Сороковины

Руководитель государства, Леонид Ильич Брежнев без интереса смотрел с портрета на свободный от излишков ассортимента прилавок сельпо. Кое-что, впрочем, на прилавке имелось. Имелся серый хлеб в буханках. Имелись консервы – «Солянка грибная». Имелась – главное – водка, «Московская», и без толчеи, никого, подходи и бери. Время такое: будни, осень, середина дня.

У Андрея в рюкзаке звякали две бутылки, но пропустить было жалко, и, хотя Эдик и Ефим возражали, он взял еще одну. Зашли они, трое, в пристанционный магазин, правда, не за покупками, а справиться о дороге. Нужно им было в Меткино; в бумажке с адресом, которую дала им Света, вдова Николая, значилось, что от станции до Меткина три с половиной километра. На бумажке Света для облегчения поисков начертила линии и стрелки, но разобраться с ними оказалось трудно, и Андрей ворчал на Ефима, который встречался со Светой, что не расспросил толком. «Как было расспрашивать: она ревела без остановки», – оправдывался Ефим. «Надо же: придумали везти в такую даль...» – ворчал Андрей. «Да говорят же тебе: Коля сам просил, чтоб с родителями», – в который раз объяснял Ефим.

«А кого вам там, в Меткино? Почти все, поди, уже и съехали на зиму».

Окрестные жители, по дороге на станцию и возвращаясь из города, непременно заглядывали в сельпо, Галина Семеновна, продавщица, по долгу службы, знала всё и обо всех.

«Да нам, собственно, не самое Меткино, нам на кладбище нужно», – объяснил Эдик.

Галине Семеновне, как только вошли покупатели, из троих, сразу приглянулся именно этот, худенький, с задумчивыми глазами и светлой негустой бородкой. Галина Семеновна на всякий случай сбросила с головы на плечи цветастый платок, обнаружив высоко уложенные волосы, выбеленные перекисью.

«Если сразу на кладбище, так на что вам крюка давать. В Меткино вон туда, налево, мимо водокачки, а на кладбище, как от меня выйдете, прямо по шоссе».

«Они, когда хоронили, наверно, в деревню заезжали, а нам оно ни к чему», – рассматривая бумажку с чертежом, сообразил Андрей. «Ну да, Светка так и сказала: пройдете деревню, и через поле, проселком, еще полкилометра», – подтвердил Ефим.

Эдик почувствовал это пусть мимолетное, но особенное внимание Галины Семеновны и, прощаясь, хорошо ей улыбнулся.

Андрей, крепкого сложения, высокий (в роте неизменный правофланговый), сразу взял решительно, широким шагом, понуждая товарищей поспешать. Эдик шел легко, посмеиваясь. Ефим задохнулся несколько – и сердился. В последнее время он располнел, перестал бегать по утрам; до недавнего времени ходил два раза в неделю в бассейн – тоже забросил почему-то. «За нами что, гонятся?» – сердито ворчал Ефим. «Так ведь погода какая. Не предполагает вразвалочку», – отозвался Андрей. «Оттого что мы бежим, погода лучше не станет», – злился Ефим. «Всё, ребята, отлично, – засмеялся Эдик. – Сейчас навестим Колю, помянем его, а вернемся в город, сразу ко мне, обсохнем, согреемся. У меня матушка как раз борща наварила...» «Это твоя Ленка – матушка теперь?» – спросил Андрей. «А как же. Я – батюшка, она – матушка». «Привык?» «Как не привыкнуть: десять лет уже. Время летит». «Вот именно. А мы торопимся, будто обогнать его хотим...» – ворчливо подытожил Ефим.

День стоял серый. Мельчайшая изморось даже и не сеялась, а будто висела в воздухе, одежда незаметно, но быстро набиралась влаги. Дорога, некогда асфальтированная, за долгие годы побитая и помятая проходившими и проезжавшими по ней, была покрыта тонким слоем грязи.

«Сейчас бы машина – и никаких проблем», – сказал Андрей.

«Ну, так в чем дело было? – спросил Эдик. – У тебя вроде имеется».

«Людка не разрешила. Черт знает, говорит, где вас будет носить, а “Москвич”, говорит, не вездеход. Еще и выпьете, говорит. Потом пьяный за руль сядешь...»

Андрей замолчал, повел головой, удивляясь прозорливости жены: «И правда».

«А я всё жду, – сказал Ефим. – Полгода, как старую продал, обещали вот-вот. И что? Люди получают, а очередь будто и не движется».

«Надо дать», – сказал Андрей.

«Знать бы кому...»

Остановились закурить. Андрей чиркнул спичкой, укрывая ее в ладонях. Прикурил, поднес огонек Ефиму.

«А ты так и не куришь?» – спросил у Эдика.

«Так и не курю. Вот уже десять лет не курю».

«Не тянет?»

«Давно не тянет. Только снится иногда. Во сне непременно махорку курю, самую злую, армейскую, самокрутка из газеты».

«Хорошо, водку пить не бросил».

«Как без нее...» – засмеялся Эдик.

«Значит не святой пока?» Андрей посмотрел на приятелей: «Может, отхлебнем по такому поводу?»

«Уже в электричке отхлебнули, – заволновался Ефим. – Машины нет; потом волочи тебя на себе».

«Когда это ты меня волочил?»

«Да прошлый раз со стадиона! Потом мне же от Людмилы твоей и досталось. Будто я виноват».

«Денек-то какой красивый, – сказал Эдик, оглядываясь вокруг. – Всё так и серебрится, земля, воздух, кусты...»

Андрей засмеялся: «Еще час-другой такой красоты – до яиц промокнем». Он подмигнул Эдику: «А Ефим обещал, что дождя не будет».

«Я два раза прогноз смотрел, – горячился Ефим. – И что? Черным по белому: без осадков. Всегда врут».

«Ну, ладно. Дождь, не дождь, нам разницы нет. Сороковой день два раза не бывает», – сказал Андрей.

«Да и денек красивый», – повторил свое Эдик.

Встречались теперь редко. Постарели, каждый разменял свои полсотни. Время бежало быстрее, чем в молодости, и меньше вмещало в себя. Они познакомились тридцать лет назад, еще в начале пятидесятых, в армии, все трое служили в одной роте. После службы поначалу держались вместе, потом жизнь начала разводить, с годами всё дальше. Женились, дети, устройство быта, забота о заработке. Десять лет назад Эдик вдруг, ко всеобщему удивлению, поменял свою научно-техническую библиотеку на духовную семинарию, вышел из нее отцом Евгением, – теперь и вовсе трудно стало совмещать жизнь с жизнью друзей, с прежними привычками и привязанностями.

До недавнего времени был с ними четвертый, Николай, – он почитался среди них самым удачливым. После армии Николай, несколько неожиданно для друзей, начал быстро делать карьеру. «Пошла, ребята, пруха», – весело объяснял он и заказывал бутылку дорогого коньяка обмыть какое-то новое солидное назначение; Николай вообще был человек веселый. По работе он часто ездил за границу и умер неожиданно, от сердечного приступа, собираясь в аэропорт. Так случилось, что ни Андрей, ни Ефим, каждый по своим обстоятельствам, не были на похоронах, Эдик же в последние годы редко виделся с Николаем, справедливо полагая, что знакомство с духовным лицом может тому повредить. На сороковой день Света, жена, теперь уже вдова Николая, собирала последние поминки по усопшему, но три армейских друга решили помянуть его особняком, на дальнем деревенском кладбище, где Николай, по его желанию, был похоронен.

Моросить перестало, и не то, чтобы прояснилось, но по каким-то едва уловимым приметам сделалось несомненно, что над этой серой войлочной попоной, из конца в конец затянувшей небо, сияет голубизна и солнце совершает свой путь.

«У меня отец был постоянно пьющий человек, а кто по профессии, где работал, озолоти, не знаю, – рассказывал Андрей. – Каждое утро уходил куда-то, возвращался вечером, поздно, сильно выпивши, но спокойный, не буянил. Сам себе ужин готовил. Соберет всё, что в доме осталось – картошку, кашу, огурец соленый, капусту, а то и гущу от супа (жили небогато) – свалит всё на сковородку, перемешает, разогреет и ест. И мать с ним вместе ела. Мать никогда не обижал. Называл: «госпожа хорошая». Поужинает, закурит, сидит и молчит. Думает о чем-то. Телевизоров еще не было, а радио слушал. Оперы любил. Лемешева. Умер – я уже из армии вернулся, взрослый был мужик, – а что за человек был мой отец, так и не знаю. Не поинтересовался. Мать о нем никогда со мной не говорила. И я ее не спрашивал...»

«Любишь его?», – спросил Эдик.

«Да кто его знает. Вспоминаю хорошо».

«В этом дело».

По правую руку в поле была прорыта глубокая траншея. На краю ее лежали рыжие большого диаметра трубы. Видно, начали тянуть какую-то линию и почему-то остановили работу, похоже, уже давно. Возле траншеи угрюмо сутулилась землероечная машина, брошенная строителями, и, глядя на нее, казалось, что ей одиноко и неуютно.

«Погубят технику, – сердито сказал Ефим. – А потом доложат, что выполнили план на сто четыре процента. У нас в институте заграничное оборудование выписали. Отличная вещь. И что? Пока то да сё, оставили стоять на дворе. Месяц стоит, другой. Ну, народ шустрый: поглядели, прикинули – и давай разбирать на детали».

«А план – на сто четыре процента?», – засмеялся Андрей.

«А как же! На сто семь. И начальству премия».

«Сам-то по-прежнему – изобретатель и рационализатор?», – улыбаясь, спросил Эдик.

«Привычка, – объяснил Ефим. – Если вижу, что можно лучше, не терпится. А реального смысла никакого нет. Недавно опять место завлаба освободилось – и что? Даже не предложили. Я ждал...».

«Ну, видно, ждать не устал... – жестко сказал Андрей. – Чего здесь сидишь? Ваши, смотри, настрополились, кто в Израиль, кто в Америку».

«Что я там потерял, в Израиле? Когда я здесь родился, такого государства еще в помине не было. У меня отец войну отвоевал – четыре года, четыре медали, четыре ранения. Я его спрашиваю: поедешь? Даже не сердится. Смеется...»

С тех пор как люди вокруг всё больше стали уезжать, в доме у Ефима, конечно, то и дело возникал разговор об отъезде. Ефим ехать не хотел. Что бы с ним ни происходило, жизнь его была налажена и ясна. Он привык к своей работе, которую он постоянно ругал и которая, что ни говори, дарила ему радость свершений и открытий. Привык к своей даче, возведенной на садовом участке, – каждый гвоздь в доме был вбит его рукой; он не уставал совершенствовать свое творение и гордиться им. Привык даже к несправедливости, с которой часто встречался, привык обижаться, сердиться и жаловаться при встрече с ней. И его страшила судьба давнего знакомого, кандидата технических наук Миши Рохмана, толкового мужика, который, однако, в Израиле никакой подходящей работы для себя не нашел и теперь в какой-то мастерской подрубал полотенца.

«Не хочу, – решительно сказал Ефим. – Бабушки, прабабушки на этой земле жили. А мне на ней места нет? Получается, это поле теперь ваше только, уже не мое? И траншея. И даже эта железка несчастная, которая завтра проржавеет, если мужики не раскурочат...»

Самое занятное, что в семье у Ефима всех настойчивее хотела уехать его жена, Нина, между тем в ее родстве, проверяй хоть до десятого колена, никогда ни одного еврея не затесалось. Нина была убеждена, что в Израиле Ефиму наконец-то воздадут должное, и что дочка там поступит в медицинский – здесь два года подавала и не прошла, хотя по паспорту числилась русской, и что вся жизнь их в неведомой библейской стране наполнится иными образами и иным смыслом. (Миша Рохман был для нее не аргумент: Нина его презирала.)

«Странно получается, – сказал Ефим. – Жили, служили, дружили, а теперь ваши, наши, чего здесь сидишь...»

«Да что ты, Фима. – Андрей взял его под руку. – Моя жизнь без тебя бедная будет. Я ведь для тебя стараюсь».

«Ладно. Давайте по глотку, – решил Эдик. – Но не больше. А то не дойдем».

Андрей сбросил рюкзак и полез за бутылкой.

Слева, на пригорке стояла церковь, точнее, то, что от нее осталось. Полуразрушенные кирпичные стены, с которых давно осыпалась штукатурка. На месте входа – огромный неровный проем в стене. Купола не было. «Сразу видать, боролись с опиумом для народа», – сказал Андрей. «Заглянем?» – предложил Эдик.

Как и следовало ожидать, развалины храма были обращены в придорожное отхожее место. Пол вокруг загажен – ступить некуда, всюду валялись клочья бумаги, грязные тряпки. «Да-а, засрали святое место, – сказал Андрей. – Это у нас прямо болезнь какая-то: если святое место, непременно засрать». «Здесь бы сейчас литургию отслужить, – сказал Эдик. – Прямо вот так, как есть, в ничтожестве этом. Отсюда молитва до Бога быстро бы дошла». «Шутишь?» – спросил Ефим. «Не шучу, – отозвался Эдик. – Была бы моя воля...» «Может, по глотку?» – повернулся к нему Андрей. «Повременим. Вон уже и кладбище виднеется».

…«Что за ерунда, – горячился Ефим. – Я же помню. Светка же ясно сказала: сразу от ворот направо дорожка... Вот и на плане помечено: от ворот – сразу направо. А тут ни направо, ни налево никакой дорожки...»

«Пройдем вперед немного – может, чего найдем, – предложил Андрей. – Какие Светке планы рисовать? Сам говоришь: ревела без удержу...»

«Пройти-то пройдем. Только вряд ли что найдем»...

И правда. Очень уж не похоже было всё вокруг на то, как объясняла Света, как начертила на листке.

Они прошли вперед.

Свернули направо.

Потом, немного поспорив, налево и снова направо.

По обе стороны дорожек за оградками, деревянными, покрашенными, и железными, посеребренными, высилось кресты, поблескивали черным и серым полированным гранитом памятники, с овалов фотографий, как из окошек иллюминаторов, смотрели на проходящих лица людей, нашедших в этом месте свое последнее упокоение.

На новом скрещении дорожек снова остановились, размышляя, куда теперь.

«Кладбище-то побольше, чем ожидалось, – огляделся вокруг Эдик. – Так можно весь день без толку проходить».

«Надо смотреть, где еще нет памятника, – холм и цветы, – сказал Ефим. – А мы, как дураки, надписи читаем».

«Это не худо, что читаем, – засмеялся Эдик. – Будто знакомимся, здороваемся».

То ли погода разгуливалась, то ли от ходьбы, то ли от уже выпитого, сделалось жарко, – они пошли медленнее, говорить стали громче.

Вдруг навстречу им вывернул из-за густого куста какой-то мужик, широкий и приземистый, как краб, в черном бушлате с капюшоном, с высокой, как посох палкой в руке.

«Отец!..» – Андрей прибавил ходу.

Мужик остановился.

«Какой я тебе отец? – хрипло отозвался он. – Отец тебе Господь на небе, да на земле папаша твой».

«По имени-то как? Поговорить надо».

«На что тебе имя: ты мне не крестный. Если очень надо, зови: Панов».

«...Как говоришь? Иванов Николай? Прозвание не редкое. Ивановых тут лежит немеряно, и Николаи тоже не наперечет. Вон, по дорожке крест высокий, – Панов показал рукой, – тоже Николай Иванов. Тракторист. На стройке работал. Несчастный случай. Не ваш?»

«Не наш. – Эдик покачал головой. – Нашему еще крест не поставили. Сорок дней всего, как преставился».

«Как раз сороковины сегодня, – вмешался Андрей. – Вот и батюшка с нами, – он кивнул на Эдика. – Отслужить, что положено».

«Постойте, ребяты. Тут не так чего-то... – Панов смотрел удивленно. – Я на кладбище тридцать лет. Без меня не хоронят...»

«Ну, и что?» – спросил Андрей.

«А то, что последние полгода, должно быть, у нас ни одного Иванова не хоронили, тем более Николая. Это уж точно. Без меня не хоронят», – повторил Панов.

«Да вот, у нас и план есть...» – Андрей, заметно растерявшись, протянул ему бумажку.

«На что мне план, – отмахнулся Панов. – В плане, что хочешь можно написать. Хоть про Северный полюс».

«Погодите... – засмеялся Ефим. – Кажется, я понял... Это вообще Меткинское кладбище?» – спросил он у Панова.

«Зачем – Меткинское? – обиделся Панов. – Меткинское, сравнить с нашим, – пятачок. Деревенское. А наше, можно сказать, даже районного значения. Это – Авдеевское кладбище. И на воротах написано: «Авдеевское». На арке. Вы, что ж, заходили, головы не подняли – посмотреть?»

«Наш грех: вверх не смотрим, – сокрушенно признался Эдик. – Всё, в землю уставясь, ходим. И сколько же отсюда будет до Меткина?»

«По прямой – километра четыре, – прикинул Панов. – Только по прямой – дорога плохая, проселок».

«Нет, это нам не одолеть».

«А, может, марш-бросок?» – предложил Андрей.

«Марш-бросок!.. Какой теперь марш-бросок! Меньше пить надо было. Каждые сто метров – по глотку... – начал горячиться Ефим. – Это всё продавщица напутала, крашеная эта, на станции...»

«Она на Эдьку загляделась», – засмеялся Андрей.

«Болтай больше!» – Эдик тоже засмеялся.

«Это какая продавщица, Галина, что ли? – поинтересовался Панов. – Сорока».

«Ладно, – Эдик снова смотрел серьезно. – Что теперь делать будем?..»

Развернуться и вот так ни с чем отправиться восвояси казалось никак невозможно – стыдно. Тащиться в Меткино сил не хватало и – тоже стыдно признаться – как-то уже настроения не было. Да и обернутся ли засветло, октябрь всё же...

«...Вы, ребяты, не сомневайтесь... – встрял в разговор Панов. – Это здесь все лежат по прозваниям. А там, наверху, все одинаковые, все, как бы сказать, Ивановы. Вот я и говорю: пошли к нашему Иванову Николаю, трактористу, у него и помянете, отслужите сороковины ваши. Им там разницы нет, где вы на земле топтаться будете, а у Иванова нашего, тракториста, с тех пор, как прошлый год брат с Урала приезжал, могилу сладил и крест поставил, и не бывал никто. Баба с детьми из Авдеева уехала куда-то, чужим не до него. А могила удобная: скамейка, стол – бутылёк поставите...»

Андрей поглядел на товарищей: «Может, и правда?..»

«А Светке что скажем?» – спросил Ефим.

«А так что скажем? Заблудились спьяну?»

Эдик помолчал, повернулся к Панову: «Ведите к трактористу вашему».

Могила гляделась ухоженной. Крест был крепкий, из бруса, проолифлен. Поставлен надолго.

«Хороший мужик был, – сказал Панов. – Пил, правда, много. Это надо же? Под собственный трактор угодил».

Он пропустил гостей за ограду, сам остановился у калитки.

Андрей сбросил рюкзак, положил на стол.

Эдик вытащил из внутреннего кармана куртки небольшую книжку, открыл, где было заложено ленточкой, кивнул друзьям, что начинает.

Повернулся лицом к кресту, осенил себя крестным знамением.

«...Помяни, Господи, душу раба твоего...»

Андрей помедлил и перекрестился.

«Светку жалко!» – подумал Ефим.

Солнце выбралось из-за серой пелены, парило спины, обтянутые набравшейся влаги одеждой.

«...Дабы Господь Бог наш водворил душу его в месте светлом, в месте отрадном, в месте покойном...»