж совсем не было никакого настроения...

В машине Алекс включил магнитофон. Жена тихонько подпевала. Дети на заднем сидении, занимались каратэ. Побаливала голова. На природе он перепил немного, а теперь хмель вышел. Не помог даже черный кофе из термоса. Жена перестала петь, и дети неожиданно успокоились. Праздники кончились.

В машине Алекс включил радио. Опять граница. Биржа. Террористы. Тяжелая автомобильная авария по дороге на юг. Остановка в мирном процессе. Праздник кончился. Завтра на службу. Жена приуныла. Дети уснули на заднем сидении. Инфляция. Горячая точка. Заграничный приятель не приехал в гости. Ему турагент не советует... А может быть, мы к вам? Рабочая виза. Другие заработки. Без войн. Будем платить взносы в поддержку исторической родины. И списывать их с налогов.

Самая популярная в стране игра: «Подготовка к отъезду за границу навсегда, или на неопределенно продолжительное время»

А л е к с, мужчина в возрасте от... до... лет, одет в спортивный костюм и кроссовки; между действиями, переодевается в домашние брюки, светлую рубашку и домашнюю куртку или безрукавку, меняет кроссовки на теплые тапочки, импозантен, выглядит молодо для своих лет, с начала второго действия и до второй-третьей рюмки все время зябнет.

А л е к с, тоже мужчина, но в возрасте от... до... лет, одет в фирменные джинсы и свободный джемпер, обут в кожаные, не слишком дорогие туфли, невысок, выглядит моложе своих лет, в соответствии с поговоркой: «Маленькая собачка – всегда щенок», много курит, изрядно нервничает во время разговора.

Все происходит в квартире Алекса, непосредственно в гостиной (то есть в первой и главной комнате). Видна входная дверь, проем внутреннего выхода из гостиной и какое-нибудь окно. Из мебели – обязательно кресло, трехместный диван, журнальный столик среднего размера и небольшая горка или сервант, откуда в любой момент можно достать посуду. На журнальном столике телефон и приставка автоответчика. На стене, возможно, несколько репродукций известных импрессионистов, но никакого оружия. Вся обстановка очень приличная.

(Продукты и напитки должны быть не бутафорскими, а настоящими, иначе разговор не получится).

Телефон звонит четыре раза, потом включается автоответчик:

Здравствуйте, сейчас мы не можем подойти к телефону, оставьте, пожалуйста, сообщение, и Вам перезвонят, спасибо, до свидания.

Привет. Хотелось бы увидеться в связи с хорошей погодой и выходным днем. Пожалуйста, отзовись.

Открывается входная дверь. Входит Алекс. Он явно совершал утреннюю пробежку. Включает автоответчик и выходит из комнаты.

Привет. Хотелось бы увидеться в связи с хорошей погодой и выходным днем. Пожалуйста, отзовись.

Входит Алекс с полотенцем в руках. Вытирает лицо и шею. Набирает телефонный номер. Говорит с паузами.

Алло, Алекс? Приезжай ... Семья у тещи ... Этого нет... Возьми маслины, что-нибудь еще ... Это есть ... Хватит... Полный литр и упаковка пива... В крайнем случае, заночуешь... Мои там до завтра ... Жду.

Алекс в домашней одежде сервирует журнальный столик: водка и пиво уже на столе, тарелки, вилки, стаканы, рюмки и ножи – достает из серванта, что-то насвистывает, или напевает – знакомая, ностальгическая мелодия, вероятно: «Там вдали, за рекой...».

Направляется к столику и выкладывает продукты.

Все закрыто. Ездил к арабам. Маслины – в маринаде, копченых не нашел. Еще кое-что... Ассортимент невелик, но в количестве...

Разливают по рюмкам. Выпивают. Садятся за столик. Разливают, едят. Секунд через десять выпивают снова, и так далее. Разговаривают в процессе застолья.

Дело в том, что у меня есть рабочая виза. Я переслал документы одному парню за океан. Мы вместе росли. И даже выросли вместе – на какое-то время. Он стоит прочно – контора по найму. А тут еще воспоминания о детстве. Я нашел его по интернету. Фирма «Никико». Коля и компания. Короче, помог товарищ. Что теперь делать? Ума не приложу. Я весь извелся.

Дело в том, что меня ждут в родном городе. Предлагают возглавить одно предприятие. Серьезнейшие люди прелагают. Ты же знаешь... С моим опытом... С моими связями... Годы прошли, а связи остались. Им нужно имя, а деньги у них есть. Это не совсем коммерческое предприятие, благотворительное в своем роде. Кое-кто так объелся, что созрел до меценатства. Но кому угодно денег не дадут. А мне – дают.

Жена никуда не хочет, дети тут подросли... Уговорю или нет? А почему – нет? Другие деньги. Другие нервы. Рассчитаться со всеми ссудами. Не принимать участия в мирном процессе. Я же не обрубаю концы. Здесь родня, квартира... Я привык и буду скучать. Приеду в отпуск. Это – прекрасное место для отдыха, только цены завышены.

Я говорю жене, что надо бы съездить, посмотреть... Она говорит, что меня там убьют, и ее убьют и детей... Разве там никто не живет? Кто я здесь? Наемный работник с приличной зарплатой. А творчество где? На кой им всем сдалось мое творчество?

Хочется спокойной жизни. Хочется думать о себе, о семье. Мне надоели социализмы: и со звериной мордой, и с человечьим лицом. И с человеческой мордой социализм – тоже надоел. Не могу жить без движения. Или я двину туда, или я двинусь совсем.

Мне дают машину с шофером и сто человек в подчинение. Я ведь не люблю водить машину. Как давно у меня не было шофера. Как давно у меня не было в подчинении ста человек. А ведь когда-то бывали и тысячи... В конце концов, кто-то же должен помочь родному городу.

Во время последних реплик медленно гаснет свет.

Алекс спит лежа на диване, и Алекс спит сидя в кресле.

Все дорожные сборы происходят, как во сне. На автопилоте. И, если процитировать известные стихи: «Когда ни мысли, ни чело не выражают ничего». Они не выражают, они отражают... Смотришь на холодильник – нужно продать, и телевизор нужно продать, и стиральную машину... Смотришь на сборник любимых стихов – нужно упаковать, взять с собой. Встречаешь товарища – спрашиваешь, а нет ли у него кого-нибудь, кто хотел бы снять квартиру на два года и желательно – с мебелью. Автомобиль – оставить родичам (плюс доверенность), вдруг сумеют продать. Компьютер – отдать приятелю, а если он не возьмет, то другому приятелю, а если и он не возьмет, то другому приятелю... Собаку подарить – поручить это дело детям. Рыбок выпустить в море. Все старое выбросить. Все нестарое не выбрасывать. Устроить отвальную в ресторане «Байкал», или в ресторане «Гудзон». Только для своих. А может быть, ничего не устраивать. Но с лучшим другом – выпить. И с не лучшим – выпить. И не с другом – выпить.

Алексы встретились в порту, в рыбном, на этот раз, ресторане. Под потолком на цепях и цепочках висели различные морские чудовища: чучела и макеты.

– Такого монстра только во сне увидишь, – сказал Алекс, – указывая на трехметровую акулу с открытой пастью.

Алекс предложил форель. Алекс предпочел кефаль. Оба решили выпить сухого вина.

Поскольку непрерывно шли дожди, гуляющих в порту не наблюдалось, а в ресторане клиентов было раз-два и обчелся. Но официантка – смуглая девица[2] лет двадцати, суетилась медленно.

– Я мог бы влюбиться в эту девочку, – сказал Алекс, – несмотря на то, что она так молода.

– Стареешь, – сказал Алекс, – потому тебя и тянет на молодых.

– Мне и в детстве нравились двадцатилетние, – возразил Алексу Алекс, – и в юности, и в университетах, нравятся и сейчас.

Подошла официантка. Алекс «пустился вскачь» – минут на пять залез в безнадежный разговор. Неожиданно девушка начертала номер своего телефона – на бумажной салфетке.

– Как во сне, – сказал Алекс, но не уточнил о чьем же сне идет речь.

– Как во сне, – сказал Алекс. – Но мы прорвемся.

Перед тем, как распрощаться, Алекс прочел Алексу стихотворение:

Ни русскому, ни турку, ни китайцу –
куда деваться вечному скитальцу?
Америка, Америка-страна –
далекая, родная сторона.

Сто поцелуев статуе Свободы,
встречающей у входа пароходы,
которые в Америку идут,
где братья томагавк нам отдадут.

Не поддамся ностальгии.
У меня дела другие –
я там больше не живу.

И пока еще не сбрендил,
помню, как свободой бредил
и во сне, и наяву.

Чтоб уже не возвращаться:
получилось распрощаться,
отъезжая за моря...

Город в некотором царстве
в мыслях ближе, чем в пространстве,
о душе не говоря.

То ли Алексы не уехали. То ли они вернулись. Может быть, уехал один из них, но потом вернулся – все равно (хозяин-барин, а мне за ними бегать недосуг и накладно: мы уже были в Париже). А пока что, игра закончилась, по крайней мере, до следующего тура (хватит дорогостоящих путевых заметок, погуляем поблизости, тут есть, воистину, чудеса света).

[1] (Вернуться) Красивая стюардесса – стюардесса доставляющая наслаждение взору приятным внешним видом, гармоничностью, стройностью; рослая блондинка двадцати – двадцати двух лет, с правильными чертами лица, не слишком худая и на высоких каблуках.

[2] (Вернуться) Смуглая девица – девица с кожей темноватой окраски, явно восточного – йеменского или индийского происхождения.

От Алексов