Наум ВАЙМАН

Подхватил Бренера с Барбарой на перекрестке, покатили в Ерушалаим. Значит, он уже два года живет в Вене, с этой Барбарой: метр восемьдесят, лошадь-манекенщица с ангельским личиком, даже губки влажные, лет тридцать. Они вдвоем книжку выпустили «Вас ис дас радикал-демократише культур?» На трех языках. Борются с фашистом-Гайдером[1]. Подражает Лимонову? Бренер энергично опроверг, мол, для Лимонова политические игры – это спектакль и строительство «культурного» (в смысле места в культуре) имиджа, этакого писателя-сорвиголовы, а для него, Бренера, это серьезно. Вообще он немного поседел и ссутулился, бойцовская стойка профессионального дворового драчуна как-то сгладилась, сутулость перестала быть вызывающей, в ярой поджарости уже появился намек на стариковскую сухость, «р» во рту рокотало с неожиданной мягкостью (картавые демократические приобретения?), а если добавить к этому легкую гнусавость, а также удлинившийся нос (из-за дополнительной сутулости линия от плеч к носу стала уж совсем чуть ли не «чего изволите-с»), то итоги можно подводить неутешительные: борьба за радикальную демократию не пошла волчаре на пользу. Хотя, конечно, он все еще был мужик хоть куда, хоть в пи*ду хоть в Красную армию, и я Барбару понимаю. И одобряю. Среди немцев такой экземпляр теперь и не сыщешь, нацию вычистили.

По дороге они наперебой (Барбара прекрасно говорит по-русски, учила достоевского-шмостоевского и несколько лет жила в Питере, личико ну просто ангельское) рассказывали мне о борьбе с Гайдером, фашистом проклятым, порядок, понимаш, заводить вздумал, цветные ему, понимаш, не нравятся. Я робко вступился за европейский неофашизм, мол, не хотят немцы или французы в ислам переходить (а ведь заставят!) или менять цвет кожи (а ведь за*бут!), «во-во!» дружно воодушевились они, «и Гайдер тоже самое утверждает». До меня все-таки дошло, что сочувствие Гайдеру выказывать нельзя, они так и из машины на ходу выскочат. Благо мы уже подъезжали к Тарасову. Как раз к пяти, ровно.

У Тарасова сидел Зелинский с лицом изможденного Иисуса, «хавали» суп.

Тарасов был слегка возбужден, видимо, после дозы.

– Мне надо похавать. Если я перед Птахом не похаваю, я не знаю, что со мной будет. Потом придется оливковое масло заливать, желудок лечить. Мне обещали травку и экстази!

Может это радостное возбуждение от предвкушения?

– Вы не представляете, как меня сегодня наркота за*бала! С утра толкутся тут, только сейчас спровадил.

Реверансы Бренеру и Барбаре были самые дружеские.

– Я ужасно рад, что ты приехал! – Тарасов нежно подержал Бренера за локоток. Вернулся к супу. Выпили оставшееся пиво. Бренер с Барбарой решили выйти, купить пива. Принесли большие желтые банки.

– Бля-ать! Чо ты принес! Это же суррогат! Никогда не покупай вот такое, с медведем, никогда!

Опомнившись (дареному коню в зубы не смотрят), Тарасов все-таки поблагодарил Бренера за щедрость и хлопоты.

К Птаху, а тот просил прийти пораньше, «пообщаться», пока гудеж не пошел, шли через тесные проулки средневекового гетто. Нахлаот – это улей. Здесь нет домов, квартир, здесь просто соты, налепленные друг на друга, кубистический пейзаж, местами покосившийся, местами оплывший. У Птаха две комнатушки и махонькая кухня (напомнило «дачную» нищету Пепперштейнов в Неве Цедеке, но там хоть Вика, цветочки в углу, в общем, благотворное влияние женщины, а тут – мерзость запустения, «плюем на все», но при этом классная акустическая система, горы дисков, изысканные книги: китайская поэзия, французская философия, скорее нора неряшливой богемы, чем благородная нищета художника. И слишком много (на мой вкус) психоделического… Начали с легких жанров: пиво, красное вино (я принес), постепенно утяжеляя: бренди, водка, подходили гости, в комнатухах уже стоял плотный запах марихуаны, обсуждали какими снадобьями продолжить («не, это не бери, потом трахаться слишком хочется…»), пошатываясь, вылезали на крышу («Петя, – говорю, – у тебя пентхауз?!»), на крыше валялись рваные одеяла и ножки от табуреток, напротив, через дорогу внизу, где Ган Сакер, видно здание Кнессета, правее – Верховного Суда, садилось солнце. Кто-то забил в бубен, кто-то застучал на гитаре, запел. Мы, старики (Тарасов, Бренер, Вайман), сидели во дворике, Бренер ораторствовал о тотальной коррумпированности, требовал «отрефлектировать все элементы социальной иерархии», мол, и художники все коррумпированы («вот и ты, – уел он Володю, – торчишь тут на халяву и упиваешься поклонением тебе, как мэтру»), разъяснял свою «радикальную демократию»: надо дать высказаться низам, прозвучать музыке рабов, «вот у рабов нет коррумпированности», про анархию заливал, на Фуко ссылался. Ну, а я ему: освобождение от рабства – плохой способ борьбы с коррупцией, рабов надо покрепче привязать к веслам и не сюсюкать по поводу их несказанной музыки. Барбара заскрипела зубами. Тарасов куда-то исчез, когда вновь вышел во дворик, то, облокотившись, как Герцль на перила балкона, надолго застыл. Просто застыл. Потом раздался вопль на весь квартал: «Бля-аать! Как я торчууу!» И дикий смех колокольчиком. После чего поэт оторвался от перил и радостно затопал ножками, что-то вроде веселого танца «торчок». Но его сильно шатало, и он опять схватился за спасительные перила. Бренер был трезв, они с Барбарой только пивка пригубили, и, кажется, голоден. Предложил пойти поесть. Я тоже протрезвел, смешно сказать, ну выпил полтора стакана вина, ну погорланил во дворике на разбитой гитаре «Ты жива еще моя старушка» – все в ужасе разбежались, осталась одна некрасивая девушка… Протрезвел и помрачнел. Пир на празднике чужом. Тут были ничего девушки, но я им годился, ну, если еще не в дедушки, то уже и не в папы, в общем, эх-ма, ладно, пошли пожрем-с. Мясца?! Бренер что-то неопределенно промычал насчет мясца и мы тронулись.

– А меня что, не берете?! – возмутился Тарасов.

Он оторвался от перил и чуть не перемахнул через них.

– А как ты себя чувствуешь? – участливо спросил Бренер.

И мы пошли вчетвером обратно на Агриппу. Тарасова по дороге мотало, один раз он даже почти упал, присел этак на тротуар.

– Рассуждаешь ты еще здраво, – говорю, – но двигаешься уже неуверенно.

Он усмехнулся. Присели у «Сами». Володя, пошатываясь, пошел заказывать, он чувствовал себя хлопочущим хозяином. Принесли салаты и пиво. «А мясо?» – говорю. «Мы вегетарианцы», – произнесла Барбара трудное русское слово. Ладно. Закусили. Володя мучил лицо: скалил зубы, рычал – все беззвучно. Два раза чуть не упал со стула. Таким я его еще не видел. Разговор не пошел, да и так все было ясно. Я сказал, что буду в августе в Тироле, пригласили в гости, обменялись телефонами и «емелями». В полдесятого я отчалил.

А вообще Бренер личность магнетическая. Настоящий «боец невидимого фронта», вот, у которого, что называется, «рука не дрогнет». Сегодня эта порода вырождается, пора ее заносить в красную книгу. И ведь чем приходится заниматься: обс*рать музеи и малевать доллары на Малевиче. Или вот черному пролетариату подмахивать. Подлое время…

И не прав я, что он «ссутулился», может физически и так, но пружина жива, только еще круче, еще опасней завинчена. Всю ночь он мне снился…

– А ты знаешь, я почитала Бренера и мне понравилось.

– Ну, ясно, что человек хочет сказать. И современно.

«Призрак бродит по планете – призрак радикально-демократической культуры. То в анонимном рисунке палестинского граффитиста, то на институциональной выставке в Вене, то в маргинальном чикагском журнале, то на рабочей демонстрации в Мексико-сити (ну да, он же сказал, что переписывается с сапатистами) – то тут, то там – возникнет вдруг изображение или текст, криком кричащий или спокойно констатирующий: «радикально-демократическая культура – в действии!

Все силы неолибералистического сообщества, все скрытые и явные агенты глобализированного капитализма едины в священном порыве затравить этот призрак… А что же сами радикальные демократы? Каков их собственный язык, то есть какова их собственная клокочущая истина? Какова их идентичность, то есть каковы их способности к сопротивлению в момент, когда ничто уже не может служить рецептом: ни дохлый ситуационизм, ни измордованный внутренним большевизмом РАФ, ни экспрессионистский постструктурализм Делёза, ни параноидальный, хоть и героический Унабомбер, ни двусмысленная «субверсия» восьмидесятников, ни двурушническая левизна Жижека и его адептов? Пора уже «мастерам» и «мастерицам» радикально-демократической культуры передо всем миром открыто изложить свои взгляды и свои намерения, представить свою теорию и свой праксис и противопоставить сказкам о призраке либерально-демократической культуры осмысленную и четкую позицию. С этой целью встретились в стерильном и мертвенном пупке Объединенной Европы – в право-консервативном городке Вене – две революционные кошки по имени Барбара Шурц и Александр Бренер, и составили текст, который вы сейчас читаете».

Это, конечно, не Маринетти, но… И в чем же, блин, их «клокочущая истина»?

Здесь одни жуют маслины,
А других клюют павлины.
Здесь одни едят кокосы,
А других съедают осы.

Пулю в дулю:
Меть в бабулю.

Всюду смертельная инъекция!
Всюду электрический стул!
Всюду одна дезинфекция
И дискотеки разгул!

Вместе, вместе –
Как волосы в тесте!

Да здравствует солидарность кривых,
Убогих, безногих и полуживых!
Крепите цепи эквиваленций!
Влепите боссам под жопу коленцем!

Бум! Бум! Бум!
Что за шум?
Это панки
Штурмуют банки!!!

Деньги. Сон. Стакан. Подтирка.
Прыщ. Спагетти. Корридор.
Утро. Бритва. Ложе. Стирка.
Деньги. Член. Рубашка. Сор.

Ухо, горло, нос!
Сиська, писька, хвост!

Все это перемежается разъяснениями «актуальной политической и культурной ситуации мультикультурализма», «несоизмеримости двух миров, двух культур – угнетателей и угнетенных» и объяснениями «почему преодоление исторического образа государства всё еще актуально – и даже более чем когда-либо».

Ну и, конечно, антиглобализм: «Глобализация, то есть интенсивное разбегание капитализма в разные стороны, создает мировую экономику, базирующуюся на космополитическом ограблении всех трудящихся…»

Почему я так разболтался-расцитировался на тему «Бренер»? Он чудовищно косноязычен, словесные приемчики избиты, но в речи есть энергия, напор, наглость. Его мягкая тигриная повадка завораживает, почти сексуально. Даже Тарасов готов вильнуть хвостиком. И эта жажда крови и насилия, жажда бунта… Эх, была бы страсть, а уж господ ли к стенке ставить, или рабов распинать вдоль дорог – кто подвернется.

Одной ли мы крови с ним? Нет, пожалуй. Мне кажется у него с юмором слабовато. Атрофирован. Вот и глава есть в манифесте «Серьезность и несерьезность»:

«Нам резонно возразят: а разве современная культура действительно серьезна? Разве не хихикает она и не паясничает, разве не идиотничает и не корчит рожи? Разве не боится, как смерти, трагического?..»

– Он один из последних интернациональных бойцов. И из самых умнейших людей, каких я знаю. А Барбара – какая умница! Как философию знает – за*бись!

– Хотя, в какой-то мере я интерес к нему утратил. Знаешь, когда еврей начинает искать «пролетариат», жаждущий, по его мнению, освобождения, а если нет пролетариата, так он вместо него найдет чернокожих, «загорелых», палестинцев, в общем, угнетенных…

– Ну, во-первых, он политикой занимается. А во-вторых, дело не в этом. Он мне показался неискренним.

– Ну да. Силушку некуда девать, хочется мирового пожару, это я понимаю, только не трепись мне про угнетенных, освобождали уже, пошло это. Да они ж его первого, на ближайшем фонаре, под «музыку рабов» и повесят, и правильно сделают. К тому же он литературно – уникально бездарен.

– Да, это верно. И он это знает. Но зато какие у него были перфомансы!

Позвонил Винокур, пригласил, могу и привести, кого захочу. Может ему Бренера подсуропить?

А Бренер все-таки из головы не выходит. Вот утром взял с полки Карла Поппера (искал, что Озрику на день рождения подарить) и старый еврей таки надоумил: перед нами типичный враг открытого общества. Это же про Бренера: «эстетизм и радикализм должны привести нас к отказу от разума и к замене его безрассудной надеждой на политические чудеса». Но тут же и оправдывает: «сила древних и новых тоталитарных движений… основана на том, что они пытаются ответить на вполне реальную социальную потребность». А может, не столько социальную, сколько психологическую? Поппер, конечно, зациклился на нацизме и коммунизме, что не удивительно, однако дело не в тоталитаризме, и даже не в социальной потребности. Ведь сам пишет: «открытое общество постепенно может стать тем, что я хочу назвать “абстрактным обществом”», в котором люди «живут в анонимности и одиночестве», а следовательно, в несчастье (!). И на чём же он основывал свои надежды на «лучшую жизнь» в «открытом обществе»? Основные тезисы: «ты прежде всего интеллект» (таков, якобы, был ответ Сократа) и «вера в человека». Ну, «вера в человека» вообще не выдерживает никакой «научной критики», не говоря уже о том, что тут Поппер проваливается в столь чуждые его сердцу ницшеанство и большевизм. А вот «ты прежде всего интеллект» – это программа. И пугающая. Ведь интеллект – это машина (тут не может быть не только «нравственности», но просто человеческой теплоты). То есть пока в человеке еще теплится «органическая жизнь», пока у него еще бьется сердце, пока помнит о роде и племени, о любви и страхе – не дорос он еще до настоящего «открытого общества». Оно, настоящее, наступит, когда у человека ничего кроме интеллекта не будет функционировать, атрофируется, или будет удалено. Славная перспектива…

Бренер живет у родителей, иногда у бывшей жены с сыном. А Барбара нашла приют у какого-то сатаниста, поклонника Мейсона. То есть он и поклонник Бренера, написал ему и пригласил. Барбара говорит, что он тихий. Но видно, что она побаивается, и вообще не очень довольна решением жилищного вопроса.

Гольдштейн, услышав, что я общался с Бренером, очень оживился, даже как-то засуетился, мол, очень хочет с ним встретиться, «записать беседу». Я обещал передать. Спросил его насчет рецензии для Морева. Он сказал, что сейчас «завален». Опять же книгу пишет.

В три ровно (с немецкой пунктуальностью) позвонил Бренер. Они в Тель-Авиве, с Володей. Договорились, что я через полчаса подъеду к фонтану на Алленби.

Бренер с Барбарой стояли у столика кафе, под тентом, у них был вид людей добровольно принявших муки. Впрочем, мучилась вся Юго-Восточная Европа: в Бухаресте – 42, в Афинах – 46, в Турции тож, везде пожары. У нас еще ничего, где-то 35, только влажность процентов 75, парилка. Володя вылез из фонтана, шатаясь и отряхиваясь, как мокрая собака. В фонтане сидело еще несколько юных пар: обнимались, целовались, иногда вяло брызгались. Решили поехать в Яффу. В порту сели в кафе у кораблика, заказали пиво и салаты. Обращаясь в основном к Бренеру, я начал с того, что публичный обсёр музеев и порча шедевров – это акты террора против созданной системы ценностей в культуре: то есть, они за террор? Барбара спокойно, но твердо возразила, что террор в этом смысле существует и с другой стороны, со стороны «господствующих классов», которые навязывают свою систему ценностей. Она держала себя подчеркнуто отчужденно, как я ни старался игриво улыбаться ей, чуть ли не подмигивать, как ни подталкивал к ней тарелку с любимыми ею маслинами. И чем дальше, вширь и вглубь, уходил спор, и чем откровеннее становились мои высказывания, тем очевидней и враждебней её неприятие. «Да-да», обрадовавшись «жесткому» ответу, поддержал ее Бренер. Не люблю мужиков-подпевал, а пуще того – баб-идеологов, и уж совсем ненавижу сухих, как воблы, революционных дамочек, и возникло желание вывести их на чистую воду, доказав либо лицемерие, либо философскую несостоятельность. После первой кружки я решительно углубился в антропологию, после второй – вдохновенно взмыл в небеса ритуала и мифологии, и постепенно спор приобрел характер пьяненького базара (Бренер, и особенно Барбара, а он на нее оглядывался, были трезвее – обошлись первой кружкой), мы уже перекрикивались вперехлест, я с Барбарой, Володя с Бренером (так и сидели, крест накрест). Бессмысленность спора толкнула меня на мстительность: я сказал, что книгу их прочитал, но мне было неинтересно. В конце концов спорить подустали, да и все уже было съедено-выпито, меня окончательно (приговор не подлежал обжалованию) записали в романтики, что на их либерал-демократише фене есть синоним фашизма. Пошли на мол. До заката было еще далеко, воздух туманился душным маревом, теплый, влажный ветер налетал с моря и гнал волны на камни, поднимал их и бросал, как беспрекословных солдат на лютые стены, любуясь вместе с нами своей жестокостью. Я присел на камни, Володя вздумал купаться, прям здесь, между волнами и камнями, я сказал ему, чтоб не дурил, еб*ет о камни, в лучшем случае будет бо-бо, Бренер с Барбарой ушли дальше, гулять по молу со стороны бухты, он был усижен рыбаками, а когда вернулись, присоединились к моим уговорам, в конце концов Тарасов в море не полез, пьяный-пьяный, а кумекает. Предложено было поехать чуть южнее, за мыс, там пляжи, и искупаться. Я согласился, хотя возникло ощущение, что ситуация себя исчерпала. Да и жарища-духотища… Пока шли к машине, Барбара все решительней склонялась к тому, что купаться ей не хочется. Опять же – медузы. Потоптались в неопределенности и решили разбежаться. То есть я поехал домой, а они еще пошли куда-то пешком (от моих услуг в качестве перевозчика отказались), Тарасов обещал показать какую-то тайную бухту, где нет медуз. Договорились, что поедем все вместе к Винокуру.

– Мне понравилось, как ты говорил, ты меня даже удивил, очень внятно. Они тоже это отметили. Даже Барбара сказала, что на этот раз ты говорил интересней, чем тогда в машине. Тот ваш контакт им не очень понравился. Ну, Барбара вообще считает тебя фашистом.

– Тем, что Гитлер был австриец? А вообще-то, спор был не так уж интересен. Во-первых, Барбара – настоящая фанатичка. А с Бренером разговор не получается, потому что он… неискренен, выскальзывает. И все время на нее оглядывается. У меня сложилось впечатление, что он ее боится. Я думаю, он от нее очень зависит.

– Аа. Ну, тем более. Зависит кругом. И женщина она ничего, трудно оторваться, и житуха в Вене, контакты, она ему дает возможность выйти на европейскую публику.

– Да при чем здесь контакты, он всемирно известен. Я недавно читал книгу какого-то англичанина, 98-го года книга, и он уже о нем упоминает, о Бренере.

– Конечно, чтобы измалевать Малевича никаких контактов не надо, и сразу станешь знаменитым, и о тебе будут писать. Но если заниматься идеологической пропагандой, издавать книги, тут совсем другое дело.

– А вообще, они симпатичные ребята, с ними интересно. Так что к Винокуру пойдем?

– Нет, Бренер сказал, что он не хочет. Его же не пригласили.

– Так я сейчас позвоню Винокуру, он его пригласит!

– Нет, он не хочет. Да и ни к чему. Ну подумай, Винокур же урла, настоящая урла, и там такая публика соберется, фашисты, один к одному…

– Пойду. Понимаешь, что еще тяжело с ним, с Винокуром, он давит, на глотку берет. Да и физически давит, думаешь: скажешь не то, он тебе кулачищем как врубит, ласты откинешь.

– Да, – я хмыкнул. – Может ты и прав, что не стоит их к Винокуру… хотя это было бы интересно, на ринге они бы неплохо смотрелись.

[1] (Вернуться) Йорг Гайдер (1950–2008), австрийский политик правого толка, лидер «Австрийской партии свободы», которая в тот период боролась за власть в стране.

«Ханаанские хроники. Архив третий»

(Фрагмент из книги)