Секретная болезнь

То, что внешностью своею лысый Воропаев весьма напоминал облик незабвенного вождя мирового пролетариата, одно время даже льстило его самолюбию, но в конце концов привело к тяжелой форме депрессии.

По-правде говоря, свою плешивость Воропаев в глубине души страшно переживал, частенько заглядывая в парфюмерные отделы и скупая там различные средства от облысения. Однажды он даже умудрился дать полизать свою плешь деревенской корове, находясь на уик-энде в сельской местности с компанией своих немногочисленных друзей и в явном подпитии, что видимо и подвинуло его на такой неординарный поступок. Однако, несмотря на все ухищрения, волосы продолжали катастрофически исчезать с лобастого черепа Воропаева, причем еще и перхоть завелась в придачу. Воропаев тогда приобрел широко разрекламированный шампунь от перхоти и ежевечерне втирал его в редкую поросль на бескрайней пустынной равнине кожного покрытия своей головы, зачем-то закрываясь при этом в ванной комнате неуютной холостяцкой квартиры. Через определенное время в результате интенсивной терапии последние волосы окончательно покинули его многострадальную голову, но перхоть почему-то осталась, приобретя приятную шелковистость и нездоровый блеск. Откуда она бралась, Воропаев не знал, но очень расстроился, что заметно подкосило его кривоватые от рождения нижние конечности.

Воропаев, хотя и достиг возраста цветущего увядания, непрочь был еще подкинуть томный взгляд в сторону шелестящей мимо его юбки, стыдливо прикрывающей верхнюю часть того упругого места, откуда берут свое начало эти, струящиеся в бесконечности космического беспредела мужской фантазии, чудненькие, влекущие к себе до тошноты под сердцем, девичьи ножки. А если, сказать по правде, то Воропаев ежеминутно, ежесекундно страдал великой мукой неразделенной ни с кем страсти, сжигающей его тело, внутренности и мысли адским огнем. Но женщины (ах, эти женщины!) – они не проявляли ни малейшего подобия желания проникнуть в пылающую тайну истерзанной воропаевской души, дабы, отведав лишь малую толику божественного чувства, позабыть обо всем на свете и отчаянно броситься в объятия той самой пресловутой настоящей Великой Любви, в которую веруют только истинные поэты и отблески которой вспыхивают иногда по ночам в чахлом мареве женских грез, вяло стекающих с конопатого плеча храпящего рядом сожителя. Да и какая женщина (разве что только слепая), смогла бы разглядеть нежный идеал в облике шелудивого и лысого Воропаева, испуганно влачащего за собою шлейф щедро рассыпаемой им перхоти, не имеющий ничего общего со светящимся нимбом великомученика?

Воропаев запил. Он пил долго и некрасиво, напиваясь до полной отключки и самопроизвольного испускания больным организмом физиологических отправлений, описания которых я не хотел бы касаться в этой немного грустной, но лиричной в своей сути истории.

Итак, Воропаев запил. Он быстро докатился до общества окололаречных доходяг, поражающих свежий взгляд не только своей импозантностью, но и бурным процессом размножения в плодородной почве исторических катаклизмов, потрясающих конгломерат неуверенных граждан, собранных вместе чьим-то явно недобрым умыслом в дырявую корзину государства и судорожно цепляющихся слабенькими ручонками в хрупкие, а то и в перегнившие прутья плетенного ковчега, пущенного по бурным и жестоким волнам океана Времени.

* * *

Воропаев сидел на кухне коммунальной квартиры в гостях у Карла Гансовича Рульке – очень начитанного субъекта, пользующегося особым авторитетом в своей среде обитания.

Карл Гансыч, отзейский немец, как он частенько называл себя при общении с другими индивидами, по воле рока и своих почивших в бозе любезных его сердцу родителей, в дни далекого розового детства был заброшен для проживания в наши благословенные края, где и влачил неприхотливо и без особых притязаний на более достойную участь груз своих многочисленных, но бесцветных лет, об истинном количестве которых можно было только догадываться.

Воропаева колотило. Во взгляде его рыскала зеленая тоска, каждое движение которой вызывало нестерпимую резь в слезящихся органах зрения. У сидящего напротив него остгота за мощными линзами очков, делающих его глаза фасеточными, светились умиротворенное благодушие и покой зрелого философа, познавшего истинный смысл бытия.

Гансыч разлил в грязные стаканы черный суррогат изогромной бутылки, именуемой им «огнетушителем». На огнетушителе кривилась наклейка с названием жидкости: «Портвейн розовый».Но также, как и далекое детство арийца, то ли в результате долгой отсидки в подвалах какого-нибудь «Коопторга», то ли от воздействия длительного облучения тоталитарным режимом, либо еще по какой-либо причине, но внутреннее содержимое бутылки скорее напоминало по цвету кромешную южную ночь в районе городского морга, и только случайно оброненные на подстеленную газетенку капли имели по краям липкого дегтярного ядра более светлую, с марганцовым отливом, оболочку.

Воропаев, не дожидаясь партнера, судорожно схватил стакан, жалобно всхлипнул и быстро засосал его трясущимися губами. Через минуту немного полегчало.

В это время потомок короля Оттона чинно и степенно разделил на четыре дольки очищенную луковицу, достал из облупленной жестяной хлебницы несколько скрюченных пластинок чернушки и открыл баночку с паштетом из останков шпрот, деликатно не замечая пробелов в воспитании Воропаева.

Любовно оглядев законченную сервировку, Рульке вальяжным жестом вытер измазанные паштетом пальцы о пятнистый галстук, могучим узлом подпирающий вторую складку рыхлого и небритого подбородка и довольно крякнул.

– Ну-с, коллега, давайте вздрогнем!, – он тут же наполнил посуду Воропаева новой дозой, причем со дна стакана оторвалось и всплыло на поверхность что-то белое, закачавшееся стайкой морских чаек на зыбком лоне алкогольной продукции.

– Что это?, – спросил полегчавший, но все еще напряженный Воропаев.

– Это?, –хозяин стола повел в сторону воропаевского пития пористым носом, слегка потревожив при этом паутинку красных прожилок и вздохнув, ответил: – Это сосед опять брился в моем стакане. Сколько я ему говорю, все время забывает споласкивать за собой.

Воропаева замутило, но чувство неутоленной жажды пересилило. Он попытался кончиком ножа убрать «это», но белое вещество распалось на микроскопические частицы, которые весело пронзили внутреннее пространство граненного цилиндра. Брезгливо оттопырив губы, Воропаев дул на вино, пытаясь отогнать крупинки к противоположному борту и цедил портвейн, крепко стиснув челюсти. Не допив почти 20-ти граммов, Воропаев шустро подскочил к мойке и тщательно вымыл стакан, после чего удовлетворенно вернулся на место. Начитанный мыслитель смачно хрустел куском луковицы, осыпая ее крупными камешками слежавшейся соли.

– А может быть, кефир присох, – флегматично изрек мыслитель, отламывая кусок сухаря. Воропаев также подхватил обломок горбушки, черпанул им паштет из банки и долго жевал, внимательно изучая остатки яичницы с макаронами, прилепленные к потолку над головою Карла.

– Итак, коллега, вас волнует извечный женский вопрос, – скорее утвердительно, чем вопросительно прохрипел обладатель лоснящегося галстука с обломанной заколкой, разливая остатки пойла в сдвинутую им плечом к плечу стеклянную посуду.

– Но прежде, чем приступить к обсуждению данной проблемы, вздрогнем еще раз!

Воропаев вздрогнул и уже единым глотком вогнал в себя мерзкую жидкость, громко отпустив в полет по кухне ждавшую этой минуты отрыжку. Любитель репчатого лука отнюдь пил медленно, смакуя сам процесс поглощения яда кураре, оттопырив от стакана жирный мизинец с черным ободком под давненько не стриженным ногтем и, прижав левую ладонь к солидному вздутию под клетчатой рубахой, упруго колыхнувшемуся на его бесформенных коленях.

Допив вино и бросив в рот крошку хлеба, почитатель философии жизни блеснул стеклами на Воропаева и проревел: –Человече, не гляди на деву многоохотну, на деву красноличную, да не впадеши нагло в грех, о красоте бо женстей мнози соблазнишися, дерзновенно упиващеся и в грехе затерящеся! Зачем вам женщины, Воропаев?

Внутри Воропаева что-то резко сжалось в комок, который ринулся под самое горло, невыносимая тоска вновь переполнила его, разъедая каждую клеточку потного тела, и поволокла Воропаева в сторону туалета. Кланяясь унитазу и выворачивая убогое содержимое желудка, Воропаев лихорадочно вспоминал, но не мог вспомнить предшествующие этой встрече события: как он здесь оказался? Что он наговорил про себя этому очкастому бульдогу? Главное – зачем?

Ему было стыдно и горько за себя, несмотря на то, что уже приближалось желанное опьянение, когда угрызения совести растворяются в туманной отупелости беспамятства, обитающего на темных берегах спасительной реки забвения. Ему было очень стыдно, очень мучительно. Униженное самолюбие окрасило в багровый цвет его лысину, высветив белые пятна очаговой перхоти. Воропаев стал похож на мухомора.

Выйдя из туалета, Воропаев хотел скрытно, по-английски слинять из приютивших его пенатов, но увидев родственника немецких бюргеров за операцией по откупориванию новой бутыли, Воропаев вернулся на кухню. Тупое безразличие проникло в его сердце, задвинув в дальний угол острую боль и отчаянье несчастного существа, собственной глупостью выставленного на чужое обозрение.

– Воропаев! – гремел штурмбаннфюрер, священнодействуя ритуальным сосудом над кухонным алтарем, – Я говорю вам, Воропаев, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем! Овладев реальной женщиной, вы ничего нового не обретете для себя, Воропаев!

Все, что вы жаждете испытать, было уже переварено вами в гораздо большей степени, преломляясь и концентрируясь в субстанции вашего воображения. Но надо ли это разумному организму? – гестаповец воткнул указательный палец в облако перегара, зависшее над его шнобелем и оглядел Воропаева с верху до низу, после чего разочарованно вздохнул и взялся за наполненный стакан.

– Вздрогнем, Воропаев! Вздрогнем и я открою вам элементарную истину о том, что панлогизм, именуемый в просторечии разумом, вполне может обойтись без этой ошибки природы, суетящейся у нас под ногами в образе женщины. «Ибо есть скопцы, которые из чрева материнского родились так, и есть скопцы, – садист снова многозначительно тыркнул пальцем перед собою, – которые сделали себя скопцами для царства небесного. Кто может вместить, да вместит».

Партагеноссе любовно вместил в себя содержимое стакана и продолжил: – Женщины – это очень глупо, да! С приходом женщины в вашей комнате появляются дурацкие горшки с еще более дурацкими цветами, а затем очень быстро наступает момент, когда эти горшки разбиваются на вашей голове. И тогда вы, теперь уже тоже дурацкой своею башкой, вдруг ясно осознаете всю нелепость создавшегося положения и впервые, заметьте – впервые, ощущаете превосходство индивидуальной свободы антагонистического разума над грязной прозой низменного бытия...

Рейхсмерин постепенно пьянел, выражения его становились все более путанными, но запотевший взор в ободранной оправе все сильнее и сильнее разгорался неистовым свечением пророка.

– Сексуальная неудовлетворенность подвигает человечество на великие деяния и открытия! Почитайте Фройда, Воропаев! Сублимация – вот что воистину является двигателем прогресса! Где ваше либидо, Воропаев?

Маньяк громко захохотал, откинув расплывшееся пятно швабской рожи за спинку стула и еще круче вздыбил над протертыми штанами необъятную массу утробы.

Воропаев заплакал. Стуча зубами о края стакана, разбрызгивая вино и слюни, он рыдал навзрыд, прерывисто втягивая в себя смесь алкоголя и слез, жалобно подвывая между глотками.

– Ну что вы, коллега! Нельзя же так..., – пробормотал немец и пошевелил ушами.

– Раз уж такое дело, то я готов... То есть, по мере возможностей моих... Что-нибудь придумаем...

Рульке на некоторое мгновение замер, потом, на сколько это у него получилось, внимательно вгляделся в лысину Воропаева.

– Мин хер! Ваша, к-хым, некоторая лысоватость является одним из отрицательных факторов на пути приобретения вами определенной привлекательности в глазах ляфамов. Я не хотел вас расстраивать, коллега... Боюсь, что предо мною ярко выраженный симптом той самой секретной болезни, о которой до недавнего времени никто не смел и словом обминуться. Я сам о ней узнал совершенно случайно, познакомившись, э-э, некоторое время тому назад с бывшим архивариусом медицинской академии, э-э, некто Размысловым Ананием Зотовичем, упаси, Господи душу его... Я вам расскажу про эту болезнь, друг мой, под строжайшим секретом, ибо даже сейчас распространение каких-либо сведений о ней может окончиться непредсказуемым. Вот и внезапная кончина милейшего Анания Зотовича при весьма таинственных и непонятных обстоятельствах подвигает меня на глубокие раздумья... Ну да Гот с ним! Я сейчас...

Карл Гансович ушел к себе в камору, по дороге уделив определенное время туалетному помещению, что-то бормоча сам себе и присвистывая при этом.

Воропаев сидел, раскачивая головой из стороны в сторону, почти не слыша того, что вещал ему проклятый немец-перец-колбаса, но плакать перестал. Рука самопроизвольно потянулась к бутыли и, воровато оглянувшись на дверь, Воропаев быстро сделал несколько жадных глотков прямо из горла. Стены кухни начали медленно раскручиваться вокруг воропаевской лысины, норовя опрокинуть на пол табуретку с приютившимся на ней Воропаевым.

Белокурый бестия, шумно сопя, ввалился из коридора с растрепанным энциклопедическим словарем в руках, рваная обложка которого еще помнила чугунное тепло подружки – сковородки.

«Плешивость, поредение, очаговое или полное выпадение волос, чаще на голове, – пыхтун еще раз внимательно оглядел Воропаева, хотел что-то спросить, но раздумал, – может быть врожденной, преждевременной (преимущественно у мужчин), старческой и патологической (при грибковом, нервном заболевании, сифилисе и др.)» Глаза Воропаева снова увлажнились, но профессор предупредительно остановил его взмахом липкой ладони: – все дело в этом «и др.»., то есть кто-то знал об этом, но не смел сказать прямо. А под «др.» подразумевается конечно же та самая секретная болезнь, о которой мне рассказывал покойный...

– Кар-гасыч, не томи, – просипел побелевший от страха Воропаев, – бей уж сразу наповал, только не мучай больше!

– Почтенный, я сейчас вам кое-что скажу, но вы не вздумайте с кем-либо поделиться информацией, ибо последствия непредсказуемы...

Воропаев истово провел ребром ладони по собственному горлу и преданно икнул.

– Так вот, любезный... Ананий Зотович как-то обнаружил незапертым тайник, в котором стоял открытым неизвестный ему до тех пор сейф. И этот сейф был явно ограблен, что и происходит сейчас повсеместно в силу известных вам причин и при полном попустительстве государственного аппарата. Оставались кое-какие бумажки, но среди них Размыслов обнаружил одну весьма и весьма прелюбопытнейшую. Это был отрывок выписки из истории болезни самого господина Ульянова! Да-да! Ленина, батенька мой! Так вот, короче, результаты вскрытия мозга и т.д. и т.п. не суть сейчас важно, хотя весьма и весьма интересно. Сейчас самое главное – у Ленина волосы не выпадали, как это естественно можно было бы предположить, зная его изображение, фотографии, наконец-мумию в мавзолее... Они, слышите? Его волосы продолжали интенсивно расти, но не наружу, а внутрь черепной коробки, по неизвестной для науке причине, непосредственно врастая в мозг Ленина! С каждым годом это рост прогрессировал, деформируя мозговые отложения вождя, вызывая у него невыносимую головную боль, приведшую в последствии к летальному исходу. У вас болит голова, Воропаев?

– Болит, Караныч, особенно по утрам...

– Вот! – прервал торжествующе Воропаева Рульке, – вот именно – по утрам! Волосы, как известно, интенсивно растут в ночные часы, к утру их динамика давления на мозг имеет наивысшую амплитуду! А перхоть – это вовсе не перхоть! Это вы-дав-ле-вы-е-мые (Карл Гансович побагровел, выговаривая это слово) волосами частички вашего серого вещества, высыхающего под воздействием экологической атмосферы и приобретающие свойства порошкообразного состояния!

Оратор шумно выпустил воздух и потянулся к бутыли. То, что еще оставалось в ней, разделилось на примерно равные части и перекочевало в стаканы доктора и пациента.

Воропаев пил портвейн и быстро трезвел. Будущее замаячило перед ним неописуемым ужасом совместного возлежания в стеклянном гробу мавзолея со знаменитым основателем советского государства, оказавшимся в реальности воропаевским соболезником.

Карл Гансович Рульке, сжимая в одной руке стакан, а в другой новый кусок луковицы, продолжал разглашать Воропаеву тайные сведения о жизни вождя, имеющие статус строжайшей секретности и столь долго хранившиеся за семью замками в мрачных застенках всеобщей закрытости и утаивания правды от мирового сообщества.

– Знавшие об этой болезни, ну, там профессор Левин и другие, вы знаете, в дальнейшем были срочно репрессированы и унесли эту тайну с собою в неизвестные могилы. Отчет об исследованиях практически был уничтожен, единственная копия, кроме случайно оброненного листка, похищена из сейфа, вы догадываетесь кем... Но это все не то, что я хотел вам сказать. Если захотите, я вам как-нибудь расскажу все остальное, что слышал от Размыслова, если, конечно, доживу до такой возможности. Вот и Ананий Зотович так странно умер, почти сразу же после нашего разговора по этому же поводу... Вы знаете, такой подозрительный диагноз: «Переохлаждение организма...» Это в 30-и градусную жару, в июле-месяце... Правда его нашли в холодильнике – «Зил-Москва»... То есть голова Анания Зотовича лежала в морозилке, а тело исчезло совсем. До сих пор тело так и не обнаружено. Какое же тогда переохлаждение организма? Слушайте, Воропаев! Кто-то, вы догадываетесь, кто, пытается любыми способами сохранить эту тайну и убирает всех, даже случайных, свидетелей. Я тоже чувствую постоянное пристальное дыхание в затылок моей скромной особы... Вот вчера, например, приходили якобы из ЖЭК насчет погашения задолженности по квартплате. Это они так выразились. Три года никто не интересовался моей квартплатой, а теперь вдруг ни с того, ни с сего... Это очень побуждает к размышлению, Воропаев!

Воропаев в течение этого монолога успел отрезветь до степени своего утреннего состояния, то есть его опять заколотило.

– Ка-ар-га-аныч, на-налей ск-орее, по-помираю! – простучал зубами Воропаев. Он явственно ощутил холод морозильной камеры, обхватившей лысую голову Воропаева заиндевевшими стенками.

Преданный друг покойного Анания Зотовича плеснул Воропаеву в стакан, предварительно осушив свой и воскликнул: – Не помирай, Воропаев! Самое главное, что открыл мне Размыслов, я еще не сказал. Болезнь – то эта излечима! Да-да! Это самое главное, что я хотел вам сказать! Все очень просто, как все гениальное, и все вполне разрешимо. Сейчас я все вам объясню. Размыслов долго размышлял над этой болезнью, он много рассказывал о предполагаемых гипотезах ее возникновения, я после расскажу вам, не сейчас, а главное для вас сейчас – как избавиться от этой болезни. Так вот, операция довольно ювелирная, но доступная современной хирургии. Снимается черепная крышка и производится замена внутреннего волосяного слоя на внешний, то есть, извините за выражение – на лысый слой. Внутренний переворачивается и приживляется к поверхности черепа, а лысина приклеивается изнутри, как прокладка между мозговым веществом и черепными костями. Все очень просто, Воропаев, и я знаю, кто сделает эту операцию! Мой старый друг по Бехтеревке, профессор Планшон Константин Бенецианович! Он классный хирург с мировым именем! Константин Бенецианович с удовольствием мне не откажет, тем паче, что очень любит необычные операции, я вам потом расскажу... Представляете, Воропаев, у вас снова появится шевелюра, только успевай стричься! Завтра же едем к Константину Бенециановичу!

Спаситель опустил руку под стол и вытащил на свет очередной фугас. Воропаеву снова полегчало. Периодически вздрагивая в дуэте с Карлом Гансовичем Рульке, он в конце концов свалился с табуретки на пол, блаженно улыбаясь склонившемуся над ним в неустойчивой позе духовному пастырю, утиравшему слезу умиления с обрюзгшей щеки и заботливо укрывшего Воропаева старым армейским плащом.

Любезный Карл Гансович вздрогнул еще пару раз в одиночестве, после чего его ухо заполнило собою освобожденную от паштета банку, и могучий храп загулял над плоскостью кухонного стола, прижатого надежно к стене непререкаемым авторитетом Рульке...

Воропаев спал беспокойно, все время вздрагивая, как-будто все еще сидел в компании с Карлом. Ему снились голые женщины, обступившие Воропаева плотной стеной и сжимающие в руках глиняные горшки. На своей голове Воропаев ощутил непривычную тяжесть. Протиснувшись к зеркалу, он явственно увидел, что на лысине густой кустистой шапкой распустились невиданные цветы, мохнатые, как сортовой клевер. От цветов исходил резкий луковый запах. Женщины дружно набросились на Воропаева, выдирая с корнем цветы с его головы и пересаживая их в свои горшки, раскидывая по кухне комья влажной земли. Воропаев дико закричал и проснулся.

Ободранная голова нестерпимо болела, измазанная соком утраченной растительности и сукровицей. Карла Гансовича нигде не было. Воропаев осипшим голосом попытался позвать его, но не услышав в ответ ничего положительного, принялся самостоятельно искать остатки пития для опохмелки. Вчерашнее вино, как и сам хозяин, необратимо испарилось. Воропаев, пошарив еще раз под столом и погоняв по грязному полу пустые бутыли, решил заглянуть в холодильник. Он открыл дверку морозильной камеры ...

июнь 1996 – август 1997 г.