Анатолий НИКОЛИН

На кухне громко стукнула форточка, и Костя Лапин, или просто Костик, вздрогнул и проснулся. Минуту он лежал, ничего не понимая, как всегда бывает после внезапного пробуждения. Балконная дверь была распахнута, в комнату вливался яркий солнечный свет, и под стрехой дома с утренней радостью щебетали воробьи.

Кроме воробьиного щебета картину начинавшегося летнего дня дополняли рокот проехавшего автомобиля, певучий напев молочницы: «Ма-ла-ко! Кому ма-ла-ко!..» и голоса домохозяек, спешивших с бидончиками на ее зов. Слышалось звонкое бряканье посуды, шум и плеск разливаемого молока… Костику почудилось, что он пробудился в деревне у дяди Мити, куда он приезжал в детстве с мамой и папой, и не мог спросонья понять, как он там оказался? И лишь спустя несколько минут, стряхнув остатки сна, Костик понял: да ведь он же в родительском доме! Приехал вчера, поздно вечером, когда отец с матерью уже спали…

По расписанию киевский поезд прибывает в девятнадцать часов с минутами. Но, как всегда летом на южном направлении, поезд изрядно опоздал. Сначала он отставал от графика на час, потом на два… Под Иловайском случился порыв контактной сети, они долго стояли в ожидании ремонтной бригады, а потом терпеливо ждали, когда электрики починят злополучную сеть…

Была глубокая ночь, когда усталый, с бурчащим от голода животом, Костик пешком, потому что городской транспорт уже не ходил, добрел до «отчего дома». Клюя носом, наспех поужинал приготовленной заспанной мамой яичницей с ветчиной и заснул, как убитый…

Спал Костик в гостиной на старом диване, который он помнил с детства. Когда ему исполнилось двенадцать лет, мама переселила его из детской кроватки в гостиную: «Ты уже большой, пора тебе спать как взрослому», – объяснила она.

Зимой в большой, неуютной гостиной было холодно, летом нестерпимо жарко, и он все время мечтал куда-нибудь уехать. Переселиться в другой дом или в другой город, только бы не засыпать и не просыпаться в комнате с высокими потолками и холодными стенами. Так он и спал на старом скрипучем диване до самого поступления в университет. Здесь же, в гостиной, его настигло и первое (и пока что последнее) в жизни землетрясение. Было это, стал вспоминать он, году… Поколебавшись, остановился на дате приблизительной и условной: году в семьдесят каком-то… Но подробности случившегося Костик помнил очень хорошо, так они врезались ему в память.

Внезапно он очнулся от послеобеденного сна – было воскресенье, родители уехали на дачу, и после купания в море и сытного обеда он прилег на диван отдохнуть. Йодистое, успокаивающее нервную систему, море его разморило, спал он крепко и, пробудившись… ужаснулся. Диван, на котором он очнулся от сна, шевелился и плыл под ним, как шлюпка, спущенная на воду; югославский сервант, набитый тревожно позванивавшим хрусталем, дрожал и складывался, как игрушечный домик, а люстра под потолком раскачивалась как сумасшедшая. Костик со страхом ждал, что вот-вот на него посыплются осколки стекла и потолок рухнет…

Все случившееся представлялось ему теперь событием далеким, почти доисторическим. И оттого, что жизнь, совершив плавный разворот, вернула его в отрочество, ему стало грустно и хорошо. Как будто не было взросления и возмужания, окончания школы, вступительных экзаменов в университет и первого года учебы, тяжелого и все же невероятно интересного. И о настоящем он тоже думал с легкой тоской, как о прошлом. Первый курс – начало новой, взрослой жизни. Новый, большой и шумный город, друзья и заботы, старинный университет с массивными колоннами по фасаду. Впечатлял и сам фасад, выкрашенный в черный и краснокирпичный цвета, значение его странной расцветки объяснила ему Саша.

– Это цвета царского ордена святого Владимира, – назидательно, как и всё, что она говорила, сообщила Саша. – До революции университет носил имя князя Владимира. Тебе не нужно объяснять, – лукаво улыбнулась она, – кто такой князь Владимир?

– Ну да... – С первых дней их знакомства Костик тушевался и паниковал перед ней и терял дар речи, когда Саша о чем-нибудь его спрашивала. – Великий князь Киевский, Владимир Святославович…

Ему казалось, что при Саше он все время несет чепуху. И уснащает свою речь провинциализмами – в Киеве он их стеснялся. Здесь тоже не блещут правильностью речи, но изъясняются, думалось ему, все же не так чудовищно, как он. Вырос он в южном многонациональном городе и с детства впитал все его словесное многообразие. Но с Сашей он старался говорить правильно, предложения строил сложно и округло, и она весело хохотала:

– Эх ты, «Святославович»… – передразнила его Саша, коренная киевлянка и знаток древнерусских древностей. – Нужно говорить – «Святославич»!

«Vita nova», пошучивал он, намекая на происходящие внутри и снаружи него перемены. Ему казалось, что с его душой творится то же, что происходило с Данте, влюбленным в Беатриче, и его мучили робость и стыд от своей незначительности. Со временем, когда он к ней привыкнет, и Саша ответит ему взаимностью, чувство второстепенности у него пройдет. Но пока оно и не думало проходить – даже напротив, его Беатриче, Саша, с каждым днем казалась ему все выше и сложнее. Да вот еще веселый, теплый, жизнерадостный город – он его сразу полюбил, с первого дня в Киеве. По вечерам, когда садилось солнце, они вдвоем гуляли по городу, и однажды она повела его на речной вокзал. Осень была теплая, днем по-летнему было жарко, а вечера стояли такие тихие и мягкие, что можно было гулять допоздна. В синие сентябрьские сумерки они бродили по Подолу, и Саша все ему показывала и рассказывала. Они познакомились и подружились на вступительных экзаменах, и теперь как дети радовались новой встрече. И тому, что целых пять лет они будут учиться вместе – их даже в одну группу зачислили, что казалось им невероятным.

– Чудо какое-то, – смеялась Саша. – Или знак судьбы, ей угодно, чтобы мы с тобой были вместе...

Костик терялся и краснел от ее категоричности, ему было стыдно выслушивать Сашины откровения – время для признательных бесед, полагал он, еще не пришло. И оттого, что Саша сразу брала быка за рога, он морщился и мысленно досадовал. Он не верил в ее искренность или боялся спугнуть то, что и сам чувствовал, – слишком уж неправдоподобным казалось ему их знакомство, перераставшее в любовь. Так быть, считал он, не должно. Любовь требует осторожности и сложного, через недоверие и сомнение, врастания одной души в другую. А у них сложного и тяжелого не было ничего, они быстро познакомились, легко и естественно подружились, встречаться и говорить стало для них ежедневной нормой. Но, о чем бы они ни заговаривали, темы их бесед то и дело возвращались к Киеву. Саша родной город любила самозабвенно и, как все любящие девушки, хотела внушить свои привязанности Костику.

– Буду твоим гидом, – заявила она. – Типа просветителем...

Эта рыжеволосая девушка с крупной головой и очками на веснушчатом носу вела себя, как полновластная хозяйка не только города, где она родилась и выросла, но и его, Костика.

Еще до начала занятий в университете Саша принялась тормошить Костика и его опекать. Помогала ему найти квартиру, кормила в своей любимой кафешке, закармливая его варениками, блинами и окрошкой; окрошку он терпеть не мог, мама из-за этого даже убрала это блюдо из семейного меню. Но Саша окрошку обожала, знала массу рецептов ее приготовления, и когда он морщился и воротил нос, она убеждала:

– Ты не ел настоящей окрошки, иначе давно бы ее полюбил. Дома тебя кормили ерундой, вот у тебя и выработалось предубеждение...

Костику было неприятно, что мамину еду Саша называет ерундой и что она совсем не считается с его вкусами. Он ничуть не страдал от того, что не любит окрошку, и Сашино соболезнующее выражение лица его тихо раздражало. Почему она настаивает на своем, – недоумевал он, насупившись. Как будто все, что он любит, следует считать недостатком и его стыдиться. И, вздохнув, терпеливо ждал, когда подружка сама обо всем догадается.

Сашина настойчивость привела к тому, что однажды, когда она всучивала ему в кафе котлеты по-киевски, Костик бурно возмутился: «Хватит меня мучить!» Саша осеклась и промолчала. И теперь при каждой попытке подсунуть ему что-нибудь из еды он шумно негодовал и успокаивался, когда Саша, давясь смехом, сама от него отставала.

– Запущенный случай. Поймешь, когда вырастешь! Нет, – негодовала она, – почему мужчины крепки задним умом, просто удивительно!

«Вкусы, – думал Костик, – сознанием не исправляются». И когда Саша перестала его мучить своими любимыми блюдами, он был этому несказанно рад…

Но теперь Саша переключилась на высокие материи – она водила его по городу как школьника, засыпая всевозможными сведениями о Киеве. Слушать ее было интересно, но и тяжело из-за отсутствия у него, как она говорила, научной подготовки.

О Киеве представления у Костика не было никакого, даже книжного и, пользуясь этим, Саша сообщала ему разные сведения и сыпала цитатами из разных книг.

– Эх ты, провинция, – веселилась она, когда выяснилось, что Костик не знает простых вещей, что такое, например, Десятинная церковь? На остатки ее фундамента он смотрел, по выражению Саши, как известное животное на новые ворота. – Ты непросвещенный юноша, как ты умудрился поступить в университет? Тебя нужно как следует учить и образовывать, – насмешливо поблескивала она кругляшками очков, их оправа была такой тонкой, что казалось, они ее лишены. – Начнем с Подола! Тебе известна легенда об апостоле Андрее?

Он помотал головой: нет, он не знает. И вдохновленная его невежеством Саша – этим он ее и приманил, – начинала рассказывать, как всегда, от печки.

– Святой Андрей, – рассказывала Саша, – был учеником Христа. – Он учил в Синопе, а потом прибыл в Корсунь, то есть – в Херсонес. А оттуда отправился вверх по Днепру. «И по приключаю, – говорит летописец, – приде и ста под горами на березе». Это вот здесь, где мы с тобой сейчас стоим. – «И заутра встав и рече к сущим с ним учеником: «Видите ли горы сия? – яко на сих горах воссияет благодать Божия; имать град велик быти и церкви многи Бог воздвигнути имать». И взошед на горы сия, благослови я, и постави крест, и помолився Богу, и слез с горы сея, идее же после же бысть Киев…» А до этого здесь стоял громадный идол, – все более увлекаясь, рассказывала ему Саша. – Деревянная фигура бога Перуна, на этом месте ему приносились человеческие жертвы. Летописец рассказывает, что в жертву Перуну были принесены два молодых варяга, Иоанн и Федор… По распоряжению императрицы Елизаветы Петровны итальянский архитектор Растрелли построил на этом месте Андреевскую церковь…

Саша сыпала древнерусскими речениями, Костик не всё понимал и с благоговением задирал голову, оглядывая поросшие угрюмым лесом «горы киевския». С изумлением – на серый, затертый асфальт тротуара – по этой улице, оказывается, в древности ходил сам апостол Андрей с «сущими с ним учеником»…

– А еще – без устали тараторила Саша, – между Перуновым холмом и Десятинной церковью находился рынок «Бабин Торжок». Здесь князь Владимир поместил вывезенные из Херсонеса античные скульптуры – «дивы». Десятинную церковь киевляне так и называли – «Богородица у Дивов». Знаешь, почему она называется Десятинной? – прищурилась Саша. – Потому что на ее содержание выделялась десятая часть дохода. А ты знаешь, – так и звенело у Костика в ушах, – что, когда татары подступили к городу, люди бросились в эту церковь спасаться. Хоры не выдержали большого скопления людей, и церковь рухнула…

Она рассказывала и рассказывала, в увлечении событиями давно минувших лет забывая о Костике и даже, кажется, потеряв представление о времени. Шел третий час их прогулки, Костик проголодался, но попросить Сашу пойти куда-нибудь поужинать он не решался. Боялся, что она скажет, что он невежда и вообще – равнодушен к истории и искусству. А потом с тем же увлечением, с каким она рассказывала ему о Киеве, она примется закармливать его каким-нибудь новым блюдом: «ты обязательно должен попробовать галушки, таких галушек, как в Киеве нигде не готовят!»

От галушек, вареников с вишнями, множества исторических событий, имен и дат у него наливалась тяжестью голова, он уже плохо понимал и запоминал. Какая-то древняя церквушка святого Фомы… Контрактовая площадь… Еще одна церковь, Ильинская. Тоже очень древняя. Построена едва ли не в первый год Крещения Руси… И опять – дремучие, поросшие сосняком днепровские кручи, старинные улицы, их красивые, звучные названия: Лукьяновская, Глубочицкая, Нижнеюрковская, Кожемяцкая, Дегтярная… Вознесенский спуск, Воздвиженка. Какие-то усадьбы Меринга, Штифнера. Архитекторы Зецкер, Торов, Бенуа, Медведев… Покровская улица с Покровской церковью и церковью Николы Доброго. Если повернуть налево – попадешь во Фроловский монастырь… А в Лавре, – просвещала его неутомимая Саша, – находятся мощи Нестора-летописца, Ильи Муромца и какого-то святого Кукши… Житный базар, Олеговская гора, Щекавицкое кладбище… От обилия имен, названий и прозвищ веяло такой древней непознаваемостью, что мысли его мешались и путались, как степной вьюнок под ногами, и он уже ничего не понимал и не запоминал. Над всем этим древним, сказочным, великолепным городом веял чужой, но приятный и свежий, казавшийся ему сладким воздух…

– Посмотри, как красиво, – кивнула Саша. – Такая красота только у нас, в Киеве…

Над Днепром восходила луна. Выходя из реки, она ребром стояла на ее черной, с красно-золотым отливом глади. Еще чуть-чуть, и багрово-золотое колесо покатится на юг, к Черному морю, родным ногайским степям. Там – его родина, там живут его родители. Большой, неряшливо разбросанный по степи пыльный город, где он родился и вырос... У него защемило сердце – переездом в Киев он словно прощался с родными местами, как ему казалось, навсегда. Все с детства привычное – улицы, переулки, школьные друзья, – растаяло, исчезло, стало неинтересным и даже враждебным. Вспоминал он о нем редко и с пренебрежением, а родных – со снисходительной любовью. И – в этом Костик не хотел себе признаться – с облегчением: жизнь со стариками-родителями его давно тяготила. Он радовался, что избавился от косного домашнего быта, не менявшихся десятилетиями забот и привычек. Одних и тех же, что и десять, и двадцать лет назад, суждений о жизни, как ему казалось, поверхностных и неоригинальных. И вот теперь у него отчего-то кольнуло и защемило сердце…

Костик потянулся и почувствовал, что ступни его ног вываливаются за валик дивана – он так вырос в этом году! Еще один признак, напоминание, что он движется, растет, не стоит на месте не только умственно, но и физически. Сладко зевнув, он прислушался к утренним домашним звукам, но в комнатах «звучала» полная, абсолютная тишина. Та утренняя домашняя тишина, сопровождаемая потрескиванием пересохших обоев и слабыми уличными шумами, что так угнетающе действовала на него до отъезда. Когда жизнь, кажется, остановилась на одной цифре, словно испорченные часы. Но теперь, зевая и щурясь от затопившего гостиную солнца, он радовался тишине и покою. Отдохнуть от утомительной киевской суеты, сбросить усталость от тяжелого учебного года, почему бы нет? Тишина и безмолвие вполне для этого годятся. Как временная мера или сладкий отдых после соития… И только тихое шуршание за плинтусом, поскрипывание дедушкиного комода или половиц – полы в доме были старые, довоенные – напоминали, что жизнь идет и без него, она продолжается, и чем она тише, тем слаще ее бесконечное движение в никуда…

Костик с удовольствием отмечал мелкие признаки домашнего уюта. Горбом вздувшуюся гардину на балконной двери. Трепетание света и тени на ковре, вспыхивающие на солнце тканые ромбики, весь его замысловатый, знакомый с детства рисунок. Воркование горлинки на старой акации... Летом, когда акация зацветает, можно протянуть из отворенного окна руку и сорвать тяжелую, благоухающую кисть. Лето, солнце, тишина…

Из комнаты родителей не слышно ни звука. Из чего Костик сделал вывод: в доме – пусто. Он в доме один. Как жаль! Не подошла к его постели мама: «Доброе утро, сынок!» Не вошел в гостиную, похрамывая раненной в финскую войну ногой, отец. Не пробурчал, как обычно: «Долго спать – ни одного дела не сделать…» В родном гнезде, как он с детства помнил, все с самого утра были заняты. Досадно, конечно, проснуться утром одному. Но Костик тотчас себя успокоил: зато можно вволю выспаться! Вечером, за ужином все соберутся за одним столом и тогда уж наговорятся за весь день и за весь год!

Он стал думать, что расскажет старикам вечером. Во-первых, какой замечательный выбрал он университет, и какие у них прекрасные преподаватели. И какой чудесный город Киев, он так рад, что учится и живет в этом, конечно, шумном, но милом и приветливом городе. О многом ему хочется рассказать. О Саше, конечно, в первую очередь, он ведь для этого и приехал. Расскажет, как он ее любит, а она – его. И возможно – нет-нет, только возможно! – в скором будущем они поженятся. Он хотел бы знать отношение родителей к его будущей женитьбе, не станут ли они возражать? Отговаривать его и отнекивать: «рано еще, ты молодой! Потерпите годик-два, присмотритесь друг к другу – время еще есть…»

Он представил, как заслушаются его старики, как ласково-мечтательно будет улыбаться мама, с ним она заново переживает свою молодость, студенческие годы. И первую любовь – он о ней ничего не знает, мама никогда о ней не рассказывала, стесняется взрослого сына, но ведь она же у нее – была?! Как и у молчаливого, сдержанного отца…

Он вообразил их молодыми, счастливыми и решил, что о Саше рассказывать ему будет легко. Обсуждать с ними его будущую женитьбу на ней, советоваться… Потому что родители такие же, как он и Саша, только намного старше. А чувства, молодость, весь жизненный цикл у них точно такие же, как у них сегодняшних или завтрашних. У всех он один и тот же, и родители его поймут без лишних слов…

Вообще-то рассказывать надо бы с утра, но, увы, у них не получилось: старики разъехались по своим делам. Отец, как всегда, встает первым. Тихо, чтобы не разбудить жену и сына, он пьет на кухне чай и собирается на дачу. Укладывает в сумку новенькие, в смазке, ножовочные полотна и шуршит газетой, заворачивая бутерброды. «Как всегда, с колбасой и маслом», – улыбается в полусне Костик. Неслышно отец одевается – летняя шляпа-хрущевка с дырочками для воздуха, старая безрукавка и брюки, сползающие с округлого брюшка. И по утренней прохладе он отправляется пешком на пригородную автостанцию, а оттуда дачным автобусом в Степановку, дачный поселок неподалеку от одноименного села.

Утро – благодатное время для дачных работ: воздух свежий, нежарко. Пахнет зеленью, мамиными пионами. И еще, вспомнил Костик, чудесно веет из сада липовым цветом и мятой. Родные запахи и пейзажи вызывают у него умиление и чувство благодарности. К кому-то, кто вызвал его к жизни и незаметно и властно по ней ведет.

Когда он жил с родителями и было ему лет четырнадцать, дачу он ненавидел. Вечно не высыпаешься и мучишься над помидорными грядками в жару, как негр на плантации. А ему хочется на пляж, кишащий веселой, смуглой молодежью. И девушками, загорелыми и красивыми! Отроческие огорчения теперь так от него так далеки, что он о них даже не вспоминает. Или вспоминает со снисходительной улыбкой, как взрослый, много повидавший в жизни человек…

Вслед за отцом встает и мама. Обычно они уезжают вместе, но мама иной раз задерживается, если нужно сходить на рынок или в магазин, и тогда они уезжают порознь. Сегодня мама с рассветом ушла на рынок за рыбой. Она обещала в письме: когда Костик приедет на каникулы, она обязательно приготовит ему жареную в томатном соусе сулу – огромную, жирную рыбину, любимейшее его блюдо! Пока он спит, она ее приготовит и выставит к завтраку – еще и овощи, и фрукты из их сада и дачных делянок.

Сквозь сон Костик слышит мамину торопливую возню.

Но вот щелкает дверной замок, и он опять погружается в сладкое утреннее забытье – последнее перед окончательным пробуждением. И, засыпая, Костик вспоминает Сашу, их последний киевский вечер, ее мучительно-счастливую улыбку, и сам счастливый, проваливается в сладкую пропасть утреннего сна…

В свободное от экзаменов и зубрежки время – это их первая летняя сессия, и они усердно к ней готовились, волнуясь и переживая, – они вдвоем гуляют по Киеву. Снисходительно над собой и над школярским своим усердием посмеиваясь.

– Какие мы глупые! – смеялась Саша. – Сдавать так легко, а мы ночи не спим, готовимся!

– Знаю, это я от радости важничаю, – соглашается Саша, беря его под руку.

Костик немел от счастья, чувствуя ее руку, прикосновение к своему плечу ее голого плеча, шелковистого и прохладного. Все эти летние дни его не покидало чувство совершающегося счастья. Близки он стали совсем недавно и сразу же, легко заговорили о будущей семейной жизни, как о решенном деле. И оба удивлялись, как легко и просто у них все складывается.

– Потому что мы думаем и чувствуем одинаково, – авторитетно заявила Саша. – У нас один менталитет.

Костик ничего не слышал о менталитете и не знал, одинаковый он у них или нет. Он не понимал, почему еще вчера он был один как перст, а сегодня без пяти минут – муж. А Саша, с которой год назад он даже не был знаком, сегодня для него самый родной и близкий человек.

Он дивился произошедшей с ним перемене, поглядывая на не очень красивую, но и не уродливую девушку, легко и властно вошедшую в его жизнь. Встреться они еще вчера в метро, он бы отвернулся от нее и прошел мимо. А сегодня… Она обдает его теплом своих рук, бедер, – всего ее по-женски тяжелого и нежного тела. Случайность и непредсказуемость их встречи, чувств, рождения чего-то нового и умирания чего-то старого изумляли его и ставили в тупик. Все эти сумбурные, полные новых ощущений и открытий дни он ходил, как оглушенный. Таращил на все, что он видел, ничего не понимавшие глаза: он ли это, Костя Лапин, или другой человек, родившийся и выросший из него?..

Инициатором их прогулок по Киеву всегда оказывалась Саша.

– После экзаменов полезно пройтись, – передала она ему кейс, набитый книгами. Вместе с его портфелем нагрузка была приличной, и время от времени, сжалившись над ним, Саша предлагала ему посидеть на скамеечке. Они щурились на солнце, зубоскалили над стайками собратьев-студентов, заморенных учебой чудаков, и посмеивались над старичками-пенсионерами: «ветераны революции семнадцатого года».

– Пожалуй, даже, девятьсот пятого, такие они ветхие, – веселилась Саша. И оба хохотали, переполненные молодостью и хорошим настроением.

Потом они опять бродили по яркому, летнему Киеву – в Ярославовом городе, вблизи Золотых ворот. Уходили на Владимирскую горку и оттуда смотрели на левый, пологий берег Днепра.

– Там мой дом, – кивнул он на блестящую ленту реки.

Далеко за Днепром, в сизом тумане таяла, расплывалась бесконечная даль. За нею начиналось что-то пустынное, безлюдное, половецкое, что с древних времен подступало к Киеву – полынные степи, сухие яры и овраги. Пыльная, обдуваемая суховеями земля. Великая Скифия, Сарматия... Что-то не русское, не славянское, но такое дикое и восторженное, что передавалось ему от Левобережья и от тонко чувствующей старину Саши.

– Я и тебя полюбила за то, что ты – скиф, – смеялась она. –

«Эй, половецкий край,
Ты табунами славен,
Вон вороные бродят
В ливнях сухой травы.
Дай молодого коня,
Жилы во мне играют,
Я проскачу до края,
Город и степь накреня…»[1]

– Тоскую, но как-то странно, – сказал Костик. – По городу нет, не скучаю. А вот по имени его – да... Во всем виновата ты, – пошутил он. – Вечно рассказываешь о скифах и половцах. Вот и почувствовал себя… печенегом. Не русским, не современным человеком, а…

– …дикарем, – подхватила Саша. – Первобытным человеком. То есть – самым настоящим!

– Выдумки! – хохотал Костик, когда Саша рассказывала, какими она представляет себе степные просторы. И жителей, их населявших. – Нет никаких сарматов! И скифов тоже. Греки и татары – да, есть. Но это потомки переселенцев из Крыма.

– Зачем же они переселились? – круглила глаза Саша, не понимая, зачем нужно было бросать благословенный Крым. – На севере холодно и голодно, разве им на родине было плохо?

Ему было приятно, что родные места, дома казавшиеся ему скучными, вызывают у нее интерес и восхищение, они украдкой передавались и ему. Он старался вспомнить все, что слышал об истории своей земли, как она обживалась, обустраивалась, кто ее населял, и с какими историческими событиями это было связано.

– Вообще, – рассказывал Витя, когда они сели на траву, и их глазам открылась пойма Днепра, – раньше это была сплошная степь. Помнишь у Гоголя: Тарас Бульба с сыновьями отправились в Сечь. Какие там росли травы – высотой выше человеческого роста. И степная живность, и жаворонки высоко в небе, и сухой, стоячий, как вода в степном болотце воздух… Примерно так все и выглядит. Далеко от города заповедник Каменные могилы, археологи находили там каменных половецких баб. И дикая степь, как раньше. Море ковыля, степные цветы, каких нигде больше не увидишь. Огромные гранитные валуны – они остались с тех пор, как здесь было первобытное море. Ящерицы, суслики, змеи... дикая, первобытная степь! Ее так и называли: Дикое поле. И Поле это принадлежало Ногайской Орде – самой главной Орде в Крымском ханстве. Каждого нового хана сначала утверждали ногайцы, а уже потом он представлялся в Стамбуле…

– Как интересно, – блестела глазами Саша. – У тебя в роду не было татар или турок? Ты смуглый, как ордынец…

– Мы приезжие. С Урала. Но это другая история. После войны папа получил назначение на Юг, восстанавливать разрушенную войной промышленность. Он строитель… А черный я от вечного солнца, – смеялся Костик, ему доставляло удовольствие ее детская восторженность, благоговение, с каким она относилась ко всему чужеземному, таинственному…

– А в степи ты бывал? – тормошила она его, когда он умолкал или закуривал сигарету. – В настоящей, а не там, где пшеница растет?

– Бывал, на Каменных могилах. Школьником. Нас возили на экскурсию, на открытый урок ботаники. Там все настоящее, как тысячу лет назад, – гордо посмотрел на Сашу Костик. – Больше всего я люблю степь вечером. И ночью. Помнишь у Гоголя: «вечером степь совершенно переменялась. Все пестрое пространство ее охватывалось последним ярким отблеском солнца и постепенно темнело, так что видно было, как тень перебегала по нем, и она становилась темно-зеленою…» Вот это в степи самое главное – «тень перебегала по нем». Так может сказать только человек, хорошо знающий степь. Ну, и так далее…

– Вы ночевали на Каменных могилах? Тебе было страшно?

– Это другое. В степи у нас дача, там и ночевал, если не успевал на последний автобус. Когда садится солнце, степь становится сумрачно-золотой. А после заката она зеленая, как у Гоголя. И небо зеленое. И высыпают на нем, как по зеленому шелку, первые звезды… Очень красиво. При луне сад и степь покрываются голубоватым льдом. Однажды, – засмеялся Костик, – я от страха не мог уснуть: всю ночь кто-то страшно и гулко стучал в крышу палкой.

– Я тоже думал, что домовой. А когда утром вышел, кругом валялись павшие за ночь яблоки. Яблоня росла у самого дома. А ветки выходили на крышу…

Костик рассказал ей, как он не захотел однажды ночевать на даче и отправился в город пешком. Шел по холодной вечереющей степи. После захода солнца воздух остановился, затвердел. Пахли травы. Ноздри щекотал запах горячей земли, пыльных цветов, бурьяна. И смеси полыни и чабреца, дышишь – не можешь надышаться. Дневную усталость сразу снимает, как рукой. Степь в последнем блеске солнца видна далеко, слышно еще дальше. Даже скрип далеко-далеко винтового ключа запираемой дачи ясен и отчетлив, как будто у тебя за спиной. На всем пространстве ты – один. Это так замечательно – чувствовать степное одиночество!

Костик говорил и говорил, и все, что он бросил, уезжая в Киев, рождалось и перерождалось в его душе. Он чувствовал, что вот-вот расплачется от любви к дому, степи, юношескому одиночеству. И уже не понимал, зачем он все это бросил, для чего променял свое солнце на чужое…

…Они сидели в парке на скамейке среди мраморных стел с изображениями языческих божков. Это место – стародавний Киев. Костик чувствовал его тысячелетнюю древность. Ему казалось, что он родился не на берегах Боспора, а в этом городе – родине Саши и ее пращуров. Это из-за нее он восторгается Киевом и любит его, как она восторгалась степью, ковылями и татарами с половцами…

Нагулявшись и надышавшись, они снова уходили на Крещатик. И долго сидели в летнем кафе, поглощая мороженое из стеклянных вазочек.

Костик снимал комнату на Подоле, на Контрактовой площади, у хозяйки Веры Ивановны. Но гулять там он не любил. Подол пылен и скучен. Раздражал его людской беготней и неутомимой деятельностью, озабоченностью прохожих и проезжих, их повседневными делами и полным отсутствием места для прогулок. Этот район Киева напоминал ему родной город с его промышленной суетой и копотью. Тяжелая скученность зданий, нависавшие над узкой полоской Подола лесистые склоны, невзрачность и провинциальная запущенность его раздражали. Казалось, никуда он не уезжал и великолепный верхний Киев ему только снится.

– Скучище, – мрачно заявил он, когда Саша предложила для прогулки Подол.

– Ты его недооцениваешь, Киев начинался отсюда. И только потом возникла княжеская крепость, – кивнула она в сторону и вверх.

Она так искренно и доверчиво признавалась в любви к Киеву, что Костик засмеялся:

– Ну, с любовью. Что ни увидишь – все тебе нравится, от всего ты в восторге.

– Что тут плохого? – круглила она глаза, как всегда, когда изумлялась. – Если ты любишь жизнь, то обожаешь все ее проявления. Мне нравится киевская старина, и вообще – старина… Современность меньше. Я как будто живу в двух измерениях. В одном обитает моя душа, а в другом – тело… Так мы идем на Подол? Или ты как хочешь, – уступала она, видя его недовольное лицо. – Можно погулять и в другом месте…

Но Костик думал не о прогулке по Подолу. Его волновала Саша и их будущее. То, что ему нравилось в ней, ее простота, искренность и доверчивость, иногда казалось ему мимолетной симпатией. Случайно приходившей и так же внезапно исчезавшей. Саша, вероятно, тоже так думала, поэтому быстро меняла свои решения.

За недолгие месяцы их знакомства и близости, она привыкла во всем Костику угождать. Отчасти по семейной привычке – мама повторяла, что главный человек в доме – мужчина. Отчасти из боязни потерять Костика – она любила его, хотя временами он казался ей чужим. Ему нравилось, что она во всем ему уступает, и он думал, что Саша станет хорошей женой. «От добра добра не ищут», – вспоминал он мамину поговорку, раздумывая о будущем. Выводы его сводились к тому, что их брак неизбежен, и перебирать и медлить больше незачем, эта девушка для него – находка. Эта мысль его часто посещала. Он пугался: не рано ли ему думать о женитьбе? Но, поскольку подобные мысли приходили в голову все чаще, он воспринимал свою будущую женитьбу, как нечто давно решенное и обязательное.

Но кое-что ему все же мешало. Саша была киевлянка. Коренная. Костику казалось, что если не Саша – в ее искренности он не сомневался, – то ее отец и мать, люди осторожные и недоверчивые, решат, что он хочет жениться на их дочери из корыстных соображений. Киевская прописка, квартира… Семья Саши – дальние родственники мэра Киева Валентина Гурского. Сашин отец, Николай Соколовский, ведущий специалист Института электросварки имени Патона, и Саша – хороший вариант для брака по расчету. Такие союзы модны, в них не видели ничего предосудительного. Молодые люди с амбициями – современные Жюльены Сорели, попадались ей (и ему) на каждом шагу. Его приятель Юра Афонин женился на дочери видного московского ученого-математика. Другой товарищ, Юлик Войцеховский, взял в жены двоюродную сестру из состоятельной – и тоже московской – семьи. А вот ему, Костику, стыдно. Стыдно иметь дело не только с родственниками, но и с чужими людьми, если любовь даже не просматривается. Нет, конечно, он любит Сашу, но вот ее родители… Они ничего о нем не знают и могут принять его за жулика. Нужно присмотреться к будущему зятю – честен ли он, любит ли Сашу по-настоящему, а не на словах? Пожалуй, они предложат повременить со свадьбой, подождать…

Костик чувствовал себя неспокойно. Он и хотел, и боялся встречи с Сашиными родителями. Нужно было объясняться, располагать их к себе, а он стеснялся, робел и никак не мог решиться на встречу.

А Саша терпеливо ждала. Костик помалкивал, и тогда она решила действовать первой:

– Послезавтра родители ждут нас к ужину, – сообщила она, когда они вышли из кинотеатра, где смотрели новую комедию.

– Не получится. В субботу предки уезжают в Пущу Водицу, на дачу. Вернутся только в воскресенье, последней электричкой. Они тебе понравятся, я уверена, – попыталась утешить его Саша.

– Какой ты сомневающийся. Сомневающийся царевич Гаутама!

– Хорошо, – засмеялась она. – Ты – не Гаутама, только приходи. Тебя ждут, не дождутся, я им столько рассказывала о тебе!

– Что же ты им наговорила? – подозрительно глянул он.

– …наговорила, какой ты умный и как меня любишь!

Она тянула в улыбке свой и без того широкий рот, отчего улыбка у нее выходила еще милее, и озорно поблескивала зелеными, как у всех рыжих, глазами.

– Папа так и сказал: приводи своего умника, хватит вам по улицам шляться!

– Но это летом, – возражала Саша. – А что мы будем делать зимой, сын Монтекки? Учти, мой балкон на пятом этаже!

– Я не Монтекки, – бурчал Костик, но ему все равно было приятно…

Встреча с родителями Саши прошла на удивление легко.

Они ужинали в большой столовой дома Соколовских на Крещатике, напротив гостиницы «Москва». Окна выходили на шумную, многозвучную улицу, вечер был жаркий, и Николай Васильевич встал, чтобы затворить окно:

– Живу здесь тридцать лет, а шум Крещатика не люблю, – крякал он, вытирая платком красное от духоты и перцовки лицо. – Жарко! Как вы живете у себя на юге, у вас, наверное, пекло?

На вопросы Николая Васильевича он отвечал коротко, в разговор первым не вступал и больше помалкивал. Скромность всегда располагает, решил он.

Он и вправду выглядел скромным, степенным. Скупым на эмоции. Этаким драйзеровским стоиком… Хорошо знавшая его темперамент Саша только хитро щурилась.

Ел Костик мало, пил еще меньше. Поддакивал словоохотливому ученому и понимающе переглядывался с Анной Тихоновной, мамой Саши, круглолицей хохлушкой-простушкой, без конца предлагавшей ему попробовать то блинчики, то пирожки.

– У вас такие не пекут! – самодовольно улыбалась она.

От блинчиков, пирожков и зеленого борща тело наливалось тяжестью, Костик прилагал неимоверные усилия, чтобы съесть все, что накладывала ему хозяйка, и… не уснуть за столом.

Николай Васильевич рассказывал о каком-то Потапенко, с которым у него были многолетние непримиримые разногласия. Разногласия у них были научные, плавно перешедшие затем в обычную человеческую вражду. Противостояние между ними настолько обострилось, что один из оппонентов должен был покинуть институт. Директор был студенческим другом Потапенко и всячески его поддерживал. Но и выдающегося ученого Соколовского он тоже не хотел терять. Что скажут в Академии наук, в ЦК партии?..

– Нашо вин тоби сдався,– гневалась на мужа не терпевшая ссор и скандалов Анна Тихоновна. – Вин тоби шо – у борщ насрав? Вам пора вже замиритысь, ты ж в меня умный, зробы першый крок! – поучала она.

– Посмотрим, – нехотя соглашался Николай Васильевич. – Авось, рассосется…

Но опухоль сама по себе не рассасывалась, терпение Соколовского лопнуло, и весь накопившийся гнев на соперника он решил вынести на ученый совет. Совет должен был состояться в ближайший понедельник, и Соколовский, вернувшись с дачи, мысленно пребывал в дне завтрашнем. За обеденным столом он оттачивал перед домашними тщательно выстроенную для грядущей дискуссии аргументацию. Практичная Анна Тихоновна ситуацию знала хорошо, склока двух ученых ей давно надоела, она не видела в ней никакого проку, но отказывать мужу в поддержке с ее стороны было бы некрасиво, и на доводы супруга она одобрительно кивала и поддакивала:

Костик воспользовался паузой и втерся в монолог профессора:

Саша хохотала, а признательная Анна Тихоновна с еще большим усердием подкладывала гостю то паштет из гусиной печенки, то бутерброд с черной икрой, ею закусывали перцовку, – несмотря на все усилия хозяина, она упорно не исчезала со стола. Костик держался из последних сил, чтобы не «разговеться», по выражению Николая Васильевича, пил по глоточку, и хозяева не выдержали.

– Шо за хлопцы зараз пошли, – поджала губки Анна Тихоновна. – Одни пьють так, шо не знаешь, куды воно у них лизе, а других не заставишь! В старину у Киеви таких называли «непейка».

– Именно так, – хохотнул Николай Васильевич. – И считали тайными шулерами!

– Мама, папа, – вступалась за него Саша. – Костик спортсмен и ведет здоровый образ жизни!

– Ты ж казала, шо вин поэт, як Тарас Шевченко. Виршики складае. А шо хорошего можно написаты, колы людына не пье и не ест?! – возмущалась Анна Тихоновна. – У старину, – завела она ту же пластинку, – в хорошому киевскому доме на столе завжды було до десяти блюд, и це – не прэдел! – категорично отрезала она, сделав жест рукой. – Колы гость отказувался от десятого блюда, считалось, шо вин обижаеться на хозяев…

– Ма-ама, – умоляюще тянула Саша. – Витя поэт в переносном смысле слова. Он видит и понимает жизнь, как поэт. А еда у него не на первом месте – на первом месте у Костика духовная пища!

– Не знаю, шо воно такэ, ота ваша «духовная писча», – иронично фыркала Анна Тихоновна, – но без ста грамм и жареной качки душа якось того… теряет у своем весе!

В конце концов Костик не выдержал осады и залпом осушил большую рюмку водки.

– Вот это по-нашему, – засмеялся Николай Васильевич.

А подобревшая Анна Тихоновна тут же положила ему в тарелку большой кусок жареной «качки», то есть – утки:

Мучась гостеприимством и щедростью хозяев, Костик начинал уяснять, откуда у Саши назойливое желание закармливать его во время прогулок. Она явно пошла в свою мамашу, – нехорошо усмехался он, прожевывая сочную, ароматную поджаристую шкурку изрядно откормленной утки. И с волнением ждал, когда же, наконец, хозяева заговорят о нем и Саше. Или персонально о нем – к расспросам о родителях и планах на будущее он приготовился заранее. Дорогой он припоминал все, что ему следовало сообщить: отец до пенсии работал инженером на заводе оборонного значения, мать – бывшая учительница русского языка и литературы. Тяга к литературе, к «виршикам», у него наследственная. Если потребуется, он расскажет и о планах на аспирантуру. Наука для Николая Васильевича вещь чувствительная, и Костик полагал, что академик придет в восторг от его намерений. В голове у него бродили смутные мысли о полянах, половцах, византийцах, митрополите Илларионе. Ему казалось, что он может найти и написать о них такое, чего не знает никто, даже сам академик Рыбаков. Хотелось поделиться своими замыслами тут же, за столом. Но его не спрашивали, и к заумным темам не принуждали. И вообще – ни о чем серьезном за столом не говорили. Костик уныло выслушивал мелкие жалобы Соколовского, внимал его соображениям о завтрашнем ученом совете и о том, какой бесценный для науки человек он сам, Николай Васильевич. «Старый маразматик», со злобой думал Костик, не забывая поддакивать и понимающе улыбаться.

– Знаете, молодой человек, – обратился к нему академик, – чем отличается кандидат наук от доктора? У доктора центр тяжести э-э… расположен несколько ниже естественной точки.

Все заулыбались, Костик тоже растянул рот, хотя шутки он не понял. Ему было обидно, что его обходят вниманием. Следят, чтобы он ел и пил, но беседой не удостаивают. А когда заговорили о Саше, он понял, что расспросов о нем и вовсе не будет.

– Расскажи, как ты собиралась стать циркачкой, – усмехнулся Николай Васильевич, когда дочь заговорила об освоения космоса. Тема имела прямое отношение к роду занятий отца, занимавшегося вакуумной электросваркой.

– Космос, – заявила она, – это будущее человечества.

– На Земле – не согласился Николай Васильевич, – тоже достаточно возможностей.

– Так рассуждают консерваторы, – спорила Саша. – Нужно смотреть дальше и выше.

– Ты под куполом цирка покрутилась, вот тебя и тянет вверх! – рассердился Николай Васильевич. – Знаете, Костя, она ведь занималась цирковой акробатикой, неужели не рассказывала?

Костик пожал плечами, Саша вспыхнула и промолчала.

Все это было неинтересно. Ужин затянулся, все устали. Костик тяжелел, угасал. Саша почувствовала в нем перемену и заторопилась:

– Мама, папа, спасибо! Мы с Костей прогуляемся.

– Уфф! – выдохнули оба, оказавшись на улице, и засмеялись…

Они устало бродили по городу в полном молчании. Саша притихла, ее молчание становилось тягостным. «Почему она сердится?» – недоумевал Костик. А сам выглядел так, будто сердится он, а не она. И тоже непонятно за что. Предчувствие разлуки тянулось за ними, как тени от уличных фонарей.

Проводив Сашу и возвращаясь автобусом к себе на Подол, Костик принял решение: завтра же он сделает Саше предложение. Решение вспыхнуло и утвердилось сразу, без колебаний. Ему казалось вполне естественным жить с этой доброй и несложной девушкой, она понимала его с полуслова, и он ее тоже. Жизнь с ней представлялась ему простой и счастливой, главное – быть всегда рядом: слышать ее голос, наслаждаться ее упреками, если он бывал не прав. Так приятно было подставлять ей щеку для битья! Битье было сладкое, доставлявшее ему радость. И тут же Костик отбрасывал мысль о женитьбе как несвоевременную, слишком мало они вместе, надо еще помучить ее и помучиться самому. Хотя бы до следующего лета. Вдруг завтра ему или ей станет скучно? Захочется новых ощущений, свежих чувств…

И от неверности жизни, ее непредсказуемости и изменчивости ему становилось тоскливо. В жизни нет ничего прочного, она опасна своей текучестью, расплывчатостью. А ему хочется на что-нибудь опереться. Оглянуться и перевести дух перед новым броском в неизвестность. Он жадно пытался удержать эту минуту, этот светящийся комочек тепла, и… боялся перемен. Кажется, что-то в нем дрогнет, и свет погаснет. Навсегда. Зажжется ли он вновь? Когда-нибудь, с другой женщиной…

И вот теперь он решился, даже не ожидал от себя такой твердости. После ужина, на ночной киевской улице, пустынной и темной…

Наутро, умываясь и бреясь, он вспоминал вчерашний вечер и спрашивал себя: не угас ли его пыл, не охладел ли он к Саше? Вспоминал монолог отца перед отъездом в Киев:

– Если надумаешь жениться – мы с матерью возражать не станем. Мы не молодые, хотим внуков дождаться. Но учти – постучал он по столу толстым, заскорузлым пальцем: – у нас, Матвеевых, женятся раз и навсегда. Многоженства мы не терпим…

Костик боялся с женитьбой ошибиться – он не любил и не умел доставлять родным, людям вообще, неприятности или горе. Боялся нарушить семейную традицию, казавшуюся ему священной. Поколения его предков жили простой и строгой жизнью, и он должен прожить ее точно так же. Зачем, почему – он не знал и об этом не задумывался. Так было нужно. Кому – он тоже не знал. Но чувствовал себя обязанным жить так, а не иначе.

И оттого, что любовь его, женитьба, да и сама жизнь казались ему обязанностью, он сникал от такой тяжести.

Делать было нечего. Всеобщей радости от его приезда дома он не заметил. Родное гнездо, снившееся ему в тысяче сладких снов, приняло его холодно и буднично. Привычный распорядок дня его приезд не нарушил. Каждый был занят своим делом, все исполняли свой долг, и он снова задался вопросом: долг перед кем? В чем он заключается? Для чего нужно его исполнять, для какого высокого смысла? И не теряется ли за этим обетованием сама жизнь? Или жизнь и обетование одно и то же? Тогда зачем все нужно, – звучал тоскливый рефрен. К тяжелым мыслям о жизни добавлялись безутешные думы о Саше. Она вдруг сразу, как только он переступил порог родного дома, стала представляться ему другим человеком. Совсем не тем, кого он хорошо успел узнать в Киеве. Вот она смеется, что-нибудь ему рассказывает – как всегда, из истории, из старой русской жизни. Ему это интересно и – он видит это! – ей тоже. Она увлечена, и увлечение ее собственным рассказом прямо зависит от Костика; он ее восхищенно слушает, и она словно расцветает, ее токи возвращаются к ней, как энергия морской волны, ударившейся в бетонный пирс, возвращается снова в море. А когда рассказывать нечего или у Костика нет настроения, она молчит, как в рот воды набрала. И молчание ее, недоброе и тягостное, повисает на нем, как неподъемные рыцарские латы…

Костик порылся в бельевом шкафу и вытащил старые купальные шорты. Нацепил на нос темные очки, сунул ноги в пляжные шлепанцы и отправился на побережье. Плескаться летом в море – его любимейшее занятие!

На пляж он пришел, когда не было еще девяти часов. Море чистое, незамутненное, купаться в таком одна радость. Народу мало. Утренняя рябь морщит зеленоватую поверхность воды, еще по-утреннему холодной. Костик долго крякал и поливал руки, плечи и ноги перед тем, как войти, погрузиться в море всем телом, – привыкал…

Потом он долго плавал по обычному маршруту – от водной станции школы моряков до яхт-клуба и обратно. В общей сложности километра три. А когда он вышел из воды, с удовольствием ощущая на плечах горячее прикосновение солнца, увидел, что на скамеечке появилась соседка.

Скамеечку он выбрал у самого парапета. За парапетом блестели на солнце железнодорожные рельсы и высился земляной холмик с дорожным знаком и надписью: «тупик». Это был так называемый «отстой». Прибывавшие на вокзал пассажирские поезда диспетчеры перегоняли сюда для мойки и санобработки. Поблескивали синей краской вагоны только что подошедшего харьковского скорого. Притащивший их электровоз победоносно свистнул и помчался обратно на вокзал…

Рукавом футболки Костик вытер мокрые руки и потянулся к джинсам, вытащить сигареты. Она обернулась и посторонилась: ее тело темно лоснилось, а впадинка пупка опускалась и поднималась.

– Повезло с соседом, – усмехнулась она, наклоняясь к сумочке. – Можно у вас зажигалку? Хочется курить, а вокруг одни старушки.

– Утро, – пожал плечами Костик. – Их время. Молодежь прибегает на пляж к полудню.

– Вы местный? – пыхнула она дымом. – Сразу видно…

– Все знаете, уверенно держитесь. И хорошо плаваете. Я наблюдала за вами, приезжие так не плавают.

– Ну да, – засмеялась она. – Смотрю на все вокруг широко открытыми глазами. Я в первый раз на море.

– Мамина подруга. В Москве вместе учились, в финансово-экономическом институте.

Сквозь темные очки Костик окинул ее всю. Девушка симпатичная и… смешная. Широкое плоское лицо. Густые волосы подвязаны красной лентой. Когда уходила купаться, старательно натянула на лоб резиновую шапочку. А выйдя из воды, стянула ее с тяжелым резиновым шлепком и долго и старательно смахивала с нее капли...

Вела она себя тоже смешно: натирала тело кремом от ожогов, хотя загорела, как настоящая курортница, и волдыри и покраснения ей не угрожали. При каждом оживлении на воде, будь то морской велосипед с безмятежной парочкой или вспышка сигнальной ракеты, возвещавшая начало парусной регаты, она восторженно вскидывалась:

По-уральски она окала, интонации ее голоса казались Костику диковинными. Его веселила ее восторженность – «ах, по мне скользнула рыбка!» – и доверчивость чужеземки, во всем полагавшейся в незнакомом месте, в непривычных обстоятельствах на знающего проводника.

Весь этот промелькнувший как одна минута день Костя, уже как свой, как друг провалялся на ее подстилке.

К вечеру они накупались, наплавались и напеклись на солнце. Солнце садилось, бросая длинные тени.

По пути с пляжа Костя предложил ей посидеть в кафе. Звали новую знакомую причудливо: Евдокия. Оказалось, они ровесники: Дуся простодушно поведала ему день и год своего рождения. Сидя в кафе под каштанами, они попивали сухое вино, и он усмехался:

– Вот приеду к тебе в грязный, холодный Челябинск на день рождения. Что будешь делать?

– Конечно, приму хорошего человека. Обогрею и на ночь оставлю, – хохотала она, щуря хмельные бесцветные глазки.

Жила она у маминой институтской подруги на проспекте Нахимова и, провожая ее, Костик сократил путь. Повел ее не по бульвару, а по хаотично заросшей кустарником и старыми деревьями зеленой зоне. Зеленью был покрыт огромный холм, откуда открывался вид на море, порт и мутную полоску вдали.

– В хорошую погоду, – кивнул он, когда они поднялись на вершину, – отсюда можно увидеть Кубань, другой берег моря…

От холма, где они стояли, до памятника военным морякам тянулись аллеи тигровых лилий, их краснокирпичные реки терялись вдали.

– Красиво, – шумно дышала и подрагивала грудью Дуся. – Ты красиво рассказываешь. Я много узнала нового!

Она была так искренна, так восторженна. С таким обожанием смотрела на куртины лилий, на яркую зелень внизу и сиявшее синевой море, что Костик не удержался. Чмокнул ее в шею и засмеялся. Она смутилась, покраснела, а он уже не сдерживал себя. Не думая, правильно он поступает или нет, он делал с ней все, что ему хотелось. И что положено делать юноше, когда девушка ему нравится, он знал, что она примет его смелость как должное. Спутанная маслиновая, жерделевая и кустарниковая поросль, скрывала их от посторонних глаз, – да и глаз этих, по правде говоря, там, где они лежали, не было…

Прощаясь, они договорились увидеться завтра на пляже.

– Не могу, – покачал он головой, когда Дуся предложила вечером погулять. – Нужно побыть со стариками…

Он рассказал, что учится в Киеве, приехал на каникулы и толком еще не видел родных.

– Так и быть, – покорно вздохнула она. – Сегодня отдаю тебя семье, но завтра ты – мой!

Проводив Дусю на остановку и прыгнув в подошедший троллейбус, Костик стал о ней думать. Он думал, что, оказывается, так бывает в жизни: еще вчера о Дусе он ничего не знал, а сегодня она для него самая близкая. Заняла место в его сердце, сузив до крошечной полоски пространство, еще вчера принадлежавшее Саше. О ней он подумал нехотя и без прежней любви. Почему так все изменилось? Он и дома думал о том же. Невпопад отвечал за ужином на мамины вопросы, она его расспрашивала о жизни в Киеве, о ценах на продукты.

– Это дорого, – покачала она головой. – Ленишься, сын, привыкай готовить сам.

Костик возразил, что так живут только девушки, они вечно возятся на кухне, а мальчишки предпочитают столовую. Нет, конечно, есть и такие, что сами готовят, но к нему это не относится.

Мама была недовольна. Она его слушала и неодобрительно качала головой. Надо экономить, сын, читалось в ее глазах, мы содержим тебя на пенсию папы. А на мою, не такую уж и большую, живем сами. Отказываем себе во всем, так что веди хозяйство экономнее, не разоряй нас с отцом…

Он подумал, что мама права. Он – редкостный эгоист, заботится только о себе. Но тут же в голову закралась нехорошая мысль: старики тоже не альтруисты, себя не забывают. И устыдился: как можно о них так думать, ведь это же родители!

– Дача и сад требуют больших затрат, – покачивала она седой головой. Они поужинали и сидели за столом просто так, отдыхая и судача. Сквозь гардину проглядывала густая морская синева. Дневной ветер, сухой и горячий, стих, сидеть у распахнутой двери было приятно и грустно.

– Да, больших затрат, – повторила мама. – Химикаты для подкормки деревьев, плата за полив, содержание сторожа – все это деньги. И немалые. Затеяли ремонт домика, он у нас совсем обветшал, и приходится покупать каждую мелочь. Когда папа работал, все, что нужно, он выписывал на работе. А теперь он никто – пенсионер. Профсоюз помогает в первую очередь людям работающим. Да и членские взносы в садовом товариществе выросли, – продолжала мама, словно рассказывала себе самой. – Повышают каждый год: то одно дорожает, то другое. Вот и теперь. Тянут магистральную трубу от водохранилища до товарищества. Старая труба прохудилась, ее постоянно нужно подваривать или менять кусками. Председатель, Михно, так и сказал: лучше потратиться один раз, чем разбрасываться на бесконечные латки. Он, конечно, прав, – вздохнула мать. – Но ведь это дополнительные поборы…

– Все взносы уйдут на трубу, – подтвердил молчавший за столом отец. – Покраску отложили на следующий год, дача и заборы подождут…

Костик слушал, прихлебывая сливовый компот, его любимый, мама приготовила его к приезду сына. Слушал и от стыда не мог поднять головы. Он хотел рассказать ей, что собирается жениться. Собственно, и домой он приехал из-за этой новости, а не записался в стройотряд, как все остальные. Хотелось ему рассказать, что будущую его жену зовут Саша, она – дочь известного киевского профессора, умница и милая душа. И что они решили посоветоваться с родителями, прежде чем принять окончательное решение. Так они условились – Саша боялась огорошить новостью о замужестве отца с матерью и убедила точно так же поступить Костика.

– Давай их постепенно приготовим, – предложила Саша. И Костик подумал, что, вероятно, дело не в стариках, а в неуверенности самой Саши. В нем, Косте. И в том, что их замысел не прихоть, а взвешенное решение. – …Спросим у стариков, а после объявим…

Перед отъездом он спросил у Саши, говорила ли она со своими.

– Знаешь, – сказала она тихо, – я боюсь. Боюсь их расстроить. И настроить против тебя. У мамы тяжелый характер, а у папы больное сердце, ему нельзя волноваться. Боюсь, они нам откажут. Да и повод есть: я молода. И ты тоже. Мы только первый курс окончили… Заявят, что все это наши фантазии и предложат со свадьбой повременить. Подождать до окончания университета, а там видно будет. Ты же знаешь родительские доводы: чувства должны пройти проверку временем… А я боюсь, Костя. Боюсь, что долго мы так не выдержим…

Костик молча кипел: больное сердце у папы, видите ли, не выдержит замужества дочери! А конфликтовать с Потапенко и поставить на дыбы Академию наук сердце ему позволяет! А «сложная женщина» мамаша? У нее только одно на уме: чтобы ей было хорошо, а дочь подождет, молодая еще!..

Но Саше он ничего не сказал. Тяжело молчал, перевел разговор на другую тему. Она благодарно взглянула на него и, как ему показалось, с облегчением вздохнула…

– Давай отметим каникулы, – взяла она его под руку. – Сходим в кино. Завтра «Кавказская пленница» – говорят, отличная комедия…

Они и сходили. После кино привычно погуляли по Крещатику. Посидели в кафе, ели мороженое, пили сухое вино. Вино и мороженое было холодным, из холодильника и Саша дурачилась:

– Съем много-много порций мороженого, выпью много-много вина и заболею. У меня поднимется температура, и ты, как верный Ромео, никуда не поедешь. Сдашь билеты и останешься в Вероне. Будешь лечить свою Джульетту!

Ему были неприятны ее игривость и веселье, упоминания о Вероне («можно подумать, Киев похож на Верону!»), сравнение с Ромео и Джульеттой, как будто других влюбленных на свете не было. Он чувствовал – в первый раз со времени их знакомства и любви – ее фальшь, неискренность. А в душе она, наверное, рада, что он уезжает…

Все это так ясно всплыло у него в памяти, что он почувствовал облегчение.

Он слушал рассказы матери о хозяйстве, о текущих заботах. О деньгах, что с очевидностью вытекало из рассказанного ею, им все чаще не хватало. И его охватывало отчаяние. Все, что они задумывали с Сашей долгими киевскими вечерами, казалось невозможным, оторванным от жизни. Он полагал, что условия для жизни создают люди, но теперь он видел, что они сами на них наползают лавиной, которую не остановить. Трудно понять, как она образовалась и откуда валит на них могучим камнепадом. Вынуждая делать не то, что хочешь, а то, что нужно. Стало ясно, что его решение, сгоряча поддержанное родителями, учиться на стационаре, да еще и в Киеве, не выдерживает испытания жизнью – той самой лавиной, невидимой и могучей. Он с ужасом представил позорное возвращение домой, смену ярких красок на знакомые тусклые. Жизнь по образу и подобию родительского быта – работа-старость-садовое товарищество. И ежедневное брюзжание из-за расходов на химикаты, на магистральную трубу… Почему их проблемы должны стать его жизнью, а высокие устремления смениться низкими? Чем больше он размышлял, тем меньше ответов находил. И так запутался в переплетениях интересов родителей, Саши, ее отца и матери, и собственных, невнятных и едва ли толком понимаемых, но казавшихся ему прекрасными, что голова его гудела. Он чувствовал, что его затягивает житейский круговорот, но выхода из него он не видел. Разве что Дуся, мелькнула случайная мысль. Но только на мгновение, уже и она не казалась ему исцеляющей от отчаяния пилюлей. Ведь у них все начиналось так же, как и с Сашей – случайно, бессознательно. Так что и конец, скорее всего, окажется таким же. И что тогда? Он замирал, затихал от безысходности, от ставшей ему ненужной и не желавшей складываться жизни.

Вино делала мама с расчетом, что его хватит до нового урожая. Виноград они соберут в августе, когда Костик будет догуливать последние дни каникул. Наверняка старики потащат его на дачу, «на праздник труда». Мама примется закупоривать промытые и очищенные от кистей ягоды в четвертные бутыли. Их поставят в погреб, и несколько месяцев виноград будет бродить в темноте и прохладе. А когда забурлит и поднимется, его сцедят, чтобы хмельной сок отстоялся. Сахару мама добавляет совсем немного, чтобы вино получилось полусухим.

И теперь он пил вино из последней прошлогодней бутыли. Оно ему не нравилось из-за запаха винограда «изабелла», но родители признавали для вина только этот сорт. Костик опьянел, и за столом, а потом на балконе, где он курил и глядел на далекое вечернее море, он думал о Саше, потом о Дусе. Они вставали перед ним как наяву и что-то горячо ему доказывали. Интонации у них были требовательные, а голоса нежные, как у русалок. Он не понимал, чего они хотят, и оттого, что не понимал, девушки становились все оживленнее, их речи звучали горячее и убедительнее, а он в ответ смеялся и многозначительно кивал головой: «я все понимаю, все!..»

Около полуночи на балкон вышла мама и под руки, как ребенка, увела его, ослабевшего и уснувшего в кресле-качалке, в дом.

– Как вино ударило ему в голову! – посетовала она читавшему в постели вчерашнюю газету Василию Ивановичу. – Мальчик не испортился в Киеве, к спиртному непривычен.

– Дело молодое, – зевнул, гася ночник, Василий Иванович. – Отоспится…

Назавтра было воскресенье, и родители на дачу не поехали – базарный день. Утром они встали рано, до шести. И принялись доставать из погреба заранее поставленные туда для продажи ведра с черешней и обвязывать их по ободу чистыми полотенцами. Вставший с родителями Костик заторопился.

– На какой Киев, ты же только приехал, – опешил отец. – Мать, ты слышала: Котька уезжать собрался!

– Как – уезжать? – всплеснула руками Анастасия Павловна. – Ты что это надумал?!

– Не надумал, а так запланировано, – укладывая в дорожную сумку вещи, заявил Костик. – Еду со стройотрядом в Херсон. На строительство Крымского канала. Все ребята туда едут, весь факультет. А к вам я приехал только проведать…

– Что ж ты сразу не сказал, – рассердился отец. – Мы думали, ты к нам на все лето! И старикам поможешь…

И это были последнее, что он сказал на пороге родительского дома, покинув его, не оглядываясь…

Лето тигровых лилий

Повесть