Немецкий омнибус

* * *

Войдя в сортир перед отбоем, я обнаружил под ногами заблеванный пол. Блевотина, отдающая алкоголем, не что иное, как последствия дня рождения мамаши Мансуровой. Весь вечер именинница ходила в уборную солдатским шагом, прикрывая ладонью рот, и через минуту оттуда доносился рев отравленной алкоголем пуританки.

Жена Геры была приглашена к Мансуровым и тоже злоупотребила. Я зашел в туалет как раз в том момент, когда обе дамы согнулись над раковинами. Герина жена выглядела аппетитно: мини-юбка, широко расставленные ноги, между ними треугольник промежности, обтянутый лиловыми трусиками. Immer bereit! Вот если бы для переселения трахать нужно было ее. У этих прелестей некогда возился влюбленный Гера. Почему все именно так, когда видишь суку? Измерение любящего зомби. Люди – пленники либидо, оргазм – выдох в пустоту. Неужели это предел, периферия духа?

В половине девятого утра я стоял под тугими лучами кипятка в душевой. Рядом, отплевываясь и фыркая, мылся Водкин: «Может быть, я стою под этим душем в последний йаз. Уезжаю, бйат. Пйишлось сильно потйатиться, но йазве моя свобода не стоит каких-то вшивых пяти тысяч?» Славно поработали Ивета и ее братец. Черт подери, я начинаю волноваться.

Водкина представили маклеру из русских немцев, который подыскал квартиру и устроил договор об аренде. Рассказ Водкина подействовал на меня самым удручающим образом, особенно, когда он назвал необходимую сумму. Таких денег мне ни за что не собрать, сколько бы я ни сидел в Заячьем Углу на голодном пайке. Тем не менее, всю последующую неделю я пребывал в хорошем расположении, предоставив событиям развиваться так, как если бы меня не было в природе.

* * *

Значит, Мими. Выбора нет.

* * *

Послеобеденные часы – лучшее время для воспоминаний. Теперь я обедаю вместе с Миленой. Она неплохо готовит, понимает в винах и забавно рассказывает. Ее часто тянет назад: «степь колдует, не хочет отпускать».

«Мальчики дарили мне цветы и водили на танцы. Мне было девятнадцать лет и его звали... Впрочем, какая разница. Господи, я на самом деле забыла, как его звали. Помню только фамилию». Милена утверждает, что ее первый мужчина был без памяти влюблен в нее, звонил несколько месяцев подряд и каждый раз из другого города, скрываясь от жены, подавшей на алименты. Когда Мими уезжала, он один пришел проводить. Но ее настоящей любовью был корабельный доктор. У этого доктора была страшно некрасивая жена, от которой он убегал в Крым на время отпуска. При упоминании о Крыме и море Мими тяжело вздыхает. «Ялта летом переполнена, это известно всем. В гостинице места не найти». Доктор, с которым Милена познакомилась на пляже, спросил о ночлеге. «Я оставила его у себя. У меня были две комнаты, небольшие, зато с видом на море. Я постелила доктору в столовой, а сама легла в спальне. Как только ударило двенадцать и по радио прогремел гимн, он пришел в спальню и сказал, что купил новые плавки. Вот они». Когда Милена произнесла слово «плавки», я чуть было не сорвался на хохот: ее тон, завороженный и серьезный, никак не клеился с новыми плавками, которые ей решил продемонстрировать доктор.

«Всю ночь доктор рассказывал о море и чайках, – все тем же тоном продолжала Милена. – Утром он спросил, хочу ли я идти на пляж. Я пожала плечами, тогда доктор нырнул ко мне под одеяло и семь лет оттуда не показывался». Одно из двух: или этот доктор был безнадега, или Мими была гораздо лучше, чем сейчас.

Я взвешиваю свои шансы. Достаточно ли будет только хорошо трахать ее, чтобы все было так, как я планирую? Я заметил, что ее отец шпионит за мной: не кручу ли я роман еще с кем-нибудь, кроме его дочки. Измена невестки до сих пор не дает ему покоя. Вчера он следил за мной, пока я беседовал с женушкой одного минского ювелира. Пришлось прерваться, а жаль… С тоской вспоминаешь свободные времена, когда можно было делать что хочешь и с кем хочешь и не портили кровь такие засранцы, как Миленин отец. Пинкертон из шапито. За что мне это!

«Как тебе мои духи?» – спрашивает Милена и наклоняется, чтобы я понюхал щеку. «Да», – отвечаю я неопределенно.

«Лет десять назад один мужик преследовал меня из-за того, что ему понравились мои духи. Шел на запах и довел меня до самой работы. Я тогда медсестрой в поликлинике работала. Страшненький такой мужичок, прыщ, не дядька! Узнал, как меня зовут, приходил в поликлинику все лето, каждый раз уговаривал поехать к нему на дачу отдохнуть. Три месяца одно и тоже: на дачу и все. Говорил, что приготовил сюрприз. Какой, спрашиваю, сюрприз, а он опять: поехали на дачу, там он вас дожидается. У меня от его визитов аллергия началась. Я так волновалась, что лишилась сна: а вдруг он маньяк? Вообще-то, для меня ночь не поспать – милое дело. Я сова. Даже мама меня не будит, знает – бесполезно. Я не люблю дни, это скучно. Ночь – совсем другое дело, ночью жить интересно. Правда, утром тяжело, когда нужно идти на занятия. Ох! Эти занятия, этот немецкий. У меня никогда не было способностей к языкам. А тут – нужно. Я сижу, как дура, ничего не понимаю, когда учителя объясняют. Зато Гаянэ, эта актриса погорелого театра, каждый день перед уроками мажет рожу косметикой, чтобы по-немецки лучше разговаривать. Она же стала невыносимой, эта Гаянэ. Нахалка! Лезет в душу со своими сплетнями. Ты не замечал – у нее над губой растет черная волосина из этой самой ее жирной родинки. Я говорю: «Срежь ее». А она – ни в какую. Говорит, что несколько раз состригала волосину вместе с бородавкой, но это бесполезно: бородавка вырастает снова и волосина растет. Представляешь себе этот кошмар? Актриса Семенычу, этому ханыге, глазки строит, а волосина лезет ей в рот, когда она разговаривает. Зачем ей косметика, какая пудра, если у нее волосина».

Милена прощупывает почву: может быть у меня с Гаянэ был роман. Вот дура! Я извиняюсь и выхожу на кухню сварить кофе. В пустой кухне сидит инженер Гендлер из Одессы и ест блинчики с повидлом. Милена ненавидит Гендлера:

«Если бы ты видел, сколько похоти было в его глазках, когда он вот так просто взял и предложил мне стать его любовницей». А что она думала увидеть в глазах человека, предлагающего такое, может быть, улыбку святого?

Сейчас инженер Гендлер поспешно возвращается в лоно еврейства. Еврейская община Геттингена обещала посодействовать ему в переезде. Он уже забыл, как обращался в православную миссию в Берлине. Там ему отказали. «Да мне все равно, с кем говорить. Если раввины не желают помочь мне, почему бы не попросить об этом попов». Но дело с православными не выгорело, и Гендлер снова отправляется на субботу в Геттинген, прихватив с собой ермолку.

На меня у инженера зуб.

Однажды, когда он собирался в Нордхаузен к зубному врачу, я высказал свою точку зрения: говорить по-немецки, пытаться, даже если не знаешь, что сказать. «Правильно, – рассудил инженер, – язык дается только в общении с теми, кто на нем говорит». Мы пожали друг другу руки.

Из города инженер вернулся хмурый, как туча, и поманил меня пальцем «на пару слов». Номер, в котором обитает Гендлер, похож на фургон бродячего циркача. Пропахшие табаком стены увешаны плакатами рок-звезд и афишами, повсюду бутылки из-под пива, полные пепельницы, менора на холодильнике, русские сувениры в серванте.

– Что произошло? – спросил я, ничего не подозревая.

– Что произошло, что произошло, – передразнил инженер. – Произошло, представь себе, – он задумывается, говорить или нет. – А вот произошло! Жду я в коридоре у зубного, пока меня вызовут. Сижу себе, листаю журналы. Из дверей выходит мужик, рожа довольная. Я его спрашиваю по-немецки: «Fertig?» Он кивает, заходи, мол. Раз фертиг, думаю, значит, моя очередь. Постучал в дверь, прокашлялся, вдруг спросят чего. Никто не отвечает, стучу еще, опять тишина. И что характерно, немцы в приемной насторожились, притихли, как зайцы. Если никто не отвечает, значит можно входить. Набираюсь наглости и толкаю дверь. Захожу, а передо мной – унитаз. Это с ним я по-немецки говорил! Представляешь? Публика в коридоре хохочет. Я стою, как оплеванный. Пришлось уйти. А что делать с зубами?

После этого случая Гендлер засел за учебники. Вот и сейчас он держит в руках книжку «Учись говорить по-немецки». На страницы капает повидло из блинчиков.

В кухне появляется Таня, прозванная «дубинушкой» из-за своего деревенского происхождения и грубых нравов. Таня поигрывает детским горшком, только что вымытым, проверяет, нет ли на дне остатков содержимого. Черепаха, в форме которой исполнен этот предмет гигиены, смотрит на мир печально. Гендлер, увидев Дубинушку с горшком на кухне, роняет на пол недоеденный блинчик и с видом разъяренного петуха бросается к ней: «Вот дубина! Сколько раз тебе объяснять: нельзя мыть такие вещи в кухне, здесь же готовят, понимаешь?»

* * *

С того самого дня, когда Милена сказала, что она сова, мы с Румбергом не можем уснуть. Никогда бы не подумал, что бессонница – заразная болезнь. Румберг предлагает различные средства: считать, лежа в постели, пить водку на ночь, рассказывать друг другу сказки и страшные истории. Ничего не помогает. «Мне утром на шрот, и сна вовсе нет. Что же делать...» Утром он встанет с чугунной головой и мертвыми рефлексами. Третью ночь подряд Румберг бродит по комнате с закрытыми глазами, вытянув вперед руки, как сомнамбула. Только что он признался неуверенным тоном: «У меня где-то было снотворное, очень дорогое. Стоит ли принимать? Может быть, бессонница пройдет сама». После моего окончательного отказа принять дорогое снотворное Румберг увереннее повторяет: «Да, да, таблетки были у меня в шкафу, в такой голубенькой коробочке». Скрипят половицы в темноте, и через полчаса раздаются первые похрапывания.

Проживая долгое время с человеком под одной крышей, начинаешь замечать то, чего раньше не видел, его манеры, привычки. Забавно наблюдать, как Румберг принимает пищу, именно принимает пищу, а не кушает или ест. Он, безо всякого аппетита, наскоро пережевывает холодные фрикадельки с тостерным хлебом, не успевающим превращаться в тосты. Его обеды покрыты инеем, он никогда не разогревает то, что извлекает из холодильника. Дурной тон, чтобы не сказать больше. Гастрономическое хамство.

Я пытался перевести фамилию Румберг. Берг – это гора, что нередко в еврейских фамилиях (например, Гольдберг – золотая гора, Вайсберг – белая гора и т.д.), но вот что такое Румберг?

* * *

Ночью у отца Мими случился астматический приступ. «Ретунгсваген» прибыл в Заячий Угол, когда лицо старика уже покрывалось синевой удушья. Больного уложили на носилки и повезли в город на машине с красной полосой и сиреной. Доктора колдовали над ним, пошатываясь от быстрой езды. Мы с Герой ехали следом и видели через застекленные двери медицинского фургона, как старик лежал с кислородной трубкой в ноздре и иголками в венах. Сверху болталась емкость с жидкостью для внутривенных инъекций. Больной перепуганно смотрел на медперсонал. Я видел, как дрожали его руки. Гера беспокоился, как бы нас не накрыла дорожная полиция. Он «хорошенько» выпил, не думая, что с отцом может такое случиться. На дороге никого не было, кроме фургона «скорой помощи» и нашей машины. Когда «скорая» въехала на больничный двор, старика увезли в каталке две медсестры, щебетавшие на бойком тюрингском диалекте. Нам разрешили ожидать в коридоре. Утром, когда Гера спал, положив голову мне на плечо, нас разбудили и предложили зайти в палату, где разместили больного Фельдина.

Старик немного отошел и порозовел. Его тянуло поговорить: «Вчера я наложил в штаны, что скрывать. Никогда не думал, что внуки немцев, с которыми я воевал, будут спасать меня от смерти».

Это его вторая встреча со смертью. Первая была на фронте, когда деды сегодняшних внуков чуть не пристрелили юного рядового Красной Армии. Фельдина забрали в армию, когда ему было семнадцать. До окончания войны оставался еще год. «Я видел пленных немецких солдат, когда служил в роте охраны после войны. Немцы были ободранные и голодные, просили есть, хотели курить. Я давал им окурки и хлеб украдкой через проволоку. «Прости нас, солдат, – говорили немцы, – мы тоже солдаты. Гитлер приказал – мы стреляли. Мы только пешки в большой игре». Фельдин замолчал, как бы что-то обдумывая. «Подлецы, какие подлецы!» – прохрипел он. Я так и не разобрал, кого Фельдин называл подлецами. Старик был зол на весь мир за случившийся с ним приступ.

Гера купил в больничном буфете минеральную воду и фрукты, оставил покупки на тумбочке у кровати отца. Фельдин сказал: «Езжай домой, успокой маму».

* * *

В Заячьем Углу – событие. Лева Резников получил вольную. Он герой дня. Вокруг героя толпа, выражающая заинтересованное почтение: «Спасай нас, Лева, спасай, дорогой!»

Резников уезжает в Аахен. Он сообщил, что это на границе с Голландией. Я смотрю на виновника торжества с лестничного пролета между первым и вторым этажами. Лева в цейтноте: еще нужно вынести чемоданы и погрузить их в автомобиль. Как тщательно он разыгрывал из себя простака:

«Никуда я не собираюсь, чем вам плохо в Тюрингии? Это жемчужина Германии. Посмотрите, какая природа. Мне, Леве, нравится, а вам здесь плохо. Ну, тогда извините».

Пока он дурачил народ в Заячьем Углу, его приятели работали над тем, чтобы подыскать ему угол в Вестфалии. Теперь Лева может смело показать кукиш тем, кому хотел его показать, но не решался, сдерживаемый вежливостью совместного проживания. С утра он уже поскандалил с мадам Сацовской, вечно занимавшей его конфорку на кухне. Мадам сидит в номере и плачет. Но так или иначе, а с тюремным этикетом покончено навсегда.

Вместе с Левой уезжает его отец, восьмидесятилетний старикашка, находящийся, однако, в здравом уме. Он всё помнит, ни намека на старческий маразм. Мы гуляли с отцом Левы вокруг канализационных отстойников во дворе. Он вспоминал, как жил до войны в Польше, как туда пришел Гитлер. Он еле успел бежать. Лева был еще грудным ребенком. Резников-старший пронес сына через всю Польшу, Белоруссию и Россию в Сибирь. Я живо представил себе, как Резников прощается с соседями, оставляя им дом и имущество, от которого не успел избавиться.

Все так же, как и в Испании несколько веков назад. Добрые католики предлагали осла в обмен на дом, чтобы еврей мог в срок убраться, не угодив в лапы святой инквизиции. Так было почти с каждым поколением, так было с отцом Левы, впопыхах собиравшимся под лязг наступающих немецких танков и артиллерийскую канонаду.

Он до сих пор говорит с польским акцентом. За Польшей следовала «десятка» в сталинских лагерях за нелегальный переход границы СССР. Лагеря были плохой школой русского языка. Маленький Лева рос в бараке.

Умер Сталин. Никита решил избавиться от тех, кто даром хлебал тюремную баланду. Освободившись, Резников подался на Украину, работ