«Материк» Василия Шукшина

Родился в г. Барнауле в семье поволжских немцев. Доктор филологических наук по теме «Шукшин и философско-этические проблемы русской прозы о деревне». Работал старшим преподавателем, доцентом, заведующим кафедрой Барнаульского пединститута, ответственным секретарём Алтайской краевой писательской организации, председателем редколлегии серии «Библиотека Алтая», членом совета по критике и литературоведению Союза писателей СССР и РСФСР, членом редколлегии альманаха «Алтай».

«МАТЕРИК» ВАСИЛИЯ ШУКШИНА 

(Литературоведение – в сокращении)

Василий Шукшин пришел в литературу не только с героем, дотоле почти неизвестным ей, но и создал свой собственный целостный художественный мир. «Архитектура» мира Шукшина – явление, не исследованное нашей критикой. Однако внутренние процессы в искусстве художника настолько любопытны, что без осознания их вряд ли возможно дальнейшее научно-объективное толкование творчества Шукшина. Думаю, что наблюдения и факты, приведенные в этой статье, могут дать толчок новым размышлениям об искусстве Василия Шукшина. Неповторимая, цельная личность самого художника – может быть, это и есть первое, на чём основано поразительное единство мира Шукшина.

Художнический взгляд писателя был обращен то к современности, то к прошлому – давнему и недавнему. Но прошлое и настоящее у Шукшина связано множеством нитей. В нашем «сегодня» существует не только то, что принято называть пережитками прошлого в сознании, но и то, что называется национальным характером народа, что изменяется очень медленно. Исследование русского национального характера, складывающегося на протяжении столетий, и изменений в нем, связанным с бурными переменами ХХ века, составляет сильную сторону творчества Шукшина.

Начнем с малого и приведем такой частый пример: есть в сборнике «Характеры» рассказ «Свояк Сергей Сергеевич». К Андрею Кочуганову с Севера («на большую землю») приехали гости: женина сестра с мужем.

В рассказе «Непротивленец Макар Жеребцов» почтальон Макар заходит в дом Соломиных, когда там идет спор о том, какое имя дать новорожденному. Соломин хотел бы назвать сына Иваном, жена – Валериком. Макар Жеребцов вступает в спор. Он принес письмо от сестры Насти, которая живет в Магадане с мужем. И Макар предлагает: «...назови-ка ты сынка своего Митей – в честь свояка магаданского».

Рассказ «Выбираю деревню на жительство». Некто Кузовников ходит на вокзал и толкует с мужиками. Те охотно откликаются на просьбу рассказать о своей деревне. Спорят. Даже привирают невинно. А один вдруг кричит: «Да зачем же там где-то брать, человек про наши места интересуется! Это я тебе могу насказать: у меня свояк в Магадане вот...» Опять свояк в Магадане!

Любопытно: в одном рассказе возникает деталь, зарисовка, намек. В другом рассказе она повторяется, но повторяется каждый раз по-иному. Какие-то подробности опускаются, возникают новые отношения.

Не входя пока в другие подробности этого явления, отмечу, что художественный мир, воссозданный писателем, географически почти полностью умещается в границах одной деревни. Мало того – все «население» рассказов Шукшина как раз и составит одну деревню. Правда, жители этой «деревни» мобильны, как и многие современные сельские жители, подвержены миграции. Но очевидно одно: все герои Шукшина либо сейчас живут в деревне, либо в недавнем прошлом покинули ее.

Творчество Шукшина, как уже отмечалось, накрепко связано с «малой родиной» – Алтаем. Там он и родился и вырос, оттуда он принес в литературу новые темы и сюжеты, оттуда ведет и родословную своих героев, хотя их исторические корни врастают в иные земли: «Ты родом-то откуда?» – спрашивает Разин своего «патриарха». Тот отвечает: «А вот почесть мои родные места. Там вон в Волгу-то, справа, Сура вливается, а в Суру – малая речушка Шукша. ...Там и деревня моя была, тоже Шукша. Она разошлась, деревня-то. ...Ажник в Сибирь двинулись которые...»

И еще: «Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня», говорит Бронька Пупков, герой рассказа «Миль пардон, мадам!».

В своем признании в любви родине Шукшин заметил: «Редко кому завидую, а завидую моим далеким предкам – их упорству, силе огромной... Я бы сегодня не знал, куда деваться с такой силищей. Представляю, с каким трудом проделали они этот путь – с Севера Руси, с Волги, с Дона на Алтай. Я только представляю, а они его прошли».

Сразу же скажем, что большенство произведений Шукшина имеют подлинное место действия. Географическая точность описаний существует, и этого не замечать нельзя. Все рассказы, написаные о героях, живущих в деревне, связаны со знакомыми и близкими каждому алтайскому жителю названиями сел, действительно существующими на карте.

Здесь мелькнут Сростки, Онгудай («Рыжий»); Березовка («Кукушкины слезы», «Двое на телеге», «Печки-лавочки», «Любавины», «Брат мой...»); Завьялово («Капроновая елочка», «Брат мой...»); Лебяжье (дипломный фильм «Из Лебяжьего сообщают...», «Земляки»); Красный Яр («Внутреннее содержание», «Выбираю деревню на жительство») и т.д. И когда Бронька Пупков говорит: «Недалеко Бий-Катунск рубили», – то невольно вспоминаются разбросанные тут и там географические приметы: «В город Б-ск, что примерно на таком же расстоянии от Бийска находятся Сростки). В автобиографическом цикле «Из детских лет Ивана Попова» писатель скажет: «Перед самой войной повез нас отчим в город Б. Это – ближайший от нас...» Герой повести «Там, вдали» Петр Ивлев, отвечая на вопрос, откуда он родом, говорит: «Из-под Барнаула...» В «Калине Красной» Шукшин напишет: «История эта началась... севернее города Н. (Новосибирск. – В. Г.) местах далеких и строгих». И далее в тексте в разговорах мужиков возникают такие детали: «гурты перегонял вон из Монголии» (это типичное явление для Алтая). Пестрят рассказы и такими приметами: «на реке Катуни, у деревни Талица» («Леля Селезнева с факультета журналистики»); «Талица в трех верстах от Чебровки» («Мастер»); а один из циклов расказов так и назывался: «В селе Чебровка»; «она вон талицкая (это через речку)» («Чужие») и т. п.

В рассказе «Наказ» герой говорит: «Деревня наша, не деревня – село, в старину было большое, края были: Мордва, Низовка, Дикари, Баклань... Ну, а жили-то мы в Низовке...».

Известно, что раньше концы села Сростки назывались по-местному: Низовка, Баклань, Дикари, Мордва. Сам Шукшин был из Низовки. Здесь же приведем такую любопытную деталь. Егор Прокудин после несостоявшегося праздника («бордельеро») просит заказать такси до Низовки (хотя, напомним, автобус его привез в село Ясное).

Кстати, Спирька Расторгуев («Сураз») «жил» в селе Ясном и приходил в гости к старикам Прокудиным.

Обязательная принадлежность большинства произведений – река (уже первый цикл рассказов в «Новом мире» назывался «Они с Катуни»):

«И ещё есть река на Алтае – Катунь. Злая, белая от злости, прыгает по камням. Бьёт в их холодную грудь крутой яростной волной, ревёт, рвётся из гор. А то вдруг присмиреет в долине – тихо, слышно, как утка в затоне пьёт за островом. Отдыхает река. Чистая, светлая – каждую песчинку на дне видно, каждый камешек» («Живёт такой парень»; «И тогда на берег стремительной реки Катуни выходил древний старик...» («Солнце, старик и девушка»). Даже когда она прямо не называется, её описание не оставляет сомнений – это всегда Катунь: «...Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок» («Миль, пардон, мадам!»).

«... Мысленно он исходил свою деревню, заглянул в каждый закоулок, посидел на берегу стремительной чистой реки...» («Жена мужа в Париж провожала»).

В трудные минуты жизни герои, которые в разное время по тем или иным причинам покинули свою «малую родину», всегда вспоминают «далёкую свою деревеньку, берёзовый лес на берегу реки, саму реку...» («Калина красная»). Или: «Человеку приснилась родная деревня. Идёт будто он берегом реки...» («Два письма»).

«Образ реки в народной поэзии так стоек, что с отмиранием одного жанра тотчас же поселяется в новом, рождённом тем или иным временем. Как и всякий иной, этот образ неподвластен анализу, разбору, обяснению.

...Что-то родное, вечно меняющееся беспечно и непрямо текущее, обновляющееся каждый момент и никогда не кончающееся связующее ныне живущих с уже умершими и ещё не рождёнными, мерещится и слышится в токе воды. Слышится всем. Но каждый воспринимает образ текущей воды по-своему» – так пишет В.Белов в «Ладе», подчёркивая важность этого образа в общей атмосфере художественного произведения.

Последовательно подчёркивают пристрастия Шукшина даже заглавия сборников: «Сельские жители», (то есть) «Земляки», (и их) «Характеры» (в особенности если принять во внимание, что «заглавие – ведущее книгу словосочетание, выдаваемое автором за главное в книге»).

Всматриваясь в художественный мир Шукшина, мы сталкиваемся и с таким фактом: фамилии и имена героев кочуют из одного произведения в другое. Фамилии и имена также показывают существующую системную связь, создавая единство, подтверждая родство героя, убеждая нас в том, что они земляки.

В рассказе «Солнце, старик и девушка» («Сельские жители», 1963) девушка-художница, приехавшая в село, прашивает:

« – Вы где живёте, дедушка?

– А тут не шибко далеко. Это Ивана Колокольникова дом, – старик показывает дом на берегу, – дальше – Бедаревы, потом Волокитины, потом Зиновьевы, а там, в переулочке, – наш».

Если пройти по «деревне», отражённой в призведениях Шукшина, то можно встретить и Колокольниковых («Живёт такой парень», «Далёкие зимние вечера», «Любавины»), и Бедаревых («Заревой дождь»), и Волокитиных («Змеиный яд»), мелькнёт и Зиновьев («Живёт такой парень»). Из одного произведения в другое переходят фамилии героев: целая «династия» Байкаловых – Байкалов Игнат («Змеиный яд», «Игнаха приехал»), Байкалов Федя («Любавины»), Байкалова Люба («Калина красная»), Байкалов Геночка («Наказ»); или в рассказе «Земляки» встречается Квасов Анисим, но эта фамилия, появившись, не исчезает, – главный персонаж рассказа «Упорный» – Квасов Моня; в рассказе «Письмо» она тоже появляется с небольшой характеристикой: «Квасов – тот побойчее был»; а в рассказе «Двое на телеге» просто мелькает фамилия: Квасов.

Это стабильное явление у Шукшина: «Селезнёва Марья» («Беседы при ясной луне») – Селезнёва Леля («Леля Селезнёва с факультета журналистики») – Селезнёв Ванька («Танцующий Шива»); Малюгин Гринька («Гринька Малюгин») – Малюгина Марья «(Демагоги») – Малюгина Степанида («Любавины»); Кречетов Сашка («Из детских лет Ивана Попова») – Кречетов Наум («Волки») – Кречетова Нинка («Думы»); Тепляшина Поля («Билетик на дневной сеанс») – Тепляшин Ванька («Ванька Тепляшин»); Журавлёв Санька («Версия») – Журавлёв Игнаха («Беспалый») – Журавлёвы («Срезал»); Худяков Тимофей («Билетик на второй сеанс») – Худяковы («Други игрищ и забав»); Яковлев Анатолий («Дебил») – Яковлев («Вечно недовольный Яковлев») – Яковлев («Мнение»); Максимов Илья («Чудик») – Максимов Фёдор («Как зайка летал на воздушных шариках»); Баев («Беседы при ясной луне») – телевизор у Баевых смотрят («Позови меня в даль светлую»); Пётр Ивлев («Там, вдали») – «поросят не ходила глядеть к Ивлевым («Печки– лавочки»); Козлов Егор («Печки– лавочки») – Козлов Ганя («В воскресенье мать-старушка») и т.д.

Причём в воспоминаниях Ю.Скопа есть такие слова Шукшина: «Понимаешь, сидел всю ночь... Рассказ делал. Про мужика одного нашего с Катуни...»; или Шукшин в одном из рассказов («Мечты») скажет: «Тут тоже факт из жизни. Встретил я как-то в гостиничном ресторане земляка...» и т.д.

В рассказе «Стёпкина любовь» появляются старики Куксины, затем эта фамилия возникает в рассказе «Наказ», потом выясняется, что отчим Шукшина был Куксин; или в «Комсомольской правде» публикуется небольшая заметка друга детства писателя, которая подписана: Куксин.

Куксины, Байкаловы, Поповы, Валиковы и на страницах рассказов, и в самом селе Сростках. Недаром земляки писателя говорят, что они все в книгах Шукшина «прописаны». Шукшину была важна даже такая связь с действительностью: географическая подлинность событий, подлинность фамилий создавали ощущение подлинности действий.

Сам Шукшин в конце жизни скажет: « И в книгах своих, и в кино я говорил лишь о тех, кого знаю, к кому привязан. Делился, как умел, своими воспоминаниями, своими привязанностями».

Осознание художественной самоценности «малой родины», понимание того, что, сосредоточиваясь на малом пространстве изображения, можно добиться постановки серьёзных социальных, общечеловеческих проблем, было присуще писателю с самого начала творческого пути: «Деревня и всё, что понимается под этим словом, всегда щедро питали великую русскую литературу и искусство. Я хотел бы, чтобы эта традиция заявляла о себе сегодня в полный голос». Писатель постоянно черпал картины, сюжеты, ситуации, детали, черты быта, которые он не «сочинял», из своего неиссякаемого родника – «малой родины». Именно там ему работалось лучше всего, там он (по собственному признанию) написал свои лучшие рассказы, туда он выезжал со съёмочной группой.

В художественном мире Шукшина все «знают друг друга», судьбы людей оказываются тесно переплетены. Жива память о событиях. Поэтому писателю нет необходимости распутывать цепь «событий», как нет нужды в том, чтобы «представлять» своих персонажей, сообщать какие-либо предварительные сведения о них – многое можно опустить, так как в памяти и сознании героев они существуют.

Напомню, что повествование у Шукшина редко прерывается описаниями природы, обстановки. Экспозиция обычно отсутствует, а пейзажные зарисовки лаконичны или появляются только в рассказах «элегического» плана, когда они важны для осознания общей художественной атмосферы, для настроения («Думы», «Земляки», «Осенью» и др.) Несомненно, такая драматургия повествования, динамичность связаны с насыщенностью конфликтной нагрузки, с главной задачей – изображением человека.

К тому же природа у Шукшина «сибирская», знакомая, неотъемлемо связанная с людьми и событиями, о которых рассказывает писатель. А раз так, то в системе повествования можно и опустить уже привычный пейзаж, известную обстановку, быт. Это становится всегда подразумеваемой, «подводной» частью описания.

Если взглянуть на мир Шукшина как на органическое единство, то это позволит объяснить многие процессы в искусстве писателя.

Произведения Шукшина с их необычной внутренней типологией, «сцементированные» общим нравственным пафосом художника, – своеобразный романный мир. И дело не только в том, что лучшие шукшинские рассказы обладают «романным» содержанием, когда через какой-нибудь «случай в ресторане» вся судьба человека открывается, сколько в том целостном взгляде на человека и мир, который они являют в своём единстве.

Художественный мир Шукшина – это эстетически воссозданное органическое единство «живой» жизни. «Мелкие» рассказы, частные случаи, наблюдённые характеры, как кусочки мозаики, составляют общую картину действительности – исторической и современной.

Стремление к «циклизации» – характерная черта прозы писателя. Сам Шукшин говорил: «В литературе мне больше интересен сборник писателя. С моей точки зрения, можно быть автором одного рассказа, одной повести, одного романа. Но быть автором сборника – это значит быть писателем или не быть им».

Более того, эти сборники уже по отдельности не воспринимаешь, а как частицы целого, как главы единой книги. Рассказы, повести, романы тяготеют друг к другу как фрагменты целостной повествовательной системы, при этом рождается новое художественное качество. Сам Шукшин записал в рабочих тетрадях так: «Рассказчик всю жизнь пишет один большой роман. И оценивают его потом, когда роман дописан и автор умер».

Любопытно, что уже в дипломной работе Шукшина «Из Лебяжьего сообщают...» возникают сюжетные ситуации, образы (Байкалов, Пётр Ивлев, Грай, Громов), смысловые интонации первой книги «Сельские жители» (например, сюжетная коллизия рассказа «Коленчатые валы», которая, кстати, позднее возникнет ещё раз в сценарии «Брат мой...» (опубликован в1974 году).

Так было постоянно. Сначала создавались рассказы, затем они объединялись в киноповести. И этот своеобразный «симбиоз» становился новым художественным качеством. Так произошло и со следующим фильмом – «Живёт такой парень», который объединил в себе два рассказа: «Пашка Холманский» и «Гринька Малюгин».

Фильм «Ваш сын и брат» был создан из трёх самостоятельных рассказов: «Игнаха приехал» – «Змеиный яд» – «Стёпка». Органично объединив рассказы вокруг главы семьи старика Воеводина, фильм по общей художественной атмосфере оказался целостным, единым. И это не случайно, так как в самом «веществе» прозы Шукшина уже была заложена способность к единению. В частности, отметим такой момент. В первом рассказе Игнат Байкалов, цирковой борец, который пять лет не был дома, приезжает в родную деревню. Второй – «Змеиный яд» – заканчивается тем, что Игнат Байкалов садится в поезд, чтобы после пятилетнего перерыва побывать дома. Уже сейчас следует обратить внимание на то, что в рассказах, написанных в разное время (1963 и 1964 годы) и о разных героях, фигурирует один и тот же персонаж. Более того, один рассказ «сцепляется» с другим, как бы продолжая его (кстати, Шукшин указывает в «Змеином яде», что герои – «земляки»), создавая некое единство, напоминающее сообщающиеся сосуды.

Аналогичным соединением нескольких рассказов в одно цельное произведение явились киноповести «Брат мой...» и «Позови меня в даль светлую» (опубликована в 1975 году).

В киноповесть «Брат мой» вошли рассказы «Коленчатые валы», фрагменты из «Стёпкиной любви», «Внутреннего содержания», «Шире шаг, маэстро!», «Непротивленец Макар Жеребцов», «Митька Ермаков».

В киноповесть «Позови меня в даль светлую» – рассказы «Вянет, пропадает», «Владимир Семёнович из мягкой секции», «Племянник главбуха», «Космос, нервная система и шмат сала» и характерологические штрихи из других произведений.

Также удивительно легко соединились в спектакле «Характеры» различные рассказы («Космос, нервная система и шмат сала», «Микроскоп», «Мой зять украл машину дров», «Операция Ефима Пьяных», «Билетик на второй сеанс», «Хозяин бани и огорода» и др.), или другие рассказы «Верую!», «Сапожки», «Письмо», «Билетик на второй сеанс», «Бессовестные» и др. в спектакле «Беседы при ясной луне».

Режиссёрам не пришлось испытывать сопротивление материалов, когда они всех героев сделали жителями одного села. К тому же в большинстве своём Шукшин пишет рассказы «без начала, без конца», «без особого сюжета». Их финалы – «открыты», они как бы позволяют продолжить разговор, «зацепившись» за предыдущий. В произведениях Шукшина мы сталкиваемся с некоторой «незавершённостью» смысловых и сюжетных конструкций, отсюда также возникает впечатление, что перед нами тот или иной «фрагмент» из крупного произведения.

Шукшин, например, может «оборвать» рассказ так: «Сергей встал, загасил окурок и пошёл в горницу. Улыбнулся сам себе, качнул головой... Но не подумал так: «Купил сапожки, она ласковая сделалась». Нет, не в сапожках дело, конечно, дело в том, что...

«Ничего. Хорошо». («Сапожки»).

Cозданный писателем самим собственный «материк» представляет собой развёртывающуюся динамическую целостность.

Новеллистика Шукшина за лаконичностью повествования открывает художественное пространство. Произведения «сцепляются» таким образом, что перспектива изображаемого постоянно развивается, углубляется. Этому способствует и сложная система параллелей и перекличек в прозе Шукшина.

Часто в художественном мире писателя какой-то эпизод разрастается до рассказа, а затем вновь возвращается деталью, намёком, уже известным читателю. Например, в рассказе «Сураз» (имеется в виду последняя творческая редакция – «Характеры», 1973) Спирька Расторгуев приходит к старикам Прокудиным. В ожидании квартирантов «Спирька побеседовал пока со стариками. Рассказал, что одному солдату явилась земная божья мать...» (заметим, что эта фраза появилась именно во втором варианте!). Самой истории в произведении нет, но она рассказывается в новелле «На кладбище» (опубликована впервые в «Сибирских огнях», 1973, № 11, т.е. работа над ними, по-видимому, проходила приблизительно в одно время), где старушка уже рассказывает о том, как одному солдату явилась земная божья мать...

Есть у Шукшина новелла «Петька Краснов рассказывает...» – незатейливое повествование героя о своей поездке на юг – «лечить радикулит»: «Заходишь вечером в ресторан, берёшь шашлык, а тут наяривают. Мля, так наяривают!.. Он поёт, а тут танцуют. Ну, танцуют, я те скажу!.. Сердце заходится, что только выделывают! Так поглядишь – вроде совестно. А потом подумаешь: нет, красиво!» и т.д.

Но вот в «Печках-лавочках» герой появляется вновь – теперь он едет на юг во второй раз и рассказывает попутчикам о своём первом путешествии: «Куда путь держим?» – спросил профессор. «В Крым. – Курносый присел на диван. – Второй раз. Опять радикулит замучил».

Но и на сей раз он не исчезает бесследно. В «Калине красной» звучит фраза: «Илюха вон Лопатин радикулит ездил лечить: корову целую ухнул, а приехал без копья».

Или такая аналогия: в рассказе «Крепкий мужик» бригадир Шурыгин снёс тракторами церковь в селе. Герой новеллы «Вечно недовольный Яковлев», приезжая в деревню, вдруг произнёс: «Зря церкву-то сломали...» В том же «Крепком мужике» есть упоминание о том, что когда-то на ней своротили крест, но «тада время было другое». Эта же деталь есть и в более раннем рассказе «Заревой дождь». Кирька, когда-то раскулаченный Ефимом Бедаревым, задаёт, между прочим, и такой вопрос: «Ну, жил, думаю, человек... активничал там, раскулачивал... э-э... и всё такое... Крест с церкви тогда своротил. Помнишь?»

Внутренние взаимосвязи проявляются и в последовательном развитии изначально найденных идей, образов, приёмов. Одни и те же детали, мизансцены, эпизоды являются элементами художественной системы, они варьируются, не исчезают из поля зрения читателя.

В сатирической новелле Шукшина «Три грации» (первая публикация 1971 г.) есть такая сцена. К «грациям» (по воскресеньям они занимались тем, что «зубоскалили» обо всём: «о чужих мужьях, о политике, о прохожих...» на скамейку присел глубокий старик. И вот какое стремительное «наступление» проводят они:

– ...Деятель! – (одна из «трёх граций». – В. Г.) снисходительно похлопала старичка по спине.

– Волос-то только на одну драку осталось!

Старичок усмехнулся:

– Мне уже семьдесят пять скоро...

– О! А всё жалуется: плохо в деревне, трудно.

– Я не жалуюсь.

– Они теперь все хорошие, трудящиеся...

– А кто огурцы по два рубля продаёт?! Кто с мешками на метро ездит?.. Мешает! – Это Рыжая «покатила бочку». – Кто поступает в дворники. А потом получает секции? Кто в колхозы не хотел идти? Кто упирался?!

Деятель стиснула зубы и оглянулась во гневе.

– Кто из-за угла стрелял? – спросила она тихо. – Кто без конца вредил?

– Кто с необъятных полей колоски воровал?! – как-то взвизгнула Тихушница. – Кто самогон ва...

Тут старичок встал, весь подобрался и неожиданно громко – на весь двор – скомандовал:

– Встать!.. Я егорьевский кавалер! – кричал старичок. – У меня медаль за трудовую доблесть! У меня сын токарь седьмого разряда! Я вас за такие слова!»

Попутно отметим, что вариация «граций» появилась ещё в фильме «Странные люди» (1969) в новелле «Братка», и обратимся к киноповести «Калина красная» (1973), в которой обнаружим содержательно и композиционно близкий эпизод.

Вот как Егор Прокудин «атакует» старика Байкалова.

– Тебе прямо оперуполномоченным работать, отец, – сказал Егор. – Цены бы не было. Колчаку не служил в молодые годы? В контрразведке белогвардейской?

– Хорошо, другой вопрос: колоски в трудные годы не воровал с колхозных полей?

– Видите, как мы славно пристроились жить! – заговорил Егор, изредка остро взглядывая на сидящего старика. – Страна производит электричество, паровозы, миллионы тонн чугуна... Люди напрягают все силы. Люди буквально падают от напряжения, ликвидируют все остатки разгильдяйства и слабоумия, люди, можно сказать, заикаются от напряжения, ...люди покрываются морщинами на Крайнем Севере и вынуждены вставлять себе золотые зубы... А в это самое время находятся другие люди, которые из всех достижений человечества облюбовали себе печку! Вот так! Славно, славно... Будем лучше чувал подпирать ногами, чем дружно напрягаться вместе со всеми...

– ... Я стахановец вечный! – чуть не закричал старик. – У меня восемнадцать похвальных грамот...»

Параллели подобного рода носят у Шукшина стабильный характер – это не случайная «самоповторяемость».

Писатель не мог не знать, что постоянно и откровенно «цитирует» самого себя. Так, в повести-сказке «Точка зрения» несколько трансформировался известный эпизод из рассказа «Критики», причём эти два произведения создавались писателем примерно в одно и то же время.

«Тимошка Соколов только буянит часто... А вчера, например, явился в состоянии зелёного алкоголя. А семья, – ну, то есть, родные и знакомые, – смотрели телевизор. Ну он тоже стал смотреть. Посмотрел немного и говорит: «Таких плотников не бывает! Я, – говорит, – сам плотник – знаю! Это враньё всё». Снял сапог с левой ноги и произвёл удар по телевизору.

– Сколько дали? – спросил Непонятно кто.

– Пятнадцать суток. Я сам и отвёл его в отделение.

Критик ты, – говорю, – а не плотник».

Писатель, разумеется, сознаёт, что один и тот же эпизод можно истолковать по-разному в зависимости от жизненной позиции, поэтому он не боится «повторов» подобного рода, как не боится предупредить читателя о будущем своём призведении. В этом смысле определение С. Залыгина, что творчество Шукшина – это сегодняшнее угадывание своего творчества завтра, кажется абсолютно точным.

Так постепенно возникает внутренняя преемственность тем и образов в творческой эволюции писателя. И это также обусловливает целостность созданного им художественного «материка», общность исследуемых структур.

Такая же закономерность наблюдается в исследовании характера, который «серёдки в жизни не знает» («Наказ»). Эта мысль то и дело прорывается сквозь художественную ткань произведений: «Вечно надо до края дойти, так уж понять чего-нибудь, где и понять-то... может, нельзя» («Гена Пройдисвет»); или: «он всё бы и ходил вот так – по краешку «Вечно недовольный Яковлев»); или сам Шукшин говорит о Прокудине: «Как раз особенность такого характера: ходить по краю», потому что «не выносил он в людях унылость, вялость ползучую. Оттого, может, и завела его житейская дорога так далеко в бок, что всегда и смолоду тянулся к людям, очерченным резко, хоть иногда кривой линией, но резко, определённо».

Аналогии, параллели такого рода можно продолжать. Шукшин часто повторял излюбленные ситуации, характерологические штрихи, сюжетные ходы, что также создаёт сложную систему соотношений, придающих художественному миру писателя своеобразную полифоничность.

По сути, через всё творчество Шукшина проходят человеческие лица, непосредственно или опосредованно или исторически связанные между собой и, конечно, самим автором.

В художественном мире Шукшина встречаются «сцепления» и более сложного плана. В частности, мы сталкиваемся с таким необычным явлением: разные герои различных рассказов объединяются в одном персонаже. Впервые это произошло в киноповести и фильме «Живёт такой парень» – Пашка Колокольников органично «вырос» из двух персонажей: Пашки Холманского («Классный водитель») и Гриньки Малюгина («Гринька Малюгин»). И что удивительно: никаких соединительных швов, ничего неестественного, нехарактерного для нового героя никто из критиков не обнаружил, да и не мог обнаружить. Более того, к героям «Классного водителя» и «Гриньки Малюгина» без труда могли бы присоединиться, например, Стёпка («Стёпкина любовь»), Васека («Стенька Разин»), Митька Ермаков («Митька Ермаков»), Сеня Громов («Коленчатые валы») и др.

Главный герой киноповести «Брат мой...» также вырос из нескольких персонажей: Сени Громова («Коленчатые валы») и Митьки Ермакова («Митька Ермаков»).

Герой киноленты «Позови меня в даль светлую» Владимир Николаевич объединил черты персонажей из рассказов «Вянет, пропадает» и «Владимир Семёнович из мягкой секции».

У Шукшина мы наблюдаем не многообразие типов, а разнообразие вариантов одних и тех же характеров и ситуаций: писатель создал такую систему характеров, в которой герои вступают в своеобразные диалогические отношения, варьируют друг друга. С самого начала творчества он разрабатывал близкие друг другу варианты типического характера. Менял фокус, наводил резкость.

И это явление постоянно: тип персонажа, к которому обращался Шукшин, был «не нов» для него, но иным становилось его отношение к своему герою, менялось расстояние между автором и персонажем. Писатель идёт по пути «укрупнения характера, находя всё более сложные, противоречивые и взаимопроникающие черты личности и не боясь обнаружить их перед читателем.

В частности, своеобразную эволюцию переживает характер «чудика»: от Князева в рассказе «Чудик» до Князева в рассказе «Штрихи к портрету».

Вариантами одного характера представляются и герои трёх произведений: «Стёпка», «Сураз», «Калина красная». Стёпка – Спирька Расторгуев – Егор Прокудин – это вариация одной и той же личности и судьбы, так волновавшей писателя. Это дети одного и того же времени:»Жизнь Спирьки скособочилась рано». Обстоятельства военного времени обусловили судьбу Спирьки (вспомнил Егора Прокудина). Но очень красивому Спирьке досталась добрая душа: «Добротой своей он поражал, как и красотой. Мог снять с себя последнюю рубаху и отдать – если кому нужна. Мог в свой выходной поехать в лес, до вечера пластаться там, а к ночи привезти машину дров каким-нибудь одиноким старикам. Привезёт, сгрузит, зайдёт в избу.

– Да чего бы тебе, Спиренька, ангел ты наш?.. Чего бы тебе за это? – суетятся старики.

– Стакан водяры. – И смотрит с любопытством. – Что, ничего я мужик».

Русский мужик с характером, поразительно точно открытым ещё Н.А. Некрасовым:

А вот как об этом говорит В.Шукшин в романе «Я пришёл дать вам волю»: «Где есть одна крайность – немыслимое терпение, стойкость, смертельная готовность к подвигу и к жертве, – там обязательно есть другая – прямо противоположная. Ведь и Разин не был бы Разин, если бы почему-то – не по каким-то там важным военачальным соображениям – не благословил казаков на широкую гульбу. Никаких иных, самых что ни на есть важных соображений! Так русский человек отдыхает – весь душой и телом. Завтра будут иные дела. Будет день – будет пища. Это на Руси давно сказали».

Как жаждала праздника душа Егора Прокудина! Как праздновал в молодости Спирька Расторгуев: «После войны. С дружком, таким же отпетым «чухонцем», перехватили на тракте сельповскую телегу из соседнего села, отняли у извозчика ящик водки... Справились с мужиком! Да ещё всыпали ему. Сутки гуляли напропалую у Спирькиной «марухи»... И тут их «накрыла» милиция.

Спирька успел схватить ружьё, убежал в баню, и его почти двое суток не могли взять – отстреливался. К нему подсылали «маруху» его, Верку-тараторку, – уговорить сдаться добром. Шалаболка Верка тайком, под полой, отнесла ему бутылку водки и патронов. Долго была там с ним... А потом вышла и объявила гордо:

– Не выйдет к вам!

Спирька стрелял в окошечко и пел:

– Спирька, каждый твой выстрел – лишний год! – кричали ему.

– Считайте – сколько?! – отвечал Спирька. И из окошечка брызгал стремительный длинный огонь, гремело. Потом он протрезвился, смертельно захотел спать...Выкинул ружьё и вышел».

Конечно, Спирька проще и непосредственней Егора Прокудина, в нём гораздо ближе лежит то, что в Егоре Прокудине спрятано глубоко. Вот Спирька, почувствовав внезапное сердечное влечение к маленькой учительнице, спешит к Нюрке Завьяловой (очередное «логово»). А Егор Прокудин, ощутивший новые движения своей души, сказал прямо: «Так... Всё. Любовь. Больше не могу – тяжело. Прошу пардона».

Чтобы не сразу и не вдруг перейти к вековечной крестьянской работе, Егор, и сам того не понимая, едет в город, дабы устроить «отвальную» («бордельеро... Забег в ширину»).

Спирька кончает жизнь самоубийством, потому что «собственная жизнь вдруг опостылела, показалась чудовищно лишённой смысла». Но ведь по той же самой причине погибает и Егор Прокудин, которому после встречи с матерью собственная жизнь также показалась чудовищно лишённой смысла.

Шукшин и сам отчётливо понимал близость своих героев: «Калина красная» опять о деревне. Но вот куда занесло теперь разговор. Крестьянин, ставший вором, паразитом. Тут такое разрушение личности, нравственных её основ, что пять-семь лет назад мне и в голову не пришло именно так поворачивать разговор. А ведь уже тогда подворачивались под руку фигуры прокудинского типа. Скажем, в Стёпке из фильма «Ваш сын и брат» что-то уже маячило в этом духе. Но я отнёсся к нему нежно, с любовью. То, что в тюрягу загудел,– это, мол, случайность чистая, нелепость просто».

Варианты одного и того же типа являют собой, например, Иван («В профиль и анфас») и Гена («Гена Пройдисвет»). Они оба не могут удовлетвориться работой «только на один желудок», поэтому «шарахаются по жизни, как по загону, сшибают столбики, ранятся и злятся». Это родсвенные натуры, и один как бы «продолжает» другого. Объединяет их даже такая деталь: они сочиняют и поют песни «на ходу прямо».

А в 1967 году в «Новом мире» были опубликованы два рассказа Шукшина «Начальник» (№ 1) и «В профиль и анфас» (№ 9). Одному из героев рассказа «Начальник» автор даёт такую характеристику: «Митька Босых, деревенский вор в прошлом, поэт, трепач и богохульник...»

Сочиняют и поют, поют и пляшут герои Шукшина. Чего ищет их душа? Какого Праздника жаждет?

Близость многих характеров Шукшина можно проследить и на другом уровне, где также обнаруживается стабильность, общность в характеристиках героев одного типа: «Работал Гринька хорошо, но тоже чудил. Его, например, ни за какие деньги, никакими уговорами нельзя было заставить работать в воскресенье. Хоть ты что делай, хоть гори всё вокруг синим огнём – он в воскресенье наденет чёрные плисосые штаны, куртку с «молниями», намочит русый чуб, уложит его на правый бок аккуратненькой копной и пойдёт по деревне – просто так, «бурлачить» («Гринька Малюгин»).

Алёша Бесконвойный («Алёша Бесконвойный») – тоже «старательный, умелый» работник, но как только наступала суббота, Алёша «выпрягался»: «Два дня он не работал в колхозе: субботу и воскресенье. И даже уж забыли, когда это он завёл себе такой порядок, все знали, что этот преподобный Алёша «сроду такой» – в субботу и воскресенье не работает. Пробовали, конечно, повлиять на него, и не раз, но всё без толку... Что же он делал в субботу?

В субботу он топил баню. Всё. Больше ничего.»

Стабильными у Шукшина являются характерологические штрихи героев «непосредстенного действия», с обострённой живой реакцией. Вообще надо сказать, что писатель часто внутренние поиски и метания своих героев доводит до поступка.

Таков Гринька Малюгин, который вдруг бросился к горящей машине («Гринька «Малюгин»); Сергей Духанин, который вдруг «потерял покой»: захотелось жене купить сапожки; Моня Квасов, которому вдруг «влетела идея» сделать вечный двигатель; и Колька Скалкин, которому вдруг захотелось «взять пузырёк с чернилами и плеснуть на белый костюм» зануды Синельникова, и «даже не успел подумать, что он хочет сделать»; и Веня Зяблицкий, который взял и заколотил тёщу в уборной; и Спирька Расторгуев, которому вдруг «до зуда в руках захотелось потрогать горлышко женщины», и многие другие.

Соответственно стабильны и портретные зарисовки героев данного типа.

Систематизация материала показывает определённую последовательность приёмов и на уровне портретных зарисовок (от «Сельских жителей» до «Характеров»). Психологические характеристики героев воссоздают свойства, постоянно присущие персонажам определённого типа.

«В нервной, шумливой семье Худяковых... Отец Николай Иванович, сухой, пятидесятилетний, подвижный, как юноша, резкий... Сын их Костя, двадцатитрёхлетний, слесарь, тоже нервный, часто волнуется...» («Друг игрищ и забав»).

«На скамейку присел длиннорукий худой парень с морщинистым лицом» («В профиль и анфас»).

«Мужчина этак под пятьдесят, поджарый, высокий, с длинными рабочими руками, которые он не знал куда девать» («Страдания молодого Ваганова»).

«Мишка Толстых, плотник СМУ-7, маленький, скуластый человек с длинными руками, забайкальский москвич...» («Генерал Малафейкин»).

Моня Квасов был «белобрыс, скуласт, с клубокими маленькими глазами», он обладал «непоседливым и строптивым характером» («Упорный»).

Санька Журавлёв – «длинный, носатый, весь в морщинах до времени... («Версия»).

«По больничному коридору шёл Психопат – высокий, прямой, с лицом сильного, целеустремлённого человека. Шёл ровным широким шагом, видно, привык ходить много и далеко; на нём какой-то нелепый плащ и кожаная шляпа» («Психопат»).

Сеня Громов – «сухой маленький человек» («Коленчатые валы».

«Веня Зяблицкий, маленький человек, нервный, стремительный...» («Мой зять украл машину дров!»).

«...С работы Васека шагал всегда быстро, размахивал руками – длинный, нескладный» («Стенька Разин»).

«Максим легко снимался с места (он был сорокалетний лёгкий мужик, злой и порывистый. Никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много, ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели» («Верую!»).

С другой стороны, в целостном художественном мире Шукшина стабильность обнаруживается и в подаче портретных характеристик тех, кто «ожирел душой». Писатель даже «срывается» с объективного тона, когда дело касается «сытых» («даже какой-то светлый от сытости»), иногда подчёркивание некоторых внешних черт преднамеренно, нарочито. Шукшин акцентирует внимание на «плоти», дабы отчётливее показать отсутствие духовного. Перед нами чередой проходят такие портреты: «Из горницы вышла тёща, тоже круглолицая... крепкая здоровьем; крепкая нравом, взглядом на жизнь – вообще, вся очень крепкая» («Мой зять украл машину дров!»). Кстати, напомним, что один из рассказов так и называется – «Крепкий мужик».

«Но тут встал из-за стола представительный мужчина, полный, в светлом костюме... Представительный мужчина коротко посмеялся, чуть колыхнул солидным тугим животом.

...Волосы гладко причёсаны назад, отсвечивают. А несколько волосиков слиплись и колечком повисли над лбом и покачивались, вздрагивали, когда мужчина говорил. Лицо хоть широкое, круглое, но крепкое, а когда он улыбался, на щеках намечались ямочки» («Мой зять украл машину дров!»).

«Некто Кондрашин, Геннадий Сергеевич, в меру полненький гражданин, голубоглазый, слегка лысеющий, с надменным, несколько даже брезгливым выражением на лице... взбежал, поигрывая обтянутым задком, на второй этаж...»

«...лицо Кондрашина было сытым и свежим» («Мнение»).

«...Такой он был теперь сытенький, кругленький, нацеленный ещё на двадцать лет осмеченной жизни» («Беседы при ясной луне»).

«По коридору навстречу ему шёл мужчина в спортивном костюме, лет пятидесяти, с брюшком, но с таким... аккуратным брюшком, упитанный, добродушный» («Други игрищ и забав»).

Шукшин демонстративно «наводит крупный план на наружность героя с «анемичной душой».

«Книжечку должен был выдать некто Синельников Вячеслав Михайлович, средней жирности человек, с кротким лоснящимся лицом...» (Ноль– ноль целых»).

«Петя – маленький, толстенький, грудь колесом, ушки топориком, нижняя челюсть – вперёд...

...А у Пети-то пузцо! Молодое, кругленькое – этакая аккуратная мозоль. Петя демонстративно свесил пузцо с ремня – пусть все видят, что человек живёт в довольстве.

...Петя смеётся молча, весь: подрагивает животик, подбородок, загривок – напряжённо лоснится и дышит.

...Петя, этот сгусток неизработанных мышц и сала...» («Петя»).

Вообще, нельзя сказать, что эти типы исследуются писателем психологически, изнутри. Скорее наоборот, он придаёт им традиционные атрибуты «отрицательности». («Брюхатый», например, в «Энергичных людях»).

Шукшин, например, часто наделял людей ограниченных эпитетом «узколобый», тем самым возводил эту оценочную черту в стабильную портретную характеристику.

В «Монологе на лестнице» Шукшин заметил: «Всё больше привлекает внимание лобастый человек, всё яснее становится, что это самая прекрасная часть человека – лоб».

А в рассказе «Боря» от автора читаем: «В соседней палате объявился некий псих с длинными руками, узколобый. Я боюсь чиновников, продавцов и вот таких, как этот горилла».

Из рассказа в рассказ „переходят» созвучные этим фразы: «Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым носом, с низеньким лбом...» («Змеиный яд»); «...хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался» («Чудик»).

В частности, оценочные характеристики «продавцов» проходят через всё творчество Шукшина: «Продавщица презрительно посмотрела на него. Странный они народ, продавщицы: продают обыкновенный килограмм пшена, а с таким видом, точно вернула забытый долг. ...Продавщица молча, зло смотрела на него. «О господи! – изумился Сергей. – Прямо ненавидит. За что?» ...Продащица всё глядела на него; в глазах её, когда Сергей повнимательнее посмотрел, действительно стояла белая ненависть. Сергей струсил... Молча поставил сапожок и пошёл к кассе. «Что она?! Сдурела, что ли – так злиться? Так же засохнуть можно, не доживая веку». («Сапожки»).

«Продавщица, молодая, бледнолицая, не выдержала, заметила строго:

– Невесту, что ли, выбираете, глядеть тошно» («Дебил»).

«У меня тут был один неприятный случай. Подошёл я к сувенирам – лежит громадная зажигалка. Цена – 14 рублей. Ну, думаю, разорюсь – куплю. Как память о нашем пребывании. Дайте, говорю, посмотреть. А стоит девушка молодая... И вот она увивается перед иностранцами – и так, и эдак. Уж она и улыбнётся-то, она и показывает-то им всё, и в глаза им заглядывает. Просто глядеть стыдно. Я говорю: дайте зажигалку посмотреть. Она на меня: вы же видите, я занята! Да с такой злостью, куда и улыбка девалась...» («Постскриптум»).

Созвучие содержания с авторской личностью – существенный критерий, позволяющий определить системное единство художественного мира.

Искусство писателя – это очень личное, целостное размышление о современном человеке и действительности: и трезвое раздумье, и радостное восхищение, и боль, и горечь, и поиск в обычном необычного, это и любовь к человеку, пронизанная тёплым юмором, и горькая правда, едкий сарказм. И когда мы говорим о целостности мира Шукшина, то должны отчётливо помнить, что прежде всего она обусловлена цельностью личности писателя, её способностью всегда и везде оставаться самой собой.

У Шукшина есть рассказ «Ванька Тепляшин» и документальное повествование «Кляуза».

Перед нами совпадение случая из жизни героя и самого писателя. Совпадают и сюжет, и конфликт, и основной пафос повествования. Столкновение с вахтёром в больнице проявляет в герое и писателе то, что их сближает, и ещё с большей отчётливостью подчёркивает правду жизни, художнически проницательно увиденную Шукшиным, – это активное неприятие, отторжение любой формы унижения человеческой личности.

«Надо человеком быть, а не полтинники сшибать», – говорит Ванька Тепляшин. А вот голос самого писателя: «Мне со стороны умудрённые посетители тихонько подсказывали: «Да дай ты ей пятьдесят копеек, и всё будет в порядке». Пятидесяти копеек у меня не случилось, кроме того (я совершенно серьёзно говорю), я не умею «давать»: мне неловко («Кляуза»).

Рассказ «Кляуза» по-новому обозначил единство художественного мира писателя. Ещё ярче стала видна близость писателя своим героям, его «родственность» с ними, ещё очевиднее стало, что именно личность самого Шукшина есть та поэтическая философская основа, преломляясь сквозь которую, самые обыденные явления, обыкновенные характеры становятся общезначимыми.

У Шукшина какое-то эсхатологическое ощущение конца (предела). Не с этим ли чувством связан и его трагический вопрос «Что с нами происходит?» Убывает совесть и душа человеческая. Рушатся духовно-нравственные основания Дома и Веры. Вокруг орудуют хамы (узколобые) – им вольготно-весело живётся.

«Русь, куда же несёшься ты? Дай ответ!..»

И вдруг вскакивает шукшинский Роман Звягин («Забуксовал»): «А кого везут-то? Кони-то? Этого... Чичикова?.. Русь-тройка, всё гремит, всё заливается, а в тройке – прохиндей, шулер... А может, Гоголь так и имел в виду: подсуроплю, мол: пока «догадаются – меня уж живого не будет. А?»

И вот Шукшин вместе со своим героем Сашкой Ермолаевым кричит: «Ведь сами расплодили хамов, сами! Никто же нам их не завез, не забросил на парашютах. Сами! Пора же им и укорот сделать. Они же уже меры не знают...»

И уже хватают герои писателя «молотки» и «табуретки», дошедшие до желания ударить, доведенные до отчаяния – конца...

И вскипает Иван-дурак: «Нам бы не сидеть... Не рассиживаться бы нам!..»

Отпечаток личности Шукшина ощущается в большинстве его произведений. Например, по воспоминаниям и опубликованной неоконченной статье «Только это не будет экономическая статья...» известно, что события, легшие в основу рассказа «Чудик» (эпизоды в магазине и в самолете), произошли в действительности с самим Шукшиным.

Сквозь разнообразные формы постижения современной жизни видится организующее начало – неповторимое человеческое лицо автора, сила его любви и ненависти. Все более очевидным становится, что в последние годы творчества речь персонажей активнее насыщается авторской интонацией. Присутствие личности художника видно повсюду: в характерах, в деталях, в интонации, в образных и лексических «повторах», в особенном взгляде.

В художественном мире Шукшина целостность отдельного произведения также находится в тесной связи со всем творчеством.

В часности, многим критикам показалась неожиданной повесть-сказка «До третьих петухов». Но это не совсем так. И в этом произведении обнаруживаются стабильные закономерности, характерные для всего творчества писателя. На качественно новом художественном уровне в ней «собраны» многие характеры и идеи, ситуации и образы, волновавшие писателя всю жизнь. Повесть-сказка еще раз подчеркивает, что Шукшин удивительно настойчив в варьировании одних и тех же категорий людей, сходных конфликтов.

Опять сюжет-путешествие (см. «Живет такой парень», «Печки-лавочки»), в которых проходит испытания герой.

Иван – типично шукшинский герой, попадающий в типичные ситуации. Змей-Горыныч – концентрация мещанства, хамства и деспотизма. Черти – интеграция псевдокультуры. Мудрец – средоточие бюрократизма и ложной многозначительности.

В повести встречаем «знакомые» по прежним произведениям эпизоды, образы: черти уже «встречались» нам в «Печках-лавочках», заколоченная в туалете дочка Бабы-Яги представляет собой модификацию аналогичного эпизода из рассказа «Мой зять украл машину дров!» Здесь и простодушный стражник родом из Сибири, на которого не оказывают никакого воздействия современные песни и трогает душу до глубины, заставляя покинуть «пост», русская народная песня «По диким степям Забайкалья...» (а в контексте творчества Шукшина это не случайно), здесь и любимый Степан Разин, который (так и должно было быть в шукшинском мире) спасает Ивана от гибели, и т. п.

Постоянно исследуя определенный жизненный пласт, каждый раз на новом этапе духовной эволюции возвращаясь к нему, Шукшин творил объемный художественный мир.

Повторяющийся («кочующие») фамилии, имена, названия мест, характеры и ситуации дополнительно позволяют рассматривать рассказы, повести, романы Шукшина как часть единой эпопеи, фундаментом которой является философское, социальное и эстетическое отношение к жизни самого писателя.

Постоянно ставя своих героев в новые ситуации, Шукшин открывает еще одну грань знакомого характера. Постижению живой диалектики разнонаправленных начал в психологии персонажей способствует и сложная система параллелей и перекличек, определенная стабильность, последовательность приемов в прозе Шукшина.

Открытие этого « бесконечного лабиринта сцеплений, в котором и состоит сущность искусства» (Л. Толстой), позволяет во многом по-новому взглянуть на творчество Шукшина.

Прозу Василия Шукшина, по всей вероятности, необходимо рассматривать, как качественно новое, эстетически целостное повествование. Соответственно о Шукшине необходимо говорить не как об авторе отдельных расказов и повестей, а как о писателе, создавшем внутренне целостный художественный мир. Между отдельными произведениями Шукшина существует органическая связь, в результате чего их совокупность образует единое целое, которое в свою очередь означает гораздо больше, чем сумма отдельных элементов.

Василий Шукшин создал свой художественный «материк», свою картину современной действительности, в которой отразился эпический взгляд на нравственное состояние современного человека и общества.