Т.А. Медведь и Лев Медведев

Родился 9.05.35 г. в селе Ягодное Краснокутского кантона АССР НП. Работал токарем, комбайнёром, учителем рисования и черчения. Заочно окончил художественно-графический факультет Омского пединститута и до переезда в Германию в 1992г. преподавал в художественной школе с. Подсосново. Печатался в журналах «Крещатик», «Пилигрим», «Свет в степи» (Калмыкия), «Дальний восток», «Культура» (Омск). В 2005 г. издал книгу «Рассказы», в 2010 – «Рикошеты пятого пункта». В 2013 г. в книге «Dort damals» рассказы вышли на немецком языке.

Отсидев в духоте две «пары» скучной тягомотины о шаге вперёд и двух назад и об империализме как о последней, загнивающей стадии капитализма, ходили снулые и потные. На первой «паре» было, правда, попрохладней и повеселей: старичок-профессор застегнул брючной ремешок над торчащим кверху животиком, штанины не прикрывали лодыжек и когда он, в сандалетах на босу ногу, делал из-за кафедры шаг вперёд или два назад, столько мы любовались трогательными бантиками завязок на его белых кальсонах.

На обед мы похлебали в столовке тёплой окрошки и кучкуемся теперь на широком подоконнике в предбаннике туалета. Здесь прохладно. Открытое окно выходит в глубокий затенённый колодец двора. Курим на сквознячке. Ведём вялый трёп. Зачем нам толкают эту муру? Лучше бы на пленер в такую погоду возили. Так нет, гробят время, пичкая нас хреновиной, от которой мухи дохнут. Да и не выпускники мы зелёные, а мужики в большинстве семейные, матёрые. Многие со средним педагогическим или художественным образованием. Лучше бы девочку из кордебалета театра оперетты в прохладной аудитории пописать. Ну да ладно, после обеда впервые начертательная геометрия. Наука для многих мудрёная, но для специальности нужная.

А кто уже видел преподавателя? Отозвался чернявый, остроглазый мордвин Герман Пешков, вечно рыскавший по всем кабинетам в надежде захватить врасплох кого-нибудь из преподавателей и выклянчить зачёты за прошлый год.

«Штучный бабец! – сказал он, подняв большой палец. – В этом году к нам из автодорожного перешла. Сила! Видел на кафедре. Не то, что эти рыжие лахудры с иняза». Слова Геры особого впечатления не произвели – для него всякая женщина «бабец», кроме симпатичных блондинок с иняза, у которых он никак не мог выклянчить зачёт потому, что за три семестра не смог прочесть и перевести детский рассказик из немецкой газеты. Ну, что ж пойдём, посмотрим «шо воно такэ».

Жара стоит тропическая. На подоконнике суетятся осы вокруг обёртки от карамели «Барбарис». Высокие окна открыты, но у пахучего ветерка сил хватает только на то, чтобы колыхать шторы и доносить музыку с речного вокзала, – запах расплавленного асфальта и вонь автомобильной гари стоит в набитой солнцем аудитории недвижно. За окнами будничная суета и привычный гул городской жизни. День рабочий и люди при деле. Ну и что, что жара? Дело привычное: зимой мороз – летом жара. Сибирь.

Рассаживались, норовя попасть в тенёчек подальше от учительского стола. Суета вдруг утихла. Мы подняли глаза. У стола стояла женщина и, улыбаясь, смотрела на нас. Её улыбка обволокла нас широким, перламутровым потоком света, потушив колючие лучи и слепящие искры уличного зноя. «Здравствуйте, – сказала она и как родниковой водой нас окатила, таким ясным и глубоким был её голос, – меня зовут Татьяна Алексеевна Медведь. Я буду читать вам курс начертательной геометрии». Мы очнулись и вскочили. «Садитесь, – разрешила она, подошла к доске и начала свою лекцию. Мы замерли, заворожённые. Её голос был необычен. Это был какой-то мягкий, лирический «женский баритон», как у знаменитых цыганских певиц. «А» и «О» она выпевала чуть дольше остальных гласных, и это придавало её речи оригинальный ритм и напевность. Не лекция, а сказ уральский. Чтобы постичь суть ею излагаемого, у нас уже сил не хватало, ведь нам ещё и смотреть надо, а посмотреть есть на что. И мы смотрели во все глаза! Но не на доску, а на Т. А. Мы же художники, и пол у нас «мужеский»!..

Она рослая, статная женщина лет 27-ми. Кожа её смугла, но это не шершавый загар, а смуглость испанки, сквозь которую розовеет на щеках горячая кровь. Маленькие, красивые уши сверкают ярче тлеющих в мочках камешков. Видно, что даже в эту жару кожа её суха, прохладна и бархатиста. Иногда она быстро приподнимает локти полных рук, освежая подмышки. На ней яркое, лёгкое платье без рукавов со смелым декольте. Сложена она так пропорционально и двигается так легко, что девичья полнота ещё больше подчёркивает её грациозность. Когда она, поднявшись на цыпочки, тянется мелком к вершине чертежа, мы замираем – подол её платья вслед за рукой скользит вверх, обнажая великолепные ноги. Бретельки, лямки, и резинки отчётливо подчёркивают её пышные формы. Чёрные кудри спиралями трепещут у висков и вьются вокруг узкого, чистого лба, а на затылке собраны яркой лентой в тяжёлый, пышный ворох. Кажется, что высокая шея с трудом удерживает эту роскошь. Слегка вздёрнутый подбородок усиливает это впечатление и делает её взгляд несколько «свысока». Широкие брови парят над большими, тёмными, с золотой искрой, глазами. Над ярким, крупным ртом тёмный пушок, делающий ещё ослепительней влажный блеск и белизну её улыбки.

Мысленно мы торопили её начертить очередную задачу и приступить к объяснению. Не потому, что торопились унестись на загадочные координаты октантов и не только потому, что хотели вновь и вновь слышать её завораживающий голос, а хотели мы ещё и ещё видеть действо, предваряющее её объяснения. Она делала эту свою «гимнастику», ни разу не изменив последовательность движений. Повернувшись к нам, она клала мелок на стол и, слегка отставив локти, поднимала ладони к плечам; зажмурив глаза, откидывала голову назад и, потирая щепотки, стряхивала меловую пыль с тонких пальцев; выгибая спину, сильно отводила плечи назад и, разом приняв нормальную позу, складывала руки на животе. Длилось это всего несколько мгновений. Это её жилки и косточки расслаблялись и наполнялись энергией. Пластика этих движений была легка, грациозна и выразительна как китайский балет, где каждая поза на мгновение фиксируется. И мы, как на крупном плане, видели то запрокинутый девичий подбородок на точеной шее, то напряжённые полушария тугой груди, то мраморные изнанки поднятых рук.

Мы забыли о жаре, не прячемся друг за друга и не виснем на столах проколотыми велокамерами. Сосредоточенно чиркая, морщим лбы, удивлённо возводим брови, недоумённо хмыкаем, показывая удивление и даже восхищение: «Ишь ты! А мы то думали, а она вон какая увлекательная да интересная оказалась – начерталка эта». Но очень скоро многим из нас стало ясно, что по простоте душевной мы своё восхищение Т. А. сгоряча перенесли на её предмет. Наука эта для многих из нас оказалась почти неодолимой, но мы напрягали все свои способности и силы, чтобы не выглядеть тупицами в глазах этой необыкновенной женщины.

Были, конечно, среди нас и такие, у которых с этим предметом никаких проблем не возникло, и среди них первым номером был Шило Виталий. В этом деле он был уникум – единственный на курсе защитил диплом по начертательной геометрии, причём просил кафедру разрешить ему защиту на немецком языке.

На это руководитель его диплома, полковник-пушкарь из военного училища, с прямотой старого вояки заявил: «Я её на русском еле разбираю, а по немецкому только «хальт» и «хенде хох» понимаю. Угомоните это шило. Чего это он выпендривается? Фамилия, вроде, не немецкая. Хохол? Ну, цэ нацыя тэж дюжэ вумная, но защищается пусть на русском».

Виталий один у матери и вырос в большом сибирском селе, где говорили на «plattdeutsch». Познакомились мы перед первым экзаменом. Вышли с земляком прогуляться перед сном на берег Иртыша. Ещё издали заметили высокую фигуру, стоящую у самой воды в нелепой позе Жака Паганэля и чиркавшего в альбоме. Мы остановились около него. Он поднял на нас выпуклые, умные, светлые глаза. Во рту изжёванный окурок папиросы. Громадные ступни в суконных тапочках, сшитых по заказу в сельском быткомбинате, косолапо расставлены. Он заметно моложе нас, но виски уже седые. «Тоже в пед? – спросил он. – А на какой факультет?» Познакомились. Он наш земляк – из соседнего района. Уже четыре года на учительской работе после десятилетки. Очно учиться не может – мать болеет и одна на хозяйстве не выдержит. Заочный худграф ему кстати, а то уж на заочный физмат собрался.

У остальных отношение к начерталке вскоре пришло в нормальное, будничное состояние: контрольные и курсовые работы, зачёты. Рады и тройке – оценка государственная, положительная, получению диплома способствует. Наше восхищение красотой и голосом Т. А. перешло в тихое обожание. Мы не идиоты и понимаем, что ей не ровня и что даже самому красивому из нас «не светит». Женщина замужняя, дочь растёт. Муж военный инженер на номерном заводе. К нам относилась она ровно, не позволяла кокетства и «потусторонних» разговоров. Она, конечно, чувствовала наше обожание, но принимала это спокойно и привычно – все мужики на неё заглядывались и все слушали её, замерев.

Только мой друг Лев Медведев, как и в самом начале, при виде Т. А. «фибрировал» всеми органами. Когда мы, ошалелые после первой встречи с ней, собрались в сквере, чтобы снизить давление переполнявших нас эмоций, Лёва был бледен, беспрерывно курил и смотрел перед собой такими глазами, как будто видел что-то громадное, страшное, но сверкающее всполохами сказочного фейерверка. Его остолбенелость разрядилась, когда Гера Пешков сказал о Т. А. непристойность. «Ты не смеешь так говорить об этой женщине, Чапай неотёсанный! Вечно у тебя на уме одна пошлость. Она не ровня вербованным шлюхам с Московки, к которым ты шляешься, и потом всю ночь в туалете мандавошек гоняешь. А ещё художник!» «А чо? У неё такая же ..., как у всех баб...» Он не успел договорить, как Лёва влепил ему пощёчину. Мы их еле растащили. «Ты, Гера, действительно о женщинах всегда, как босяк говоришь. Ты о своей жене кому-нибудь позволил бы такие слова?» – запыхавшись, сказал семиреченский казак Вася Кучма. «Так то жена, – притормозил Герман, – ну, сболтнул. Ладно, пусти».

«О такой женщине надо стихи писать, страдать, подвиги делать. Армянская песня такая есть – «Цохак у варт», это по русскому так: «Соловей и роза». Это про такую женщину, как Т. А. Я буду её петь сейчас. Слушайте». И маленький Миша Хачатурян, состоявший, казалось, только из носа и волос, (циник Пешков божился, что растут они у Мишки даже на з....пе) поднял лицо к небу и неожиданно высоким голосом тихо запел что-то тягучее, томное, древнее, выстукивая сложный ритм на крышке этюдника. «Вот такая это ахчи-девушка по русскому», – заключил он, прервав пение на долгом стонущем звуке. Столько страдания, нежности и восторга было в песне Миши, что даже прохожие поаплодировали ему. «Ну, крученый народ эти чучмеки! – завосхищался неугомонный Пешков, перекосив в улыбке распухшую щеку. – Он тебе и Хачатурян с Сарьяном да ещё и этот... как его... Буль – буль Оглы», – и замолк, увидев осуждающий взгляд Кучмы.

Вообще-то он хороший человек, этот мордвин, выросший в глухом районном посёлке, где основное население – бывшие зеки, отсидевшие страшные свои срока. Согнанный в лагеря со всех концов огромного Союза, «всяк сущий в ней язык» смешался с лагерной феней и стал языком общения этой «новой общности советских людей». Этот язык и стал родным для Германа Пешкова. А «великий и могучий» остался там – в больших, ярко освещённых городах с театрами, ресторанами, университетами и чистыми, красивыми женщинами. А пейзажи Герман писал классные.

Лёва унял со временем внешние проявления своего обожания, но его альбомы заполнялись всё новыми набросками и портретами Т. А. Показывал он их только мне: «Это же графиня Самойлова, правда?» Сходство, действительно, поразительное! И не только лицо, но и величаво-весомая плоть, литые плечи и округлые руки у Т. А. такие же, как у графини на полотне великого Брюллова. А говорят – любовь слепа. Глазаста любовь!

«Лёва, я давно хотел тебе сказать... Ты же серьёзный мужик и должен понимать – бессмысленно это... не по нас эта шапка. Через неделю домой, там Алевтина, ребята. А Т. А. только через полгода снова увидишь. Шансов никаких». «А без «шансов» нельзя человека любить? Хоть ты-то должен меня понимать. Меня то поразило, что такие бесподобные, роскошные женщины бывают на самом деле, а не только на картинах. Глупо, конечно, нашему брату, ждать взаимности от Венеры Боттичелли и Фрины Семирадского, но любить их никто запретить не может. Ты не беспокойся – всё будет по уму». Я успокоился и тему эту из разговоров наших исключил. Лев Медведев – Зверь в квадрате – человек слова.

Лёва старше меня на пять лет. Предки по матери – петербургские чухонцы. От них унаследовал он белёсые волосы, брови и ресницы, нос комком и малый рост, но его ладную фигурку не может скрыть даже кургузый пиджачок Бийского швейного комбината, а живые, голубые глаза, светлая улыбка, начитанность, образная и правильная речь делали его приятным собеседником, и никто не замечал его внешнюю неказистость. Его семью в начале войны эвакуировали в Кулунду. Отец, инженер кораблестроитель, остался в блокадном Ленинграде и погиб. Мать преподавала литературу и русский язык, но семья едва сводила концы с концами, и Лёва после семилетки в 1946-ом, поступил в ФЗУ – там кормят и одевают. Суровую школу прошёл он в среде жестоких, послевоенных пацанов. Постоять за себя мог, но не ожесточился.

Мать приучила читать хорошие книги, а на заработанные на практике деньги купил свою первую коробку акварельных красок. В свободное время читал и рисовал. После ФЗУ помогал матери поднимать младших. Познакомился с тихой, незаметной девушкой-сиротой из своей бригады, где работал каменщиком, а она штукатуром-маляром. Сошлись. Получили комнату в бараке. Жизнь помалу налаживалась – работа, дети. Окончил вечернюю десятилетку и курсы помощника машиниста. Стал больше зарабатывать и получил двухкомнатную квартиру. Много рисовал, читал. Приняли преподавать черчение и рисование в среднюю школу. Омский заочный художественно-графический факультет для него, семейного человека, долгожданная манна небесная. В нашей разномастной и разновозрастной орде вскоре все заняли надлежащие им места – судили по работам, а не краснобайству и выпендряжу. Лёва занял одно из самых высоких мест в нашей «Табели о рангах». Все, конечно, поняли, что стычка с Герой – не только реакция порядочного человека на хамство в адрес женщины, но ещё и что-то большее.

Учёба шла своим чередом. На предпоследнем курсе итоговая курсовая работа по черчению, но до этого надо сдать зачёт по начертательной геометрии. Трусим, зубрим, чертим. Всё! Больше в башку ничего не лезет. Надо проветриться и разложить разрозненные лоскуты зубрёжки по полочкам.

Взяли водки, плавленых сырков и устроились в скверике за пивным ларьком, в котором шурует толстушка Рая, которую мы прикармливаем сельскими гостинцами уже с первого курса. Народу мало – набережная забором огорожена. В этом году был самый большой паводок за последние десятилетия, и ледяной затор начал рушить опоры моста через Омь, который был построен в конце 19-го века на пожертвования сибирского казачества. Решётки, перила и фонари, отлитые в городе Каслин на Урале – большая ценность. Мост спасли, растянув четырьмя танками толстенные тросы, которые подняли его и пропустили ледяные глыбы. Танки под чехлами стоят до сих пор, держа на тросах кружево моста. Рабочие возводят новые опоры, а чтобы люди не мешали, отгородились забором и выше по течению уложили на понтоны мостки с перилами: «Пожалуйте, почтеннейшая публика!» Но публика так просто торных дорог не покидает. Забор не помеха – отщемили низ горбыля и, перекосив его в сторону, шмыгают на ту сторону. Горбыль занимает своё место – и порядок.

Выпили водки, запили пивом. Ничтяк пивишко – пушистое! (Райка нам без манипуляций наливает). Жуём сырки. Актуальные разговоры ведём, курим. Ещё по кружечке? А кого бояться? Вроде, дождик начал накрапывать. Айда домой, отсыпаться. Завтра с утра ещё тексты кое-какие пробежать надо. Направились к лазу, а там занято: женщина застряла. Голова уже на той стороне, а полная нога в ботике старается протиснуть обтянутую светлым плащом попу на ту сторону, где голова и другая нога.

«Надо, девушка, варианты возможных последствий такого серьёзного шага заранее просчитывать и всесторонне взвешивать, так сказать, – начал анализ сложившейся ситуации обстоятельный Кучма. – Раздвоение личности может произойти, вы – там, а ваша лучшая половина – тут». «Дарагой кунак, я обыращаю тывоё внымание на то, что здэс находится самая лучшая часть человеческого тела. Я это очэн подчёркиваю – самая лучшая! – заблажил Миша Хачатурян на «кавказском» языке. – Как горец, как кавказский чэлавэк, как армян, наконец, настаиваю на этом очэн категорически» – ёрничал он, подняв к небу громадный нос и указательный палец. «Да и народ с этой стороны всякий – разный чапает, секут. Моча может в макитру вдарить – вот тебе 117-я!» – страшным шёпотом, гундосой скороговоркой старого урки, попугал Гера Пешков. «Это всё пустяки, коллега, – подхватил Лёва. – А вот синяков надавить или, не дай Бог, поцарапать запросто! А подуть и погладить уязвлённое место некому», – сокрушался он, поглаживая изящную выпуклость.

Сильный толчок ноги одолел-таки упрямую часть тела и лаз опустел, а с той стороны, поправляя косынку, смотрела на нас Т. А.! «Не беспокойтесь, Медведев, погладить и подуть есть кому», – ничуть не смутившись, сказала она и пошла к мосткам. Мы несколько опешили – наша бесподобная Т. А., как простая, запросто протискивается сквозь горбыли. Смущённо улыбались, возводили брови, плечами пожимали, дескать, как это мы, братцы, так лопухнулись? Нечего теперь стоять руками разводить. Зашагали к общежитию не через лаз, разумеется. «Мужики, гля Лёва то…», – тихо сказал остроглазый мордвин. Мы обернулись – Лёва сидел на траве у забора. Подбежали: «Что с тобой? Плохо тебе?» «Отъехал. Всего-то по 150 с прицепом приняли...» – удивился Гера. Лев, уставившись на лаз, мял пустую папиросную гильзу. «Всё. Кончились мои университеты, – глухо проговорил он. – Я со стыда сдохну, если на зачёт к ней пойду. Провалит она меня, и правильно сделает – нечего было пошлости болтать и руки распускать. Уеду утром, с семичасовым». «Успокойся и пошли домой. У меня бутылка завалялась, тяпнем и спать, а там видно будет», – пригласил Федя Синько. Мы ободрились и зашагали быстрее – неожиданная щедрость прижимистого парубка в вышитой сорочке тоже изрядно удивила нас.

Наши уговоры, отоспавшаяся голова, и народная мудрость «утро вечера мудренее», урезонили Льва, и он домой не уехал, но трусил и стыдился отчаянно. Мы от него не отходили и были подчёркнуто беспечны. О вчерашнем ни гу-гу. Начались зачёты. «Пофигист» Гера пошёл с первой партией. «Погляжу, как масть ляжет. Кипиш поднимет, зимой землячке лаборантке сдам». Нетерпеливый Мишка шепнул нам: «Или грудь в кустах или голова в крестах», – и юркнул вслед за ним. Минут через двадцать вышёл Миша. Демонстрируя жуткую запарку, надув щёки, длинно выдохнул, смахнул со лба невидимый пот и изобразил на носатом лице высшую степень облегчения. Мы к нему: «Ну, как? Что?» «Т. А. поинтересовалась, куда делся мой акцент? Я признался, что потерял его глубокой ночью, блуждая по октантам в поисках ответа на билет N 13. Она мне мудрую русскую поговорку сказала: «Никогда не знаешь, что потеряешь и когда найдёшь. Я ставлю вам зачёт, Михаил Хачатурян, и вы можете идти». И я пойду курить».

Миша из тех армян, которых в 1950-м Лаврентий Берия, по мудрому намёку своего земляка Иосифа Джугашвили, угнал из приграничных с Турцией сёл в Западную Сибирь. По традиции дали пятидневку на сборы и, затолкав тысячи семей в телячьи вагоны, повезли этих робких, тихих людей под охраной краснопогонников за многие тысячи километров от родины.

Семья Миши «по распределению» попала в небольшую деревеньку из белёных, саманных, крытых камышом хаток, с колодезными журавлями во дворах, в самом центре Кулундинской степи. За плетнями – мальвы и подсолнухи, а на кольях жарятся «глэчики та макытры». Жили здесь «Столыпинские» украинцы, переселившиеся сюда с Полтавщины ещё до революции. Люди степенные, смешливые и добрые. Мишка легко сошёлся со своими сверстниками и, будучи от природы одарённым человеком, стал ведущим музыкантом. На вечёрках он на балалайке лихо наяривал гопака, польки и фокстрот «На рыбалке у реки». Весёлые, бойкие и уступчивые хохлушки пришлись носатому ишачку с турецкой границы по душе. Своих-то армянок в деревне нет, а и были бы, так с ними только при родителях побыть можно, а чтобы на завалинке вдвоём посидеть или за огородами в вишеннике до зари миловаться – упаси Бог! С этим у армян строго.

Дед и мать Михаила, лишённые возможности общаться с соплеменниками и не умея этого с новыми односельчанами, не вынесли разлуки с Родиной и умерли в один год.

На целине Миша отличился – даже медаль заработал. Но одному жить трудно, и он женился на давно любимой доярочке Вере Валько. Звал он её на армянский манер – Вергуш. Была она «чернобрива» и кругла, с какой стороны на неё ни глянь. Шумна, говорлива, проворна и щёки неугасимым пламенем полыхают.

Когда армянам в 1956-м разрешили вернуться на родину, у Миши было уже двое ребятишек. На родине его никто не ждал, а семья Веры приняла работящего и весёлого армянина как своего, да и сам он чувствовал себя уже больше сибиряком, чем кавказцем. Заочно окончил сельхозтехникум. Переехал в райцентр, где предложили работу в средней школе и дали квартиру. Преподавал сельхозмашины, труд и черчение. Человек он творческий и без дела не сидел: на досуге резал по дереву, чеканил. Немного рисовал. Без особого труда сдал вступительные экзамены в институт, только сочинение «сдул». Когда мы спросили, откуда он заранее знал темы сочинений, он изрёк: «В Библии, в книге «Песня песней» в первой главе, стих, если не ошибаюсь, 101 дробь 7 сказано: «И были те пришельцы из земли Эриванской умелы и хитры в торговых делах своих, а носы их были велики, как у единорога Тапир, что обитает за границей в волшебной стране Нахир-Нахер. И вытеснили те пришельцы с торжища всех иудеев, которых пленил деспот В-Ухо-Доносор Македонский».

Наконец, появился и Герман. Мы обступили его. Он зачастил: «Зажмурился и левой, цоп билет. Гляжу – 11-ый! Вечно мне непруха – я только до 10-го дошёл. Словчил возле Шила сесть. Он пошептал и даже малёвку спроворил. Я сразу за Мишкой, шасть к столу. Она рисует меня, лыбится: «Что-то быстро вы нынче, Пешков. В прошлом году вы последним вышли». Ну, думаю, начнёт счас меня облажать, как Мишку. Нет, отвечать велела, слушает, наводящие вопросы задаёт. Всё по уму. В зачётке расписалась, и: «Можете идти, Пешков». Я хвать дипломат и на выход, а она вдогон: «А какая статья, Пешков, вам за вчерашнее полагается?» «206-я, часть первая. Бакланка. Мелкое хулиганство – до года», – подосвиданькался и ходу. Так что, Лёва, не тушуйся и иди в психическую – она баба с понятием». Но тот сел на дальнюю скамью и стал листать общую тетрадь, глядя в стену напротив.

Я уже несколько раз звал его: «Пойдём, чего ждать». – «Ты не жди меня, я ещё полистаю». Я терпеть не могу трястись у дверей и захожу на экзамены в числе первых – пан или пропал! Вчера я не успел вставить свою тираду в поток зубоскальства приятелей у забора, и причины очень конфузиться перед Т. А. у меня не было и, после смелого почина Геры и Миши, уже давно сдал бы, но оставить Льва одного я не решался. Наконец, мы остались вдвоём в пустом коридоре. «А вам, что – особое приглашение?» – спросила лаборантка, выглянув в коридор, Я предусмотрительно пошёл сзади и правильно сделал – у дверей он начал пятиться и совать в карман пиджака толстый рулон общей тетради. Я отобрал её и протолкнул его в дверь. Он сунул руки в карманы пиджака и, опустив глаза, подошёл к столу. Стоит, рук из карманов не вынимает, голова опущена. Т. А. смотрит на него пристально и говорит: «Лев Николаевич, уже поздно, нам пора кончать работу». Лёва вынул руки из карманов, но никак не мог ухватить полоску билета. Уши полыхают. Сейчас вон ринется – только его и видели! Я перекрыл путь к двери. Т. А. берёт билет, даёт ему в руку. «Садитесь и успокойтесь», – и выходит из класса!? Фу-у-у! Пронесло. «Лев Николаевич… успокойтесь… билет лично в руки…» Каково?! Остановись, мгновенье!

В классе, кроме нас, только две уютные тёточки, которые где-то в плоских посёлках бескрайней Барабинской степи преподают в восьмилетках ручной труд и домоводство. Зашли они давно и ждут, пока останутся с Т. А. наедине, чтобы вымолить зачёты. Она, конечно, пожалеет этих добрых женщин, окончивших лет двадцать тому назад педучилище и обременённых семьёй, хозяйством, работой. Ещё и заочную учёбу на себя взвалили, ведь, диплом прибавит к их мизерной зарплате аж целую сотню, а недалёкая уже пенсия тоже повысится. Может, хоть тогда удастся пожить для себя – к морю съездить или давнишние свои болячки в санатории полечить. Ради этого и покидают они дом на целый месяц в самую страдную для хозяйства пору.

Разобравшись со своим билетом, поглядел на Льва. Он кивнул: «Проблем нет, но ты иди первый». Вошла Т. А.. Я сел напротив неё и показал решённую задачу. «Это решается проще, но и так убедительно». Поставила зачёт и пододвинула ко мне книжку, но руку не убрала. Смотрит на меня, раскрыла на вздохе губы, но ничего не сказала и кивнула на дверь. Выходя, оглянулся и перехватил взволнованный взгляд друга.

Быстро выкурил в туалете сигарету и бегом назад. У дверей уже стоят обе женщины и восторженно разглядывают свои зачётные книжки. «Когда ты вышёл, Т. А. к нам подошла, зачёты поставила, даже на задачки не глянула, а Старикова, мымра, прошлый год промучила час и: «Идите, подготовьтесь, и завтра к часу ко мне на кафедру». Вытащили из рукавов кримпленовых платьев платочки, утёрли лица, отвернувшись, протёрли «бюсты» и, ухватив полиэтиленовые пакеты со шпаргалками, поцокали к выходу.

Остался в коридоре один. Верх двери стеклянный, но закрашен белилами. Нашёл царапушку и заглянул – только кафедру и угол стола увидел. Сбегал курнуть. Долгонько она его парит – настрадается. Наконец, вышли. Лёва дверь придерживает, спокоен. Т. А. свежа, вроде, и не сидела почти двенадцать часов в душном классе. «Ваш друг молодец – один на всём курсе почти весь задачник Курдюмова перерешал, а вы три невразумительных листочка показали». Ну, зверь! Ну, хычник! Это же почти двести задач!

«Лев питает пристрастие к точным наукам, а я гуманитарий, лирик, так сказать». – «Это я уже давно заметила, и поэтому меня удивило, что вы вчера промолчали, застав меня у забора в неловком положении». – «Знаете, Т. А., я тугодум, а мои коллеги все выходцы из рабочего класса с большим производственным стажем, да и события развивались так стремительно, что я успел только тезисы заготовить. Они, правда, были более абстрактного, я бы даже сказал, философского свойства». – «Очень любопытно. Ну-ка».

От смущения, особенно перед женщинами, я становлюсь развязным и начинаю хорохориться и бесшабашить. После мне иногда стыдно, но: «Меня удивляет, почему люди ходят только по тем газонам, где написано: «По газонам не ходить!» А вот у кинотеатра «Кристалл» нет никаких табличек, а народ по газонам не ходит. Парадокс». – «Никакого парадокса нет. Там во всех направлениях удобные дорожки проложены, вот и не ходят по траве и цветам». – «Как всё просто! А я то думал, что это ещё одна неразгаданная тайна человеческой психики». – «Ну, вот мы попутно разобрались и в сложном философском вопросе». Она вдруг на миг замерла и звонко рассмеялась. Увлёкшись болтовней, мы машинально подошли к забору, и Лёва уже услужливо придерживал отодвинутый горбыль. Мы заливались на всю округу. Люди с удивлением на нас оглядывались. Мы в обход (!) провели Т. А. к троллейбусу.

Уже ранние сумерки. На набережной зажглись фонари. Трамваи набиты людьми и светом. Мы пошли пешком. Полезно, знаете ли, подышать перед сном свежим воздухом.

15 июня 2003 года