Жили-были

ЖИЛИ-БЫЛИ

Эта история не имеет особого сюжета, как, собственно, не имеет его и сама жизнь обычных людей, если только они не прославились на каком-то заметном поприще. Тогда непременно появляется сюжет, а в нём, как положено, – завязка, кульминация и развязка. В остальном же о большинстве из нас можно просто сказать: жили-были. И это именно то, что вмещает потом чёрточка между датами рождения и смерти.

Бронислава родилась в польской семье, но в исконно русском городе Тула – родине самовара и славных оружейников. Дома у них говорили по-польски и по-русски, поскольку дети учились в русской школе, но впитать в себя русский дух девочка так и не успела: в 1918 году, когда ей было двенадцать, её отец, тоже Бронислав, увёз семью от непонравившегося ему большевистского режима в столицу буржуазной Латвии Ригу. Не суждено ему было узнать, что этот режим когда-то благополучно настигнет беглецов и здесь – вскоре по приезду умер. Жене и трём дочерям пришлось самим зарабатывать на жизнь, и им вполне хватало. Мать и старшие сёстры шили на заказ модные наряды и шляпки, а младшая Броня, которая в 15 лет выглядела вполне созревшей, устроилась танцовщицей в варьете. Здесь ей дали сценическое имя Габи, и с ним она прожила до конца своих дней. В пожилом возрасте, когда в поликлинике или домоуправлении её называли Брониславой Брониславовной, как указано в паспорте, она не сразу понимала, что это относится к ней.

Габи так и не получила образования, зато была очень миловидна, а главные её достоинства – высокая грудь, тонкая талия и стройные ноги как нельзя лучше соответствовали весёлому нраву и пикантному легкомыслию. Танцы были её страстью, а в варьете за это ещё и неплохо платили. Гости приглашали её за столики, щедро совали купюры в декольте и отвозили домой в автомобилях. Габи обожала свою работу, охотно принимала ухаживания и считала успех более ценным капиталом для красивой девушки, чем целомудрие. Эту установку она благополучно пронесла через всю жизнь, до смертного часа не утратив вкуса к развлечениям, способности любить мужчин и быть ими любимой. И на восьмом десятке продолжала успешно флиртовать с сорокалетними и крутить бурные романы. Редкий случай!

При всей своей природной ветрености, однажды Габи всё-таки не на шутку влюбилась. По сравнению с ней её Гвидо был огромен и носил маленькую Габи на руках, как куколку. Он состоял на службе коммивояжером в приличной фирме, хорошо зарабатывал и мог достойно содержать семью. Счастливой невесте исполнилось двадцать три. Насладившись путешествиями и блаженным бездельем, через пару лет решилась, наконец, стать матерью, – говорят, роды очень омолаживают женщину. Дочь Сандра родилась в 1930-м. К досаде матери, она не унаследовала её миловидности и весёлого характера. Бровки девочки часто хмурились, а губки кривились в плаксивой гримасе. Должно быть, дитя чувствовало, что не вызывает у матери той любви, какую ей дарит отец. Но Гвидо редко бывает дома, и Габи, не спросив согласия мужа, вернулась в варьете.

Какую пышную встречу ей тогда устроили завсегдатаи, об этом она вспоминала с удовольствием. Но приехал муж и начались ссоры, конца которым не предвиделось, потому что Габи твёрдо решила не оставлять сцену. Гвидо пришлось смириться, и теперь вечера он проводил не с доченькой, а в ревнивом наблюдении за женой с дальнего столика в углу зала. Это не способствовало улучшению семейных отношений, и они расстались.

Недостатка в поклонниках у Габи никогда не было, а после рождения ребёнка она стала ещё более привлекательна для мужчин. Лёгкость характера позволяла ей отвечать взаимностью всем, кто был влюблён в неё, потому что больше их всех вместе взятых она любила себя. По-своему любила она и Гвидо, так что не гнала его, когда приходил повидаться с дочкой, и в такие дни дарила ему ласки от чистого сердца.

Кто знает, чем бы всё это кончилось, если бы не война. Гвидо призвали в армию, и он погиб в первую же неделю на фронте.

Когда в Ригу вошли войска вермахта, для Габи начались самые счастливые дни, о чём она признавалась в старости, уже не боясь, что советская власть как-то её накажет. Бойко болтать по-немецки она научилась ещё в юности, и с господами офицерами, приходившими в варьете, щебетала, как рейнский соловей.

– Ах, какие они были галантные! – восхищённо вспоминала Габи, – не то, что советские солдаты в вонючих кирзовых сапогах. Как они красиво ухаживали, руки целовали! А какие богатые корзины со снедью присылали с шофёром ко мне домой: там и коньяк, и шампанское, чистый шоколад, копчёный окорок, колбасы, фрукты!

То, что шла война, гибли люди, горели города, нисколько не касалось Габи. Каждый вечер после работы она изящно сервировала стол старинным серебром, подаренным ей немецкими ухажорами, и предпочитала делать вид, что не знает, откуда взялись все эти ложки, вилки, ножи, щипчики и лопаточки с чужими монограммами. Столовый набор был большим и очень красивым. На склоне лет, живя вдвоём с пятидесятилетней дочерью, она предлагала ей выкупить эти предметы, хотя в деньгах особо не нуждалась. Просто было жаль, что после её смерти это богатство незаслуженно достанется дочке даром. Но об этом речь впереди.

Почти также как и мать, Сандра рано начала работать. Но, не обладая ветреностью Габи, она с детства трудилась до седьмого пота, обучаясь опасной профессии цирковой воздушной акробатки. Травма помешала ей стать циркачкой, и всю дальнейшую жизнь она провела в неустроенности и поиске подходящего рабочего места для женщины без профессии. В память о цирке у неё была одна фотография в рамке, стоящая на комоде, где фотограф запечатлел Сандру в трико и коротком платьице с блёстками. Когда в Ригу вошли советские войска, молоденький солдатик из патруля, обходившего квартиры горожан, взял эту фотографию себе. Откуда ему было знать, как она дорога хозяйке комнаты, что это она и есть та самая циркачка на фото. Не рискнув поговорить с парнем по-человечески, объяснить, что значит для неё эта фотография, Сандра до конца дней пылала ненавистью к тому пареньку, успевшему узнать пекло войны, и в первые мирные дни польстившегося всего лишь на фотографию хорошенькой девочки-акробатки, – какое ужасное преступление! Ненависть к солдату Сандра перенесла на всю советскую армию – навсегда.

Для Габи смена режимов и властей проходила легко и непринуждённо. Из любой ситуации она всегда находила самый приятный выход. При Советах, когда растленные варьете прикрыли, она прибилась к киноиндустрии, где её неуёмная энергия, обширные знакомства в богемных кругах и умение обаять любого, нашли отличное применение. Похоже, что Габи была незаменима в разных вопросах, касающихся организации киносъёмок массовки, и даже сама частенько снималась в эпизодах. Ценность её, как сотрудника, была ещё и в том, что она многое знала о человеческих слабостях и всегда была готова им потакать. За небольшую плату предоставляла свою идеально чистую и уютную комнату в центре города для амурных свиданий режиссёров с актрисами, актёров с бывшими возлюбленными, да мало ли ещё кому, – главное, что это были исключительно люди искусства. Сама она в такие ночи спала в кухне на раскладушке, а к завтраку готовила гостям кофе с гренками.

Ах, как она всё это любила, как вдохновлялась чужими амурами, и неутомимо крутила свои. Всегда ухоженная, красиво причёсанная, нарядная, с самого утра на каблучках, Габи источала манящие флюиды, которые тонко улавливались знатоками. Раз в неделю, а то и чаще, к ней захаживал влюблённый сосед по этажу – статный сорокапятилетний красавец с претенциозным именем Наполеон. Между прочим, Габи тогда было семьдесят пять. Юбилейную дату она с размахом отметила в финской бане, и, как свидетельствовали фотографии, лихо тряхнула стариной, отплясывая чечётку прямо на столе. Годы не брали эту легковесную даму, она бы ещё могла дойти до всяких безумств, если бы вдруг однажды к ней не приехала Сандра – насовсем, жить. До этого горе мыкала в Резекне с пьяницей-мужем и непутёвым сыном. Но мужа убили в пьяной драке, а сын вскоре привёл в дом женщину, и Сандра оказалась лишней. Габи не возражала, чтобы дочь поселилась у неё, – она имела свои расчёты на это, ввиду неизбежно грядущей старости, но они так и не оправдались. В свои сорок восемь Сандра выглядела чуть ли не старше матери. Она располнела, страдала от варикоза и астмы, передвигалась тяжёлой поступью в растоптанных башмаках на низком ходу, не скрывала своей седины. С работой в Риге у неё никак не складывалось. Перебрав несколько мест в торговле, где почему-то, при всей своей честности и аккуратности, всякий раз оказывалась должна, Сандра не придумала ничего лучше, как пойти на завод ученицей фрезеровщика. Её пальцы воспалились и опухли от мелкой металлической стружки, проникшей под кожу, ноги к концу дня становились колодами. Габи сердилась, что дочь не такая, как ей хотелось бы, что даже толковой домработницы для матери из неё не вышло. И вечно у неё нет денег! А она так надеялась, что Сандра будет каждый месяц понемногу платить ей в рассрочку за столовое серебро, за колечко с тремя бриллиантиками, один – с трещинкой, за старинный перстень с топазом коньячного цвета.

– Всё равно, когда я умру, это тебе достанется! – не утруждая себя логикой, твердила Габи. Но у Сандры не было денег и на приличные туфли.

Питались они врозь – Габи любила побаловать себя гастрономическими изысками, а делиться скупилась. Оправдывала себя тем, что Сандра ещё молодая, а ей, в её возрасте, хорошее питание нужнее. Когда уставшая до изнеможения дочь возвращалась с работы, в кухне аппетитно пахло жареной гусятиной, хотя с продуктами в то время было туго. Но Габи находила способы их доставать: бегала на автовокзал получать передачи от кого-то из сельской местности, наведывалась в лучшие гастрономы к самому открытию, пока народ не вернулся с работы и не расхватал мясное и молочное. Бедная Сандра питалась ароматами материнских пиршеств, а себе могла приготовить только незатейливый суп, кашу да картошку.

Так они и жили. Друг от друга отдыхали по воскресеньям: Габи дышала курортным воздухом в Юрмале, Сандра лежала на раскладном кресле с книжкой, подрёмывала, ведь в понедельник предстоял ранний подъём. В одно из воскресений Габи нашла свою дочь уснувшей вечным сном. Дочери едва перевалило за пятьдесят, возраст матери приближался к восьмидесяти годам. Хоронить дочь Габи никак не планировала, – какая же это неблагодарность с её стороны! Кто будет ухаживать за ней, когда она станет старой? Сейчас Габи старой себя не считала, но понимала, что избежать старости и немощи всё равно не удастся. Прописывая дочь у себя, она предполагала, что та все её будущие возрастные проблемы возьмёт на себя, будет ухаживать за матерью, готовить еду, содержать квартиру в порядке. И вот получается, что теперь ей придётся искать кого-то другого! А как же будет дальше?

Но никакого дальше не было. Ровно через неделю, день в день, Габи умерла в том же самом кресле, что и дочь. Это обнаружила соседка, заглянувшая к ней со свежими новостями. Внук, приехавший из Резекне хоронить бабку, никакого столового серебра в её комоде не обнаружил. Не было на месте ни колечка с тремя бриллиантиками, один – с трещинкой, ни перстня с топазом коньячного цвета. Кто знает, куда они делись. Может, Габи кому-то продала их, отчаявшись получить деньги от дочери, а может… Надо полагать, что все эти ценности и поныне живы, – вещи всегда долговечнее своих хозяев. Хотя нас это совершенно не касается.

ТАЛОЧКА И КИМА

В каждом маленьком городке и в каждом микрорайоне большого города есть свои местные сумасшедшие – чудаки, блаженные, странные или душевно больные люди, не похожие на других внешним видом и поведением. Так, ходит в Риге, на Югле, нелепый старик, заросший по самые глаза клочковатыми седыми космами, весь, с ног до головы, вроде огородного пугала, обвязанный множеством пёстрых ленточек, нарезанных из чьих-то старых платьев, и доброй дюжиной торчащих во все стороны прозрачных полиэтиленовых пакетов. Ноги его поверх дырявых башмаков, на манер медицинских бахил, обёрнуты такими же пакетами и перетянуты ленточками у щиколоток. Обычно в руках у этого странного человека большой мешок из супермаркета, наполненный каким-то загадочным скарбом. Он идёт торопливо и озабоченно, будто его ждут неотложные дела. Встречные стыдливо отводят взгляд: лучше не смотреть, раз смотреть, как на должное, не получается.

Другой чудак лет сорока часто встречается мне в автобусе у Тейки. Круглый год, в жару и в стужу, он носит на голове сложенный вчетверо джемпер, водрузив его на макушку, словно на полочку шкафа. Чудак непрерывно разговаривает сам с собой, и его тоже все стараются не замечать.

В украинском городке моего детства сумасшедших было двое: Талочка и Кима. И если в мегаполисе на таких персонажей можно не обращать внимания, то в маленьких городках они – местная достопримечательность. Когда говорится: «городской сумасшедший», то «городской» подразумевается по принадлежности, как некое достояние этого города, придающее ему своеобразия. Провинциальные чудаки вынуждены нести бремя звёздности: как и звёздам, им не дают проходу. Стоит появиться на улице, сразу раздаётся свист. Какой-нибудь голосистый пацан тут же успевает кликнуть клич: «Кима идёт!», или: «Талочка идёт!» Откуда ни возьмись, собирается улюлюкающая ватага, и в cторону несчастного летит всё, что под руку попадёт, так что надо пускаться наутёк. Взрослые, конечно, не одобряли такого отношения, однако не припомню, чтобы хоть раз вступились за обижаемого.

Жизнь и судьба местечковых блаженных окутана туманом загадочности. Как, почему, из-за чего они таковы – об этом можно было только гадать, а версии строили – кто во что горазд, давая волю фантазии, распаляя любопытство слушателей. Но решительно никого не интересовало, как живут эти бедолаги, как умудряются справляться с бытовыми проблемами, сыты ли они.

О Талочке говорили, что её сумасшествие – следствие родовой травмы. Она была, что называется, тихо помешанной. Ходила, смиренно опустив голову, шаркающей походкой, на носочках, не касаясь пятками земли. Руки держала перед собой, как зайчик лапки, – согнутыми в локтях, с безвольно повисшими кистями. Всегда – бессловесная, опрятная, с коротко подстриженными редкими волосами, скреплёнными гребешком на затылке. Возраст её определить сложно – просто большое неразумное дитя. В городке её имя стало нарицательным, и тех, кто заслуживал слова «дура», мягко называли: талочка.

С чьей-то подачи считалось, что для этой душевно больной есть магические слова: «Талочка, отдай беленький воротничок!» Стоит их произнести, как кроткий зайчик превращается в разъярённую тигрицу, и тогда – спасайся, кто может. – Враньё. При этих словах распалялись как раз те, кто их выкрикивал с недобрым азартом, напрасно ожидая бурной реакции. И тогда в ход шли снежки или комья земли – в зависимости от времени года, а бедная Талочка, плача, уносила ноги. В её сознании было темно, она не понимала происходящего и никак не могла себя защитить. Про таких людей есть украинское слово: божевольна, то есть вольна от Бога, не способна осознать Его своим непросветлённым разумом.

Кима не был свободен от Бога – он молился ему, крестился на Вознесенскую церковь, чуть не каждый день заходил туда, потому что вся его жизнь протекала у этого кладбищенского храма. Согласно людской молве, Кима в детстве был вундеркиндом. Наши родители, сверстником которым он приходился, помнят по слухам печальную историю, как приключилось у Кимы горе от ума. Чуть ли не в дошкольном возрасте он читал философские труды из библиотеки деда, сочинял вполне серьёзные стихи, играл на фортепиано, поражая всех талантом, умом и необычайно ранними познаниями. Кто знает, что там произошло в его удивительном мозге, но он слишком скоро дал сбой. Кима, а на самом деле его имя Тимофей, смог закончить только начальную школу и затем погрузился во мглу безумия, сохраняя миролюбие и кротость, никому не причиняя вреда. Грянувшая война, смерть близких, череда похорон тех, кто был ему дорог, сузили сознание безумца, замкнув его на теме погребения.

Каждый день в городке кого-то хоронили, везли на кладбище с духовым оркестром, под нестройные звуки похоронного марша. Эта надрывная мелодия действовала на Киму, как походная труба на полкового скакуна. Он вскидывал на плечо лопату и во весь опор мчался к месту события, – в дождь, в метель, в зной. В хорошую погоду, от весны до осени, проводил на кладбище у церкви целые дни, ожидая работы могильщика, – лопата всегда наготове. Люди, не считая глупых мальчишек, не обижали его, за работу платили, кормили на поминках, не скупясь, и давали еды с собой.

Лет тридцать, если не больше, нёс Кима свою добровольную службу, пока не состарился. Но и стариком какое-то время ещё ковылял проторённой дорожкой, сгибаясь от тяжести неизменной лопаты на плече. Мальчишки дразнили его издалека, опасаясь лопаты. Кима только самых докучливых пугал обманным угрожающим жестом: мол, сейчас вы у меня получите. Но никогда и никого не тронул.

Как-то незаметно исчезли сначала Талочка, потом Кима. Кажется, он помогал копать для неё могилу, а могила самого Кимы, возможно, была первой в городе, вырытой без его участия. С течением времени о них забыли, местных дур перестали называть талочками, а непослушных детей никто больше не пугает тем, что придёт Кима с лопатой. Кима больше не придёт.