Небо

Страшные были морозы. На плац падали околевшие в полете вороны, лопались провода, у ребят гнили обмороженные пальцы. В казарме ходили не снимая шинелей, и мало кто тогда умывался. Ходить грязным было все-таки не так противно, как совать руки под шипящий холодом кран в мертвом умывальнике.

Зато у нас были комары. В подвале текли трубы отопления, и эти твари размножались там в неисчислимых количествах. Они сидели на стенах стаями, как пришельцы, и ждали своего часа. Гнида-Гарик раз раскрылся во сне, комары вмиг его облепили. Гнида начал лупить себя по морде, проснулся, потом увидел на ладонях кровь, от страха заверещал и разбудил всю роту. Творилось у нас тогда черт-те что.

Водители, которых забирали работать на железную дорогу, взломали вагон и вывезли двухсотлитровую бочку спирта. Бочку спрятали в столовой. Спирт пили по ночам, все, без меры, словно озверев. Даже офицеры знали о бочке и получали свою дозу. Мы их понимали.

Убили нашего, Мишку-киевлянина. Они вдвоем с другом работали в сборочном цехе танкового завода и схлестнулись с блатными. В блатной роте служили только бывшие зеки. Мишку нашли лежащим на полу, с головой, раздробленной гусеничным траком. Мозг, бетон и трак смерзлись вместе, труп пришлось отдирать от пола ломом. Из друга, как его ни крутили, не вытянули ни слова, и мишкину смерть списали на несчастный случай.

Приезжал, конечно, из округа какой-то полковник-проверяющий. С ним до утра пировало в «греческом зале» командование батальона. Посылали машину за библиотекаршей и начальницей санчасти. А утром, когда комиссия, злая с бодуна, шла в штаб, к полковнику подкатился со своим рапортом полудурок Кочан. В рапорте Кочан просил перевести его служить в воздушно-десантные войска. Полковника перекосило. «Да что это за бардак у тебя творится?! – заорал он комбату. – Солдаты субординации не знают. Ну-ка, устрой ему десант, чтоб десятому заказал!» Комбат устроил. Кочан теперь от завтрака и до ужина долбил в уличном сортире мороженое дерьмо и на тачке возил за ворота части. Весь батальон умирал со смеха, а Кочан улыбался в ответ. Уж такой он был полудурок.

Потом наш старый ротный, возвращаясь от любовницы, заблудился в метели, обморозил себе лицо и уши. Его вызывал в кабинет замполит и, тыкая в смешные красные уши, говорил о достоинстве и моральном облике офицера. Ротный выслушал до конца и честно сказал замполиту, что он думает о нем, о его маме, а заодно обо всем его семейном альбоме. Похоже, ротный давно искал повода. Его уволили с позором, он уехал к родителям в Крым, и многие офицеры ему еще позавидовали. Кому охота было оставаться в этом проклятом краю, где дозиметры зашкаливают, земля полгода покрыта грязным звенящим снегом и на вдохе от холода слипаются волосы в носу? В строительных войсках, которые будто бы сам министр обороны назвал вселенским сборищем разной швали.

На освободившееся место поставили старшего лейтенанта Михайлова с круглым личиком. Все решили, что он похож на глисту. Раньше Михайлов командовал взводом у блатарей, и там его подзапугали. Он часто морщился, глотал таблетки, и то держался шутом гороховым, смеялся даже над своими больными кишками, то вдруг напрягался и всех начинал называть «оварищ солдат». Невозможно его было понять. Мы быстро заметили, что Михайлов ревнует жену. Он по раз двадцать в день ей звонил, называл зайкой, долго нудно молчал в трубку. Говорить явно было не о чем. Видели мы его жену – работала на почте. Симпатичная, но тоже какая-то кишечная. Никому, кроме Гниды, не понравилась.

Драки бывали чуть ли не каждый день, жестокие драки. В санчасти от всех болезней кололи пенициллин. Неважно: был ли у тебя нарыв на ноге, сломали тебе нос, или принес ты триппер из увольнения в город. В общем, если Кочан специально выбирал время, то лучшего он и найти не мог.

Когда сержант Данилин влетел в канцелярию, командир роты как раз нудно молчал в телефон.

– Товарищ старший лейтенант... Кочан убежал!

Михайлов поднял брови.

– Извини, заяц... Да, я позвоню еще... Нет. Нет, я не разрешаю, – он положил трубку. – В каком смысле, Данилин, убежал?

– Совсем убежал. Смылся, ноги сделал. Вот, записку оставил дневальному.

На тетрадном листке в клеточку было размашисто написано: «Ребята! До свиданья!! Еду переводиться в воздушно-десантные войска. Всем привет!!!» Ротный, принужденно рассмеявшись, выковырял из кармана таблетку.

– В воздушно-десантные войска. В крылатую гвардию, значит. Не стойте у нас под ногами, когда мы спускаемся с неба... Он что, идиот у тебя, Данилин?

– Ну, в общем... Да.

– Зря. Я сам идиот, мне других не надо.

На плацу еще четко были видны зигзаги колеса дерьмовозной тачки. Ротный их переступал. Кочан жил отдельно. Чтобы не таскал в роту вонь, уборщика сортиров перевели в «зимний дворец» – домик, где квартировала обслуга свинарника и энурезники – ночные тюлени. Комната была пуста. Над кроватью висела карта, красная линия шла по ней от точки батальона, ломалась между соседними поселками и дальше свободно тянулась вдаль, туда, где за пределами вечной мерзлоты начинались нормальные цивилизованные города. Линия была нарисована вполне в кочановском стиле.

– Нет, – сказал Михайлов, морщась на свиной визг и не сводя с карты глаз. – Этого не может быть. Или может? Получается, что может. А он не энурезник был, Данилин, не мочился по ночам?

– Вроде нет, у него колени только больные были.

– Это радует, – ротный со скрипом опустился на кровать. – Хоть что-то в этой истории радует... – Его рассеяно блуждающие глаза вдруг остановились. – Где этот дневальный? Сейчас он у меня запоет!

Насчет песен Михайлов ошибался. Дневальный, на редкость угрюмое и квадратное существо, даже говорить соглашалось с большой неохотой. Михаилов взмок, пока методом понуканий и наводящих вопросов установил, что Кочан приходил часа два назад, был веселый, сказал, что ему пора идти. Сказал, что тут два села рядом, во втором переночует, а потом напрямую триста пятьдесят километров на юг, и будет какой-то город. На поезде он ехать не хотел, потому что на железной дороге проверяет комендатура, и лучше идти пешком.

– Пешком, – Михайлов вспомнил линию на карте. – Ну да. Всего-то триста пятьдесят километров. По пустыне, снегу по яйца, и ни одного сраного дерева. Мороз опять же всего 45-50 градусов.

– А че, – дневальный смотрел на Михайлова, как в старые времена богатей мог смотреть на неловкого мошенника, – Кочан подготовился. Спирт взял сухой в таблетках, консерву. И карта у него есть. А потом говорит мне: «Дай адрес безотказной бабы».

– В каком смысле, бабы? – ротный навострил уши.

– А бабы в одном смысле только. Кочан еще бабу не имел, а в десантниках нельзя так. Не примут.

– Точно, без бабы не примут. Тут и разговора нет, – согласился Михайлов. – А тебя я поздравляю, солдат. Тебе присваивается звание идиота No.3. Знаешь почему?

– Почему?

– Потому что идиот No.1 это Кочан, а идиот No.2 это я. Все, иди с глаз долой... – Дневальный с победным лицом начал поворачиваться к двери, когда Михайлов произнес то, что готовился произнести с самого начала: – Пять суток ареста за идиотизм.

– А че, – дневальный испугался и стал наконец более-менее похож на человека, – не надо.

– Надо, солдат, – хрипловато и развязно сказал Михайлов. – Я иду докладывать о побеге начальству. А начальство должно видеть, что меры принимаются.

Из штаба ротный вернулся быстро, в приподнятом настроении и приказал Данилину собирать сержантов третьего взвода, в котором числился по списку рядовой Кочан.

С сержантами ловить Кочана напросился Гнида-Гарик.

– Давай, – разрешил Михайлов. – Заодно найдешь там тело дневального, спросишь, адреса каких шлюх он раздает.

Гнида, дрожа и скрипя от возбуждения зубами, умчался за шинелью. Закурили.

– Так что думаете по этому поводу, товарищи сержанты?

– Я его поймаю – точно убью, – сказал Данилин. Сказал без злобы, скорее даже с восхищением. Остальным было наплевать. Вторым сержантом был Лукашенко, а третьим – узбек Бабай, которого на должность назначили только потому, что неприлично было в черной на 90% роте держать 100% белых сержантов.

Мороз крепчал. Гремя сапогами, в сторону КПП пронеслись в клубах пара губари – комендантский взвод. Лязгали по новым шинелям автоматы, губарям одним во всем батальоне выдавали оружие. Сержанты посмотрели вслед «псам» с ненавистью.

– К Лисай Вальке. Лисай Вальки дал адерес. – В дверях казармы возник расхристаный Гнида.

– Выдвигаемся, – Михайлов откинул окурок. – Нельзя опаздывать на свидание к даме. А она действительно такая безотказная?

– Как трехлинейная винтовка в бою, – подтвердил Лукашенко.

Валька жила неподалеку, и по дороге ротному кое-что о ней порасказали. Михайлов слушал с улыбочкой.

– Десантур-тур-тур-тур! – задыхаясь, их догнал Гнида.

На всякий случай – то есть на случай, если Кочан к Вальке все-таки пошел и до сих пор не закончил своих дел, – Гниду оставили на улице контролировать окна. Лысой Вальку прозвали давно. После того, как один военный строитель выронил изо рта сигарету, когда они в классической позе скрипели с Валькой кроватными пружинами. Прическа, поставленная на лак, вспыхнула, но солдат попался не промах, не растерялся и быстро придушил орущую Вальку подушкой. К Вальке ходили те, на кого уж совсем никакая баба в городе не клевала – она была непереборчива. Поднимаясь по лестнице, Михайлов цинично всем подмигнул.

– Первая любовь и сразу на гауптвахту – судьба десантника. Люблю, между прочим, со шлюхами пообщаться.

Лысая на стук открыла, но от двери не отошла и смотрела так, будто шлюхой была не она, а Михайлов со своей компанией.

– А что, приема сегодня нет? – спросил Данилин.

– Много слишком вас... – Валька, с претензией на изящество, прогнула под байковым халатом талию и поставила на нее руку. Получилось стервозно. – И, для сведенья, я замуж выхожу.

– Очень рад за вас. – Ротный галантно, по-старинному поклонился. – Разрешите представиться, старший лейтенант Михайлов. Увы, несмотря на мою радость по поводу вашего бракосочетания, меня все же интересует один вопрос. Нет ли у вас моего беглого солдата рядового Кочана Валерия Ивановича?

– Так у него Кочан фамилия? Ни фига себе, – Валька чуть растерялась и лоб у нее наморщился. – А не подкалываете, точно Кочан?

– Офицеры не подкалывают, мадам. Точно Кочан. Так он здесь?

– Ага, «мадам». Издеваетесь, значит, – морщины сгладились на валькином лбу, наверное, решила, что фамилия у Кочана не такая и страшная. – «Здесь». Будет он вам здесь. Вы бы еще завтра пришли... И он теперь не ваш, а его переводят служить в десантники.

– Десантники? – Михайлов, не выдержав, побагровел. – С дороги уйди, дура! Вперед, сержанты, осмотреть помещение.

Ротный остался с хозяйкой в прихожей, а Данилин, Лукашенко и Бабай наскоро обшарили однокомнатную валькину квартиру. Глядеть там было нечего. На не слишком опрятной кухне трусливо пробегали тараканы, в ванной и туалете текла вода, а в комнате была расстелена постель, на стене висело махровое одеяло и плакат Аллы Пугачевой.

– Незаконно врываетесь, матюками гнете при женщине, – Валька, задирая подбородок, норовила говорить Михайлову в глаза, и ротному приходилось отворачивать голову. – Очень красиво.

Он был готов поклясться, что обыск доставляет Лысой сказочное удовольствие.

– Нету, – сказал Данилин, появляясь из кухни. Лукашенко, который смотрел в комнате, сказал то же самое.

– Но он был... – веско закончил доклад Бабай.

– Понятно. За мной, солдаты! А ты из виду исчезни, дура, ты надоела мне.

– Ой-ой, испугал, – обрадовалась Валька. – Мы права знаем свои. Не учите.

Группа задержания начала спускаться. Данилин остановился, его вдруг осенило.

– Эй, Лысая, ты не за Кочана случайно замуж собралась? – крикнул он в закрывающуюся дверь.

– За него. И совсем не случайно.

– Подожди, ты ж его сегодня в первый раз увидела!

– А любовь, знаете ли, она не спрашивает, – неожиданно глубоким голосом, после паузы, ответила Валька. – А вы, мазута чернопогонная, можете этот адрес забыть.

Данилин хотел врезать в щель сапогом, но Валька оказалась быстрее. На улице Данилин догнал своих и пошел рядом с Лукашенко.

– Я сплю, что ли? Скажи мне, Лука.

– Место такое, ядерный объект рядом, – неохотно отозвался Лукашенко. – От излучения у всех с головой не в порядке.

Прохожие отшатывались от их плотной целеустремленной группы. Михайлов двигался впереди, почти не шевеля руками, глядя вверх – прямо какой-то святой. Падал редкий снег. Гнида увидел на дороге окаменелую дохлую кошку, кинулся к ней и погнал впереди себя сапогами. Потом ждали, пока Михайлов звонил жене с почты.

За крайними городскими домами расстилалось белое поле. Дорогу замело, и в соседние села не ходил транспорт. Жители справлялись сами, протаптывая в снегу затейливые цепочки следов.

– Путешествие продолжается, товарищи солдаты.

– Красота-то какая! – сказал Михайлов, когда они отошли достаточно далеко. От жесткого ветра ротный морщился. – Вольный воздух.

Данилин оглянулся. Город лежал в белом поле кусками строительного бетона, местами – серого, местами – коричневого, серо-коричневый дым поднимался в небо. Ротный, как всегда, валял дурачка, видно, слабо его Лысая отбрила.

– А чего мы-то идем, товарищ старший лейтенант. Псов же послали Кочана ловить, это их обязанность.

– А мы никого и не ловим, Лукашенко. Просто прогуляемся по прекрасной природе пару километров и назад, – Михайлов веселился. – Не нойте, с Кочана лучше пример берите. Поставил цель – и достиг. С ума сойти, мужики, все-таки. ВДВ, голубые береты, шоколадом кормят, порция масла в столовой в два раза больше. И все бабы, ну какую ни спроси, мечтают отдаться десантнику в первом попавшемся подъезде... Так он идиот у тебя был, Данилин?

– Ну, да. – Тут и спрашивать было нечего. «Самий глупый ишяк, если ударить в голову молотком, все равно в два раза сильней умний» – сказал про Кочана мудрый Бабай.

Кочан с первого дня объявил, что в стройбат попал случайно, а служить должен в десантниках и мечтает прыгать с парашютом. Это при том, что был глухой, почти как деревянная колода, и остальных болячек имел целую кучу. Он подряд пятнадцать минут простоять не мог, из-за воспаления в коленях, ходил, подкидывая ноги, как старая лошадь. Он вообще напоминал лошадь, такой был длинный, худой и мослатый. Когда Кочан задумывался над десантной картинкой, его лошадиная челюсть начинала тихо отваливаться. Картинки Кочан выдирал в библиотеке из журналов «Советский воин», подрезал и рисовал стрелку к десантнику с самой неразборчивой мордой. «Это я» – писал он на стрелке, потом долго любовался своей работай, ковыряясь в ухе – была у него такая привычка. В роте шутили, что Кочан и слышит так плохо потому, что давно проковырял барабанные перепонки. Ради шутки его заложили библиотекарше, и, ясное дело, та закатила скандал до небес. А так Кочан был вполне мирным идиотом, старый ротный целую папку его рапортов о переводе насобирал. Эти рапорта даже в туалетных кабинках на гвоздях висели, все привыкли. Кто ж мог ждать, что Кочан выкинет номер?

Первым Кочана заметил сам Михайлов.

– Есть, – сказал он, указывая рыжую точку на горизонте. – Шире шаг, солдаты. Пошли быстрее, хоть это было и тяжело: ноги проваливались в снег. Через минут двадцать ускоренного марша, задыхаясь паром, они сократили расстояние до рыжей точки. Точка превратилась в фигуру.

– Он? – спросил Михайлов. – Или не он?

– Да он, – подтвердил Данилин. – Идет, колени подбрасывает. Походка, как у кобылы ржавой. Он точно.

– Он! Он!.. Э, стой, десантур ванучий! – заорал Гнида, и его голос потерялся в белизне и шири поля. Да глухарь-Кочан бывало не слышал, что ему кричат из другого конца казармы.

Они попробовали бежать, но быстро выдохлись. Кочан впереди двигался основательно, в ровном темпе, будто занимался этим всю жизнь. Будто так оно и полагалось по законам мироздания и уставам советской армии. Данилин снова поразился какой-то нереальности своих сегодняшних ощущений.

И тут Кочан пропал. Командир роты даже рот открыл от удивления, не сразу сообразив, что произошло.

– А, – сказал он потом. – Там яма. Железная дорога внизу проложена. Сейчас опять появится И точно, скоро над снежным полем поднялась голова, потом плечи, а потом и весь Кочан как есть, со своей разболтанной фигурой. Одновременно они услышали далекий гудок

– Быстрее! – крикнул Михайлов. – Не успеем до поезда.

Рывок оказался бесполезным. Зеленый тепловоз уже волок внизу вагон охраны и бесконечные платформы с накрытыми брезентом танками. На платформах возле танков стояли часовые в белых тулупах. Кочан поднялся на вершину противоположного склона. Поезд тревожно загудел.

От шума и ветра лицо Михайлова стало похоже на выжатый лимон. Он держался за шапку, вокруг с криками метался Гнида. Колеса гремели невыносимо, ничего нельзя было понять. Гнида уже выковырял под ногами камень и собирался швырнуть им через переезд, а Михайлов уже дернулся этого не допустить-– Гнида мог попасть в поезд, а часовой мог в ответ пальнуть из автомата – когда Кочан обернулся. Узнав своих, он замахал руками. Стой там, сволочь – жестами, сквозь грохот приказал ему Михайлов, но Кочан жестом показал, что не слышит. Потом поднял руки, согнул колени и подпрыгнул. Кивнул головой.

– Что это с ним? – не понял Данилин.

Кочан продолжал. Он выкинул вперед кулак, развел полы шинели и задрал ногу. Снова кивнул.

– Он что это, канкан нам исполняет? Танец французских проституток? – сморщенное лицо командира роты дергалось. – Мне объяснит кто-нибудь?

Брезент на танках дрожал, взлетела вдруг над поездом и упала на снег мятая, никому не нужная бумажка. Кочан заканчивал свой танец. Он еще раз поднял руки, подпрыгнул, показал пальцем на себя, потом рукой вперед и пошел.

– Ви знаете, что это била? – В суженных глазах Бабая пряталась вся вековая мудрость Востока, который собаку съел на притчах, иносказаниях и таинственных знаках. – Это он нам паказал, что идет туда, где будет пригать с парашютам и делать рукапашний бой.

Поезд заканчивался, проплывали внизу последние платформы.

– Теперь точно догоним, – сказал Данилин, оглядываясь на командира роты. Михайлов стоял согнувшись, он держался за бок. – Что с вами, товарищ старший лейтенант?

– Бистра, бистра! – Гнида принял низкий старт. – Сейчас в паследний раз его савсем ловим!

– Нет, солдаты, – простонал Михайлов, сгибаясь головой до самого снега. Данилин понял, что ротному приходиг конец, это был его больной желудок. – Нет, маленькие, сейчас мы его не поймаем. Сейчас надо немного подождать... Данилов и Мартиросян, выдвинуться на двадцать метров влево и вести наблюдение за дорогой, – задрав шинель, Михайлов с мучительными усилиями расстегивал брюки. – Лукашенко и Сайдалиев, выдвинуться вправо.

Это было совершенно дурацкое ощущение – Данилин понимал. Стоять среди белого безмолвия, глядя в одну точку и слушать, как за спиной стонет и издает другие звуки ротный.

Кочан за это время ушел далеко. До самой деревни его рыжая фигура так и не появилась в пределах видимости. Михайлов глотал таблетки.

В деревне их пустили погреться в какую-то хату, где хозяин оставил их одних в натопленной и грязной комнате. Бабай, позыркав по сторонам, набил анашой папиросу. Михайлов было открыл рот что-то сказать, но промолчал – его до сих пор мучил стыд: мало того что он оказался при подчиненных в таком позорном положении, так еще, практически, из-за его желудка Кочан снова ушел. Бабай пустил косяк по кругу. Из кармана у Лукашенко торчал уголок книги, и Михайлов, чтобы не выглядеть уж совсем глупо, спросил, откуда книга взялась.

– Да валялась у Лысой в комнате, прихватил машинально, – ответил Лукашенко удивляясь, что ротного интересует такая ерунда.

– Дай посмотреть.

Лукашенко торопливо подал – подходила его очередь тянуть. Книга называлась «Воины неба». На обложке был изображен строй вооруженных десантников в белых перчатках и с аксельбантами.

Открыв «Воинов неба», Михайлов покосился на подчиненных. Три сержанта и Гнида с великой серьезностью затягивались папиросой, потом, напыжившись, держали в себе дым.

– Эпиграф: «Человек, который хоть раз стоял у открытой двери самолета и смотрел на далекую землю, который испытал радость свободного полета и единения с небом, до конца жизни не сможет этого забыть. И никогда земные люди не поймут его радости и гордости...»

Михайлов хотел еще назвать фамилию автора, но прикусил язык, потому что автором бредового эпиграфа оказался генерал, с длинным партийным титулом.

– Это точно, – вяло сказал Лукашенко, – от прыжков они фанатеют. У меня сосед дома, как пошел в детстве на парашютный спорт, так с аэродрома не вылазил. Раз у него парашют не до конца раскрылся – обе ноги сломал. Вроде как предупреждение, знак ему сверху был, а он не понял. Выписался – опять за старое взялся и через год совсем убился. А все рассказывал, как он в полете балдеет от этого ощущения. Девки говорили: красивая смерть...

– Это не красивая смерть, – сказал командир роты. – У меня товарищ по военному училищу гулял с девушкой в парке и захотел отлить, а рядом ничего кроме трансформаторной будки не было Говорит девушке: извини, милая, я на минуточку, – забегает, и ему 380 вольт как долбанет через струю мочи, аж сапоги в разные стороны разлетелись. Вот это, Лукашенко, была красивая смерть.

Цвет неба стал тяжелее, когда Михайлов выгнал их на улицу. Жуткое белое поле, будто готовилось к ночи и предупреждало все живое, что лучше бы ему сидеть дома и не соваться куда не нужно.

– Вы ж говорили, товарищ старший лейтенант, что только слегка прогуляемся и обратно, – попытался напомнить ротному Лукашенко.

– Кто, я говорил? Вполне возможно. Я вообще много говорю, солдаты. Потом сам забываю. В общем – вперед.

Снова шли по следу солдатских сапог. Следы были разбросаны хаотично, под разными углами с разной длиной шага – нормальный человек такие бы никогда не оставил. Скоро вынырнула из-за пригорка рыжая шинель. Первое время за Кочаном припустились даже с азартом, но шинель держалась впереди, как привязанная, не приближаясь и не отдаляясь. Это смахивало на мистику, и в конце концов охота к гонкам пропала даже у Гниды.

Пейзаж составляли холмы серовато-синего снега и совсем мало деревьев. Снег поменял цвет вслед за небом. А деревья тут были, как люди: кривые, облупленные, нездоровые. Будто тоже не прошли медкомиссию, или имели плохие анкетные данные.

– Пробежаться, что ли? – высказал мысль вслух Михайлов. Никто не поддержал. В гробу все видели бежать, будто Михайлов сам не знал, во что превращаются легкие после бега на таком морозе.

И как Кочан идет со своими коленями? – думал Данилин. Господи, откуда же такие придурки берутся? Он вспомнил, как однажды старый ротный припугнул Кочана, что на службу в ВДВ не принимают курящих, а Кочан как раз в ту пору смолил так, что аж пальцы желтыми были. Придурок с перепугу в тот же вечер объявил, что бросил. Прямо на построении объявил и схватил три наряда за нарушение дисциплины строя. А потом все равно втихаря дымил за казармой, когда думал, что никто не видит...

Темнеть вдруг стало устрашающе быстро. Земля гудела от мороза. Мороз, как клещи, сдавливал в сапогах пальцы, ветер выпивал из-под шинелей тепло. Кочана уже давно не было видно. Данилин со страхом подумал, что случится, если в темноте они пройдут мимо села. Смерть – других вариантов не было. Вот так просто, после того, как утром вполне обычно проснулся в казарме. Стало страшно.

Потом Михайлов захотел напрямую, через холм срезать путь, и они потеряли следы Кочана. Долго крутились, все вокруг затоптали и окончательно запутались. Ротный заорал, что нечего паниковать, сейчас он выведет, куда нужно, только лицо при этом у него тряслось. Может, просто было плохо видно. Шли еще черт-те сколько, утопая в снегу ногами. Вокруг были темень и холод.

– Вы же говорили, товарищ старший лейтенант, только немного прогуляемся!

– Прогуляемся, – ротный последние полчаса старался идти на свет непонятной звезды, болтающейся на краю неба. – Прогуляемся? Знаешь, что мне сказал командир батальона? Сказать тебе, Лукашенко, что мне сказал командир батальона?! Он мне сказал, что мы можем вообще на хрен не возвращаться, пока не приведем назад солдата Кочана. Есть еще вопросы?

Дальше было, как в страшном сне. Рвались, обгоняя друг друга, забегали даже вперед Михайлова. Гнида начал отставать и стонать сзади. Никто не хотел ему помогать, наоборот, мысль, что Гниду можно здесь бросить, согревала. Господи, думал Данилин, ведь только сегодня проснулся в нормальной кровати.

Село показалось неожиданно. Ротный чуть не врезался головой в указатель «Светлые Воды», и лишь потом все увидели огни. За селом – это была секретная информация, но все знали – располагались отстойники ядерного объекта. По ночам в них от радиации будто бы светилась вода. Старший лейтенант Михайлов, три его сержанта и Гнида-Гарик в этот момент готовы были душу поставить на спор, что нету на земле места лучшего, чем «Светлые Воды».

Помещение, куда их определили на ночь, судя по мебели, было обеденным залом столовой, на окнах снаружи стояли решетки. В печь напихали поленьев, сверху Лукашенко, не долго думая, плеснул кружку бензина. Ахнуло пламя, и Лукашенко еле успел отшатнуться.

Печь облепили, хватали за горячие плиты руками, старались к ней прижаться как можно большей площадью тела. Для разговора Михайлов выбрал плохое время. Ротный сказал, что нужен доброволец, который утром затемно всех разбудит, чтобы поймать Кочана на выходе из деревни. Спать нельзя.

– ...Может, назначить добровольца? – спросил Михайлов через минуту, когда стало ясно, что желающий не отзовется. – Я смотрю, кроме меня все это никому не нужно.

«Это точно», – подумал Данилин.

– Может, мне, командиру роты, взять да самому постоять на посту?

«И против этого ты возражений не дождешься», – подумал Данилин. Михайлова ему не было жалко. Если ты офицер – то офицер, а клоун – так клоун. После дневного перехода ротный выглядел гнусно: набрякло лицо и вылезла светлая щетина.

– Так что?

– Ну, разрешите я буду дабраволиц, – сказал смиренно Бабай. – Никто не хочет, я тагда буду дабраволиц.

Ночью Данилин спал плохо, ворочался на твердом столе. Снилось почему-то, что он намазывает на хлеб пайку масла, не пятнадцатиграммовую, как положено, а в два раза большую – десантную. С отвращением проснувшись, Данилин поплелся в туалет. Бабай ровно сопел возле печки, составив четыре стула, разувшись, подложив под голову шапку и накрывшись шинелью. Стараясь не шуметь, Данилин вернулся на место.

Второй раз он проснулся от стона Михайлова. В зале столовой было светло, гремела где-то посуда. Командир роты сидел на столе. Бабай невозмутимо лепетал, как он «дежуриль, лежал – сматрел паталок», потом «аткрил глаза – светло савсем».

– Ушел, – сказал Михайлов. – Все, ушел... Да и хрен с ним. Пропади и ты, Сайдалиев. – Бабай, видно, этого только и ждал, он умолк на полуслове и невозмутимо отошел.

– Все, – сказал проснувшимся подчиненным Михайлов. – Охота закончена. Ушел наш друг Кочан. Местное время 9 часов.

Гнида, сообразив в чем дело, хрипло заругался по-армянски.

– И что теперь с Кочаном будет? – спросил у ротного Данилин.

– А что будет. Сдохнет, летом с вертолета кости, может, найдут. Триста шестьдесят километров. Мы вчера и тридцати не прошли – сравнивай.

Михайлов, похоже, действительно успокоился. Стало даже как-то не понятно, чего он вчера так сердце рвал. Для начала ротный собрался в отделение связи, на переговоры с командованием. Ясное дело, не терпелось уже помотать по телефону душу своей зайке.

Данилин, сидя возле, печки подбрасывал щепки в огонь.

– А что, представьте, в десантниках. Не пашут, как рабы, на заводах всяких. Все чинно: подъем, зарядка, занятия, стрельбы. Если с учений приехали – отдых. В столовой шоколад дают. Форма красивая, бабам нравится, – рассуждал он несерьезным тоном. – И десантные части не запихивают так далеко в самую задницу планеты.

– Ну, да. Они к границам должны ближе стоять, – подтвердил Лукашенко. Вернулся недовольный Михайлов – то ли жена бросила трубку, то ли комбат по телефону наорал. Плохое настроение ротный постарался скрыть: приближаясь к печке, он бодро и гадливо потер ладони.

– Нет, может, и взяли бы нашего Кочана. Он же отчаянный. Помнишь, как его на овощной склад отправили, копать яму, а Гнида ходил в него квашеными помидорами кидаться. Кочан же два дня терпел, улыбался, утирался, а потом одним ударом вырубил. Думали сначала – убил. А ночью армяне пришли на разборку, Кочан же их по всем углам табуреткой раскидал.

– А что ему, дураку. Вспомни, как он нашел картинку, а там боец, ну совсем на него непохожий, здоровенный, возле вертолета стоял. Как Кочан на морде ручкой квадрат подрисовал и написал, что это он. Только лицо нельзя открывать, потому что выполняет секретное задание.

– А честное слово, ему пошла бы десантная форма. Берет к его роже...

– Вы обкурились, что ли? – голос у ротного был офицерским, вибрирующим от гнева. Михайлов, кстати, умудрился где-то побриться. – Вы что городите? Объясняю раз и навсегда: никакого берета ваш Кочан никогда в жизни не увидит. Разве что санитары ему пошьют. Три сотрясения мозга – раз! – он загнул палец. – Воспаление менисков в обеих коленях – два! С любым из этих диагнозов любая медкомиссия признает негодным к службе в армии, даже в ублюдочных строительных войсках. – Михайлов ударил себя по колену «Воинами неба». – И, в-третьих, за самовольное оставление части дают до трех лет тюрьмы. Все ясно, солдаты?

А ведь сейчас надавить на него, и он сломается, подумал Данилин. Сказать, что ничего не ясно, что все знают, как его блатари шугали, и он сломается.

– Ну, ясно, конечно, – сказал Данилин вслух и пожал плечами. – Я так просто, шутил. А можно книжечку посмотреть?

– Нельзя. – Ротный, наклонившись, метнул «Воинов неба» в печку. Огонь вцепился в блестящую обложку. Данилин снова пожал плечами.

Вернулся с улицы Гнида. Он уже выпросил где-то кусок жареной рыбы и, чавкая, остановился возле стула ротного.

– В мой родной город Чирчик, – Бабая ни с того ни с сего потянуло поддержать беседу, – тожи близко стоит десантуры полк. И раз пришел несколько десантник на дискотеку, хотели наших девок снимать. А ребята наши хотели их наказать. Такая большая драка была, потом в больницу многих забирали. И аппаратур пабили и окно.

– Э-э, – скривился, не переставая чавкать, Гарик. – Вай, «пабили их» «Десантур-масантур»... Проста чурки вы, жёпаглазы. Вот если би хоть адин армян там...

Не закончив фразу, Гнида вдруг подавился и вылупил глаза. Хрипя, затыкал в сторону окна пальцем. За стеклом, растопырив руки, стоял Кочан. Лицо у Кочана было радостное и глупое, он заколотил по стеклу ладонью.

– Ребята. Все, уезжаю. Я буду писать. – За спиной Кочана кружились пухлые снежинки. – Сразу, как приеду, напишу!

Таким Кочан еще никогда не был, он весь светился и не мог стоять на месте. От избытка энергии Кочан даже прокрутился перед окном на каблуках. Глаза сошлись у него к носу, будто Кочан сам собой восхищался.

– Пошли, – сказал Михайлов. – Быстро.

Он первый ткнулся в закрытую дверь, на него налетели остальные. Дверь была надежно подперта снаружи. Через пятнадцать минут на улице заревело, к столовой подкатил и остановился «Урал» с оранжевой пассажирской будкой. Колеса «Урала» по высоте достигали окон. Из будки посыпали губари.

– Перехватим, – с псовым блеском в глазах, выслушав Михайлова, сказал командир комендантского взвода. – Давай, все в кузов!

...Кочану некуда было деваться. Выскочившие раньше губари окружали его дугой, дорогу перегородил «Урал». Кочан остановился, свободным оставалось только одно направление. Слева от дороги, теряясь за горизонтом, тянулись отстойники ядерного объекта. По краям их схватило льдом, но дальше чернело все больше и больше парящих, похожих на язвы, промоин. Вдоль дороги было понатыкано знаков радиационной опасности. Губари шли молча, слышно было даже шуршание падающего снега. В таком месте совсем не хотелось нарушать тишину.

– Иди сюда, солдат, – позвал Кочана командир комендантского взвода. Кочан издали хитро улыбнулся, мол, знает он эти шутки, и пошел налево. Полы его шинели разметали снег.

– Стой, идиот! – испуганно крикнул Михайлов. – Лед тонкий. Даже если вытянем, через неделю все зубы и волосы выпадут.

Не оборачиваясь, Кочан отмахнулся, он уже сошел с берега на поверхность отстойника. Данилин почувствовал, как кровь отлила куда-то внутрь тела, под ухом он слышал хриплое дыхание Гниды.

Снег валил все быстрее. В ватной от снега тишине гулко лопнул под Кочаном лед. Кто-то из губарей ахнул. Кочан на секунду остановился, отступил немного в сторону, потом двинулся дальше, в обход дымящейся промоины. Его неправильные колени подскакивали.

– Чито смотришь?

Гнида с неожиданной прытью сорвал с плеча губаря автомат, передернул затвор и влупил в сторону Кочана длинной очередью. Автомат запрыгал в неумелых гнидиных руках. Снег шел уже так плотно, что фигура беглеца едва различалась. Сначала Данилину показалось, что Кочан упал, но потом он снова разглядел рыжую шинель и даже черные стройбатовские погоны.

Губарь, с детским плаксивым лицом, вырвал свое оружие и без единого слова ударил Гниду прикладом в голову.

Мягкий снег залеплял глаза, попадал в ноздри. Он был похож на тысячи маленьких парашютиков. Ничего не было видно. Потом вдали застонал лед, затрещало, и что-то чавкнуло. Чавкнуло жадно, как самый изголодавшийся военный строитель. Данилин только раз в жизни слышал такой звук.

Губарь лупил извивающегося на земле Гниду сапогами. Второй губарь, отвернувшись от отстойников, долго моргал ресницами и жмурил глаза, трагедия Кочана поразила и растрогала его. Потом второй губарь взял себя в руки, вздохнул паром и тоже, сначала неохотно, чисто по привычке, пнул Гниду ногой.

Все кончилось. Водитель «Урала» кричал из кабины, что ему надо ехать, пока дорогу не замело, что он в гробу видел стоять на этом могильнике: он еще ребенка в этой жизни хочет сделать. Надо было ехать.

Так умер наш мечтавший о небе полудурок Кочан, мы все знали, что он умер.

Жизнь в батальоне пошла по-старому. По делу Кочана приезжала из округа комиссия и до утра пила водку в «греческом зале». Кочана вычеркнули из списков. Гнида-Гарик, отсидев десять суток на гауптвахте, вернулся очень тихим. Губари отбили ему почки, он мочился по ночам кровью. В роте Гниде жить стало совсем плохо, земляки его не поддерживали: называли порченым армянином. Прошел слух, что одного особо злого губаря специально вычислили и сбросили с поезда по дороге домой. Лысая Валька, одумавшись, снова в две смены обслуживала военных строителей на своей продавленной кровати. Вроде бы кто-то подхватил от нее триппер.

Зима кончалась. Стало теплее, и пропали со стен комары. Водители взломали какой-то склад в автопарке, был суд, троих посадили.

От командира роты Михайлова наконец ушла жена, которую он изводил по телефону, к какому-то мужику на почте. Еще у Михайлова были проблемы с его таблетками. В командовании пронюхали, что это не совсем те таблетки, которые прилично глотать советскому офицеру

В общем, все было нормально, пока однажды вечером сержант Лукашенко, долбанув с Бабаем анаши, не загрустил и не решил идти к Вальке. Вернулся он очень быстро, и лицо у него было непонятное.

– Не дала Лысая. Сказала мужа ждет из армии. – Губы у Лукашенко тряслись.

– Вот. – Он положил на стол фотографию.

Это была настоящая фотография, не вырезанная из журнала. Из рампы транспортного самолета рассыпались во все стороны микроскопические купола парашютов. К одному, почти самому маленькому, была пририсована красная стрелка: «Это я».