«Алтайские записки»

ВЕЧЕР

Вечер упал кленовым листом и оглушил тишиной, в которой остались только капли дождя в оконное стекло, и ветер с запахом снега...

АЛТАЙСКАЯ ОСЕНЬ

Эх, а у меня-то в боровлянских лесах как осенью хорошо… Там все для души есть, и озера, и болота тебе, прогалы с мертвыми березами, и ручьи, а где повыше, трава, сосны вперемешку с осиной, березой. Глухие места, хорошие, там воля, воздух… Калина красная, горькая, горсточкой на ходу… Тишина широкая. Трава сухая, звенит под ногой тоненько, а шорох далеко не отлетает, рядом падает... Дятел где-то столярничает... Глухарь сидит метров сто в густой сосне, думает, не видно его... Лосик все утро осинку щипал, а сейчас прилег рядом где-то, слушает, как идешь, и с места не стронется пока не почует что заметили его... Рядом лежит...

Подмерзло немного за ночь, но солнце выглядывает чуток и вроде теплее... Ручей еще не замерз, а по воде тишина плывет и листик желтый... Здесь осень живет, чистая, светлая… алтайская… моя… Ух, как дышать хорошо...

Зашумел лосишка, поднялся, от меня сквозь лес затрещал ветками, громко. Эх, балбес... Такую тишину напугал... лежал бы себе…

ПОПОЛЗЕНЬ

Сижу под листвяшкой, в ветках укрылся, передо мной бревно, листвяга упала большая, удобно ствол положить. Жду козел когда выйдет, уже и слышно, вот-вот выйдет на согру, там мне место почище, можно выцелить. Не дышу почти, а тут, чую... по мне кто-то ходит, а шевельнуться-то и посмотреть не могу, зверь уже рядом, там даже спичку не переломить, громко будет... Вот так не дышу, а уже слышу, «оно» по плечу пошло…

Я глаза скосил вправо, глядь, а по мне поползень топчется. Допрыгал по руке почти к самому лицу и заглядывает, в каком месте я «съедобный», а я-то сижу и мне уже не до козлов, думаю, куда он меня сейчас клюнет, «на зуб» попробует, щекотно ж будет. Смех давит, он такой дурной был, птичка эта, блин, а еще и дышать нельзя. Хорошо, он вспорхнул, когда козлы, тройка вышла, успел я в общем.

БЕРЕНДЕЙ

Леха в Онгудае есть, Берендей, Рехтин ему фамилия, самогонных дел мастер. Делает в домашних условиях напиток с торговым именем «Берендеевка».

Улетный напиток. Особенность у него есть одна, пьешь, пьешь, а вдруг раз, и как выключателем щелкнуло, где сидел там и лег. Вмертвую. На туристах проверяли, тот же эффект.

Один такой был, на рыбалку его таскали, на Катунь, так он на рыбалку забил, все сидел у костра, Берендеевкой наслаждался, говорил – лучше Хенесси в сто раз. А потом ему щелкнуло, как сидел, так и сидит, только глаза закрылись и не открываются. Баба его в панику, чо с мужиком сделали, орет дурниной, испугалась. Кокос с Лехой ее успокоили, мол, маленько в себе побудет и вернется, никуда не денется. Только в палатку его оттащили, чтоб дождем не намочило...

Утром встал свежий как младенец, из палатки вылез, восхитился природой, добавки попросил, и так три дня подряд, включит-выключит... 

Секрет какой-то у Лехи на Берендеевку есть, никому не говорит, молчит. У себя в теплице фляги с брагой держит, помидоры оттуда выселил, расширил производство, спрос хороший... 

Бизнес Лехин идет, народ к источнику припасть случая не упустит, денег дают, чо не жить? Самогон дело непростое, за качеством следить, марку держать. Как выгонять, надо пробовать продукт, но дело это затягивает… Леху, бывает, на всю канистру затягивает, литров на двадцать. Но он ответственный, в себя надолго не уходит, максимум неделька…

С женой Берендею повезло, Натаха, святая женщина, он за ней как за стенкой. Чуть у Лехи выключатель не туда, она поправит, рука у нее ласковая…

Вот такую недельку Леха в бане и живет… с канистрой…

…– Стреляю марала, а он бежит... Вооот такая дыра... в дырке деревья мелькают, а он бежит... Когда Леха рассказывает, у него делаются честные глаза.

Приехали как-то НТВшники в Онгудай, сюжет снимать, Леха их возил на уазике, экскурсию делал, а там, среди московских дамочка оказалась, около тридцати, все при ней и как назло – не замужем. Ну, Леха не подумавши ей свою печальную жизнь взял и рассказал, мол, трое детей, вдовец, живу тайгой, едим с детьми что придется, сироты...

Все как на духу выложил. Честно... Дамочка ночь переночевала бессонно, поняла, что это ее судьба, и на следующий день по деревне кинулась искать Леху, с целью замуж. Нашла, но замуж не получилось. Напоролась на Лехину жену Натаху, а та ей все подробно объяснила... Лехе тоже объяснила. Говорят – сковородой... 

СЕРЕЖА МАЛЕНЬКИЙ

Случилось мужикам марала в гону стрельнуть, вот только он после выстрела ушел, и непонятно было, то ли подранок, то ли ему повезло. Отправили Сережу Маленького на коне по следу, кровь на снегу глянуть, мало ли, может зацепило, ну, и добрать если что, подранка-то грех бросать.

Толку от Маленького на охоте немного, он лишний раз в гону-то не выстрелит, все патрон сэкономить норовит, а тут со всеми напросился, вот и пускай хоть по следу пройдет, все польза от него будет… Уехал, с час прокатался. Вернулся, нету, говорит, далеко ездил смотреть, но видать, пуля мимо. Ну, мимо, так мимо, охота, всяко ж бывает, другой раз и в упор промажешь, а тут… сильно издалека Кокос стрелял. В общем, зря день проохотили, домой поехали…

Добыча всегда на охоте поровну. Как вернулись к избе, мясо на куски и всем вровень доля полагается. Потом один к мясу спиной поворачивается, другой пальцем на порцию указывает и спрашивает: «Кому?», тот называет, вот так все и делится, без обид. Только в ту охоту делить было нечего…

А после, сорока на хвосте принесла, что Маленький с полными арчимаками с перевала на следующий день спускался… Нашел он тогда марала, только вот сказать мужикам – «позабыл». Но это ведь только кажется, что тайга глухая…

Пришли вечером Берендей с Кокосом в гости к Сереже и целый литр с собой принесли. Сели посидеть хорошо, о том, о сем, про погоду, про охоту… Курить во двор вышли, там про ружья разговор зашел, а Маленький, недолго до того прикупил дорогой для деревни карабин, нестрелянный с иголочки – «Лось», под пятьдесят первый патрон.

Саня Кокос говорит, тащи, мол, своего Лосика хоть пощупать, похвастай игрушкой. Сережа в хату сходил, вынес обновку, стоит гордый. Саня взял у него карабин, в прицел глянул, стволом поводил – красава!

Берендею тоже интересно, попросил у Кокоса винтарь Сережин, в руках покрутил, эх, хороша, говорит, машинка… Обмыть надо. Остаток из своего стакана Леха капнул на «Лося», «обмыл» и говорит хозяину:

– А это, тебе на удачу. Чтоб твой кусок побольше был… Тут Леха аккуратно вставил ствол карабина меж бревен, там во дворе лежали, нажал как следует, и одним движением сделал карабину ствол буквой «Г». Молча вручил Сереже этот металлолом ружейный, кивнул Кокосу, и пошли они пробу с Берендеевки снимать. Лехина Наталья как раз к теще на пару дней погостить уехала…

ГАЛАТЕЯ

Галатея… Я начал ее создавать с ее неполных пятнадцати лет, и каждый год ее последующей жизни: в День рождения, Восьмого марта и перед Новым Годом мои звонки по телефону и поздравления… Все это время я помнил о ней едва ли не каждую секунду… Я ждал ее, или себя, не знаю, но ждал, потому, что уже тогда знал все, что будет потом… Три звонка в год, и по телефону я слышал, как она ждет этих звонков… Я тоже их ждал, потому, что чувствовал каждый ее день, каждое ее утро, и она рождалась… Где-то внутри меня…

Однажды, когда ей было уже почти девятнадцать, мы уехали с ней из города, далеко, на берег реки. По дороге в машине звучал Дип Форест, у меня с собой было вино в коробках и коричневые одноразовые пластиковые кофейные чашки… Мы оба знали куда едем, но говорили о музыке, и еще о чем-то общем и малозначительном… Потом…

Был костер, на котором мы жарили сардельки на тальниковых прутиках вместо шампуров… Мы ели сардельки запивая их сухим красным вином, смеялись о чем-то, но летний вечер с каждой выпитой чашкой вина становился все длиннее… Потом она ушла к реке, искупалась и теперь сидела на берегу у самой воды в своем мокром голубом купальнике. Она о чем-то думала...

Солнце уже упало за деревья. Я поставил палатку и пошел на берег. Спросил что-то, но она, кажется, даже не ответила, она смотрела на воду… Или внутрь себя… Всегда очень трудно сказать, куда смотрит женщина, и куда убегает вода… Тогда я взял ее на руки, как берут ребенка, и унес к нашему костру… Было лето, и, если бы не легкий ветерок от реки, было бы совсем тепло…

А потом… Не хотелось банальностей, и я ушел спать в машину, а «галатея» легла в спальник в палатке… Мы выпили немало, но то вино было как виноградный сок, только сухой и терпкий…

Проснулся я уже в палатке… Иначе и быть не могло… Моя Галатея родилась, и я до сих пор помню ее глаза за секунду до ее рождения… Как она на меня смотрела… Потом у нее так дрожали ноги, что она даже не могла подняться и, то ли плакала, то ли смеялась о своей слабости… Все вместе наверное…

Потом, через много лет, я пробовал проехать к тому берегу, я пытался сделать это несколько лет подряд, но там... Река изменила все, появились новые протоки… Но я зачем-то пытался, снова и снова, и однажды, все-таки проехал туда…

Но, лучше бы я этого не делал… того берега больше не было. Были кусты занесенные грязью от прошедшего паводка, а весь песок был покрыт толстой коркой белого высохшего ила…

Я долго ходил вдоль воды, и искал хотя бы одну пластиковую чашку, их тогда у нас было много, мы их бросили там, и, хоть песок копай, но я не нашел ничего, вода унесла все… Потом я сидел на берегу и до меня медленно, но жестко доходил смысл выражения: «Нельзя дважды войти в одну и ту же воду». Еще я понял, почему так долго судьба не пускала меня туда… Берегла…

Потом я пошел сквозь заросли тальника к маленькому озеру, куда мы ходили купаться… Она шла тогда впереди меня, а я шел и смотрел на нее… И тщательно сходил с ума… Надо заметить, у меня получилось…

А озеро высохло… Оно было очень маленькое. Ночью, в нем едва помещалась полная луна… И мы вдвоем…

* * *

Утро раннее, снег хлопьями. Баню я затопил, ни свет, ни заря. Пуст шает тихонько, к вечеру вытопится как надо. Потом вышел на крылечко с чашкой кофе и сигареткой, а со мной Петрович поперся, рыжий мой. Тепло, сидим, и каждый о своем, хорошо. И тут...

Эта толстая рыжая морда мне говорит:

– Ну, как? С кофейку полегчало? А сам зубами блох клацает.

Я малость удивился, но не так , чтобы очень, думаю, может недоспал чуток, вот и прет меня, хотя... сигареты обычные, и кофе... как всегда... вроде...

На всякий случай отвечаю:

– Угу. Говорю – Утро хорошее, вся деревня дрыхнет, тишина, даже собаки спят, а я тут кофе с сигареткой, благодать Божья!

– А, чо, спрашивает, у тебя там с «Галатеей» твоей? А сам зубами все клацает, блохи на нем тренированные живут, хрен поймаешь.

Я еще малость удивляюсь, ну, раз уж зашел разговор...

– Да, так, говорю, раскритиковали говорю, меня все кто мог, фигня, говорю, а потому – плюнул!

– Правильно раскритиковали, говорит Петрович, ты ж там свою ненаглядную сардельками кормил!

– ?!

Тут он отпустил очередную блоху, и посмотрел на меня с укором и жалостью. Потом добавил:

– Ты б ее еще кашей гороховой накормил.

– Слышь, говорю, ты бы не лез в большую литературу, а? Сиди, вон, блох лови!

Петрович глянул на меня еще раз, задрал ногу, сунулся носом к своим «драгоценностям», клацнул зубами пару раз, и мурлыкнул оттуда:

– Литератор...

Но это он не просто так мурлыкнул, он очень даже обидно мурлыкнул, мне аж зачесалось везде и тоже захотелось ногу задрать, еле сдержался...

– Слышь, говорю, критик рыжий, а чё там тебе еще не так?

– А ты чё, читать разучился?

Вопросом на вопрос только одна национальность отвечает, но я и сам малость еврей, а кот у меня обычный, только персом чуток отдает, пушистость повышенная, но, чтобы еврей?!.. Не замечали раньше за ним ничего такого... Хотя, если две миски перед ним поставить, жрет по-очереди из обеих, так, что... как знать...

Кофе я допил, сигаретку докурил, и ответить-то мне нечего... Спрашиваю:

– Может, в дом пойдем, там печка, тепло?

– Щас, отвечает рыжий из под хвоста, погодь, одно осталось, и клацает... Потом отвлекся, и посоветовал:

– Ты бы пока в баньку подкинул, что ли, а то, прогорело поди уже...

Я пошел в баню в печку подкинуть, а когда вернулся, Петровича на крыльце не было, гулять наверное ушел...

На улице светло, снег сыплет, хорошо...

«Кашей гороховой»! Галатею! Млять! Никакой романтики не осталось, одна проза жизни...

СОЛЬ

Пацаном я был, лет то ли семи, то ли восьми, играли мы на улице, вся дворовая пацанва, у всех мамы-папы-бабушки-дедушки, все при месте, все «правильные». Играли мы тогда в «ножички», аккурат на дорожке, что возле нашего дома со стороны улицы, человек шесть нас там было. И, не упомню уже, откуда-то со стороны вокзала, рядом с нашей компанией, вдруг появляется странная пара. Странная для того, в общем, для всех более-менее сытного, во всяком случае, не совсем голодного времени.

Старик, кажется, если это не игра памяти, в майке на голое тело с синими рисунками на этом теле, в трико почти прозрачной бесцветности, бывшем когда-то синим и рядом, ведомый стариком за руку, малыш, одетый в очень странно выглядящий посреди теплого летнего вечера заношенный, но чистый осеннее-зимний костюмчик из какого-то плюша, что ли, не знаю. Такие костюмчики я еще потом видел в книжках про лубочно-счастливых малышей сталинских лет с известным девизом-благодарностью за соответствующее детство.

Голову маленького мальчика (девочки?) покрывал капюшон костюмчика. В другой руке старика была авоська со свежими помидорами, штук пять-шесть некрупных спелых плодов. Они остановились возле нас, играющих, и старик подсадил своего маленького спутника (кажется, все-таки это был мальчонка) на бетонную плиту, которая лежала возле дорожки с незапамятных времен, и сел рядом с ним. Мы, удивленные, прежде всего этой явной, больной и страшной нищетой, до того нами всеми, такими домашними детьми незамечаемой и нам практически неизвестной, (разве что из сказок, но те сказки были в красивых книжках, и нам их читали бабушки или мамы, дома, а слушали мы эти сказки лежа под теплым одеялом, сытые), мы стояли рядом с этими двумя неизвестными, удивленные и подавленные этой невыносимо близкой, ударившей нас своей неприкрытостью нищетой. Этот удар был страшен, мы все вдруг перестали играть, и рассматривали эту странную парочку внимательно, готовые сорваться с места, чтобы убежать, спрятаться, скрыться. Это было почему-то очень страшно.

Старик не говоря ни слова, достал из авоськи помидоры, две штуки, одну он хотел дать малышу, который уже протянул ручонку, потом старик словно вспомнил что-то, и обратился ко всем нам с вопросом, просьбой:

– Ребята, у вас есть дома соль? Принесите, пожалуйста, щепотку?

Мы молчали. Кто-то опустил глаза, рассматривая что-то на земле, кто-то с кем-то переглянулся, кто-то метнул ножичек в землю, словно продолжал играть, но мы все промолчали, словно не слыша вопроса старика, и тогда он еще раз попросил, держа помидорину перед собой, словно собирался угостить кого-то из нас:

– Пожалуйста...

Если честно, он вовсе и не просил нас ни о чем, он просто привычно говорил в пустое пространство вокруг себя свою просьбу-вопрос, он вовсе не рассчитывал на ответ. Так просят привычные к безразличию и пустоте вокруг себя нищие, так, я думаю теперь, мог просить и слепой прокаженный, знающий, что никто все равно не протянет ему руки, чтобы вывести на нужную дорогу. Никто, потому, что это заразно... Поэтому мы все стояли и молчали, пока кто-то из нас не сказал спасительное для всех, для всех нас, таких «нормальных» детей:

– У нас соли нет.

Мы вздохнули с облегчением, а старик, словно не услышал эту явную ложь, он протянул своему маленькому спутнику помидор и тот стал есть, пачкаясь красным соком. Так едят все малыши, обычное дело. Капли помидорного сока текли по подбородку и ручонкам прямо на костюмчик, слишком теплый для лета, а малыш очень хотел есть, и он держал помидорку обеими руками.

Маленький мальчик был слишком мал, чтобы быть старику сыном, на вид, годика три-четыре, вряд ли больше, а старик, как мне кажется, не был ему и дедом. Они были какие-то разные, не знаю, почему мне тогда так показалось, но это неважно, судьба свела их вдвоем, и они так и сидели на прохладном бетоне – старик в майке и синем трико, и малыш в своем комбинезончике цвета старого плющевого медвежонка.

Мы продолжали кидать ножичек в землю, поглядывая на странную пару, вечер был тихий, тепло, и скоро уже чья-нибудь мама должна была крикнуть в открытую форточку обычное: «Домой! Поздно уже!» Но у нас, играющих, еще было немного времени, поэтому мы продолжали игру, правда, без обычного энтузиазма. Мне это еще тогда показалось странным.

Мы играли молча, передавали друг другу по-очереди нож, и бросали его, без обычных в таких случаях реплик, и восклицаний, азарта уже не было. Все мы тогда учились в школе, врать было нехорошо, нас учили – не врать, но тут вдруг выяснилось, что иногда, ложь оказывается способом что-то изменить вокруг себя, или – в себе?..

Они поели. Старик встал, вытер лицо малыша подолом своей майки и заправил ее в трико. Потом он снял малыша с бетонной плиты, взял авоську с оставшейся парой помидор в одну руку, другой рукой взял за руку мальчонку, который за все это время не то, что не заплакал, для этого у него было слишком взрослое лицо. Он вообще не произнес ни слова, если он уже умел говорить, этот маленький мальчик, он все это время молчал и смотрел... Он не улыбался... Если честно, я не помню точно его лица, и лица старика я тоже не помню. И даже знаю – почему. Я не смотрел им в глаза...

Они ушли. Больше я их никогда не видел. Странная пара. Играть не хотелось, а потом чья-то мама открыла форточку...

Все стало как обычно, вот, только… Щепотка соли...

РАЗДЕЛЕННЫЕ

Разделенные с прошлым живём, разделенные с теми, кого по оврагам в затылок по разнарядке. По той же разнарядке уже почти сто лет живем, без года сто лет. Будто не было ничего, память наша лист белый, а если и случится вспомнить кого из своих, низапочём расстрелянных, то даже от этой коротенькой мысли отворачиваемся, будто там, в том времени вовсе не наши, а чужие, и кровь будто там вовсе не наша, будто нам совсем не родная, а так, молоко убежало...

Веками Россию кипятят, заживо варят, то один «спаситель», то другой ему на смену, а мы смертно любим их, да в ножки кланяемся... И врем себе, мол, ну, этот-то хороший, добрый, он наконец землицы даст, даже пусть чужую землицу даст, даже пусть для нас украдет и даст, за то его любить станем еще слаще... У соседа украдет пусть, мы ж сами привычно берем чужое, потому и им краденое прощаем... Так ведь это пока у тебя не украли, привычно-то, а как у тебя украдут в голос закричишь, соседей на помощь, сразу забудешь, как сам чужое брал и брать позволял, да как радовался краденому позабудешь вмиг...

Тот, один из наших «спасителей» усердствовал своих мором морить, от страха убивал, от животного, скотского страха своего миллионы в расстрельные ямы уложил «за идею». А мы словно не помним, кто у кого учился коронки золотые с трупов сдирать и пальцы ради перстня рубить. Нам же сказали в школе, что это австрийский художник недоучка был первый по лагерям и мародерству мастер, верим честно... Так, австриец этот за опытом приезжал к нам на родину, в лагеря, убивать учился… Ученик способный оказался, по-немецки дотошный, но первые-то, первые – мы сами, еще в семнадцатом начали... Ох, мы, че ж мы за люди-то такие, стыдно же вот так-то...

А как мясом своим войну выигрывали? Кровью заливали немца, чтоб захлебнулся насмерть... «Героизм»... Это нам казенные «ветераны» сказок наворотили, а там была война, мясо, гной тухлый и трупы истлевающие без горсти земли родной, вороны да черви их хоронили… а как с танками деревянными винтовками воевали… спасибо «спасителю»... Если б из-за океана тогда помощи не было, на сколько б мы десятков миллионов тогда меньше стали, выиграли бы может сами, да только – какой ценой... А нынче через океан желающих плюнуть стало... За то, что тогда помогли... Невежество, глупость и свинство напоказ свои... Зачем? Стыдно ведь... Зачем?..

Лес рубят щепки летят... Летят-то они летят, а вот если твое дите такой вот щепкой в чужого страха костер полетит?.. Страшно стыдно, и просто страшно от слепоты нашей... Ведут нас на край, и близко уже, а нам очередной говорит: путь это, правильно идем, скоро будем на месте... Будем... И прошлое-то вроде как далеко, но это только кажется, близко оно, рядом, впереди, под ногами уже... И ведут нас те же самые, что коронки золотые с трупов драть начали первыми, неужто непонятно еще, это ведь они, смотрите внимательно... Они это. И в затылок тоже они стреляли... Может, как раз вашему прапрадеду в затылок, а он и помолиться не успел... А как стрельнули, забрали все евоное, дочиста, себе, лично, и коронки золотые с вашего прапрадеда содрать не забыли... И прапрабабку вашу тоже они... А у нее колечко обручальное было, да туго на пальце сидело... Вот так вот было... Эти же самые, это – они.

Но память наша чистый лист... И это тоже их стараниями, не дай Бог кто вдруг вспомнит правду о России, вот и… Старались и стараются, знают ведь, если вдруг память просыпаться начнет, ответ придется держать, вот и страх, вот и стараются, вот и белый лист беспамятства. Сто лет как ветром... все чистенькое стало, не за что зацепиться…

Нет памяти. Иваны непомнящие родства... А раз не помним, значит – и нет нас вовсе...

ГУЛАГ

«ГУЛАГ» расшифровывается просто, один сосед на другого донос пишет, а потом по «комсомольской путевке» идет работать в расстрельную команду. Приходит, а там его бывший сосед, на которого он донос сочинял. Он ставит его к стенке, как и прочих, в общей шеренге, а как очередь подходит, он в затылок соседу тщательно прицеливается и нажимает спуск. Как-то вот так… Да, забыл сказать, сосед, который у стенки стоял, шепотом попросил его передать жене и детям, что любит их. Этот пообещал и нажал на спуск. Вот это и есть – ГУЛАГ.

ОЗЕРО РЫБКА

Однажды, мы с малышами уехали за Бию, на другой берег. Там поле, старицы и возле речки небольшая заводь, озерцо. Его только ранней весной Бия заполняет, и рыба там после остается всякая…

Приехали, я спиннинг кидаю, а тут раз – щучка. Маленькая совсем, грамм триста. Но тянуть дал Ильке, пусть пробует… Сошла щучка, видно, едва ухватилась. Потом еще одна взялась, тут уже Санюхе даю тянуть, вытащили совместно… Рады все. Рыба. Половили чуть, после уж перестали брать щурята, видно погода сломалась. Сели чай пить из термоса…

А на следующий день я один поехал. Хожу там же, по берегу, кидаю спиннинг. Птицы, рыба, река, ветер по воде плывет, весна, дышу. Чаю из термоса налил, передохнуть присел, сигарету в зубы, а вниз, под ноги смотрю, а там следок вчерашний Илькин, сапожонок его отпечатался. Я один был, а как на следок этот глянул, и вроде вместе с ними сейчас, рядышком мы. Голоса их услышал, как рыбе радуются услышал…

Сижу, курю, и на этот отпечаток смотрю. Хорошо. Будто не один. И рыба была не для меня одного, а для всех. И чай из термоса будто снова вместе пьем, как вчера было. И день стал другой. Все поменялось. Не один я был. И рыба не для одного меня...

А Илька эту старицу, озерцо это, назвал: озеро – Рыбка.

ЗАПОМНИ

Запомни, чтобы они стали твоими, разреши им все и дай всему имена. Пусть ненавидят, ты назовешь это любовью. Пусть отберут у бездомного, ты назовешь это состраданием. Разреши им переступить через умирающего, разреши им убить, пусть даже и ребенка, и назови это добротой и великодушием. Разреши им все, скажи им, что у них есть право решать, кто может считаться человеком, а кто нет. Научи их отличать и понимать эту разницу. Скажи им, что именно они лучшее, что когда-либо существовало на этой земле. Главное, дай им право считать ненависть добродетелью, и эта ненависть сама сделает все, что нужно тебе. 

Посели в них страх. Пусть он живет в них как твоё ручное животное, подкармливай его чьими-то криками о помощи, пусть он питается стонами умирающих, ему всегда нужна чья-то кровь, а он нужен тебе, и он научит их лучше слышать тебя.

А когда в первый раз прольется чужая кровь, и ты покажешь им, как это просто, они станут твоими и будут верить каждому твоему слову, и даже если ты убьешь их родителей, они будут всего лишь бесконечно благодарны тебе.

Научи их верить, что их рабство это свобода. Пусть они верят. Вслушиваются в каждое твое слово, и они сделают все, что нужно тебе.

А когда они будут готовы отдать тебе своих детей, и будут рыдать от горя, если ты не примешь их жертвы, ты получишь все остальное. 

Ты перестанешь быть просто человеком, все твои пороки сольются в одно целое и станут сияющей в их глазах добродетелью, и она станет для них примером, а ты наконец станешь всемогущ.

КРЫСИНЫЙ ЗАПАХ

Крысиный запах... Они везде. Они еще старательно улыбаются, но уже целясь зубами в тебя. Это вовсе не улыбка, им просто нужна живая плоть и кровь, сладкая, как чужая смерть. Им нужен праздник, когда трупов станет вволю. Тогда это свора оживёт, и станет ручейками, потоками растекаться всё дальше и дальше, заливая серого цвета крысиным запахом каждую щель...

Потом, когда крыс станет слишком много, когда будут обглоданы все черепа, съедены все кишки, когда они сожрут даже ногти и волосы мертвых, тогда им придется начать есть друг друга. И начнется настоящее пиршество...