| ПОЭЗИЯ | Выпуск 82 |
|
НОЧНАЯ ПАСТОРАЛЬ Разноцветные камешки Дафнис кладёт пред собой. Примеряется Хлоя к свирели под выпуклой ивой; и козлищи, и агницы – все возвратятся домой – все затихнут: от кроткой овечки до самой бодливой. Вплоть до самой блудливой – вернутся; на звук прибредут. К тростнику пустотелому, к пальцам на трубке покатой. Если время сверять по свирели, то можно и тут жить легко, без оглядки, встречая густые закаты. Можно жить без оглядки и медленно думать о том, что отсутствие звуков всегда ожиданье свирели. Что лохматые звёзды стадами на небе ночном – тоже призваны кем-то. Вернулись домой. Присмирели. МЫ ЗАМОЛЧИМ Мы замолчим, а снег – без остановки. В снегу свою добычу растеряв, койоты воют, и, хвосты поджав, уже ютятся в поисках ночёвки: ни псы, ни волки – леса полукровки – они, как мы. И каждый будет прав. Их гонит ночь не выстрелом винтовки: один из клёнов, надломив сустав тяжёлого ствола, лежит, упав; дымится снегом, точно для издёвки. А, вслед за ним – разнузданный состав ночного на Нью-Йорк свои речёвки, стуча вдоль фонарей пустой парковки, несёт в пучину – вечный батискаф; списав по расписанью остановки. Тут нет сестёр, а те, что есть – золовки. Запомни: никого не оправдав, тут и слова как будто из листовки; здесь время – как смирительный рукав в котором все движения неловки. Мы замолчим. Но, даже замолчав, продолжим говорить без остановки, как снег идёт. И каждый будет прав. * * * И вот я заснул, убаюканный ливнем – и спал, и приснилось, и было легко: деревья висели над берегом дивным, и воды прозрачны, и дно глубоко. Безмолвные в озере плавали рыбы, бесшумная с ними дружила вода – и мне показалось: мы тоже могли бы как рыбы, прижавшись, уплыть навсегда. Прижавшись, как рыбы в одном водоёме, где гулко всплывают деревьев плоды, мы плыли спокойно – и в этом объёме весь мир отражался, как в капле воды. Проснувшись, пойму и увижу, что пусто и тускло, как за день до первого дня: бессмысленно в комнату свесилась люстра и смотрит глазницей пустой на меня. * * * Ирине Терре Пойду кормить больного лебедя на пруд, спугну кармические страхи стылым хлебом; земные кроны, отражаясь там и тут, как взрывы множатся и корчатся в полнеба. Всё отражается: трава и облака; судьба и смерть; горбатый мостик и аллея; там птица тянется – здесь тянется рука её кормящая, и хлебом не скудеет. Едимым хлебом. Кабы не было вины, кто вспоминал бы эту кровь и это тело? Кто этот хлеб (когда бы не было войны – и страха не было) бросал бы озверело? Прибитый к берегу невзрачный Лоэнгрин, зачем непрошеный явился ты крылами? – и тело-хлеб и кровь-вино своих глубин с каких высот раскрыл нелепо перед нами? О, эти образы: надсадны и просты, как на поверхности воды. По ней идущий, не так ли притчами налаживал мосты покуда не был окончательно расплющен? Хромая птица, с кем боролась ты в ночи? Кто в состязании открылся пред тобою? Какие тайные подводные ключи взывая к битве, тихо плакали к отбою? Пойду кормить больного лебедя на пруд, где не отвергнут приношенье стылым хлебом, покуда ряской не покрылся там и тут неровный берег от воды до края неба. Пока не сгинул, не остыл ещё. Пока и хлеб в руке, и птица белая – белее, чем отражаются трава и облака; судьба и смерть; горбатый мостик и аллея. * * * Я пишу: «Мать, у меня всё в порядке: берегу себя, как завещал Дарвин – не лезу под трактор, гуляя по грядкам. Позавчера был в Нарве». Я пишу: «Осталось чуть больше недели, картошка кончается, деньги тоже. Мы не болеем и так загорели, что все, как есть, чернокожие! Здесь, ты знаешь, ласточки в небе снуют. И тяжёлые висят облака. Закаты такие, мама, что мне бы всё это в стихах. Но не умею пока. По дому соскучился просто жутко, доконал меня этот колхоз начисто. Отцу передай, что в его тужурку девушки наши отчаянно плачутся». Письмо маме. Единственному адресату. Ворох бумаг спасён из помойки. Оно отправлено в восьмидесятые. До перестройки. Исписаны шариковой авторучкой, листы пожелтели, на сгибах припухли. Мама, ты знаешь, твои внучки так и не научились читать эти буквы. Мама! Зачем ты всё это хранила?! Письма, телеграмм поздравительных астрочки… Слышишь? – и здесь, над твоей могилой, снуют ласточки. НЕ БОЙСЯ НИЧЕГО Не бойся ничего. Мне страшно самому. Щербленная луна опять кривится в кашле, но отражённый мир в ночном окне – не наш ли? А тот, что за окном – не вторит ли ему? Не бойся ничего: похоже по всему, что с темнотой давно заводит время шашни, и часовые сна не стерегут на башне часы, а всё идут. Идут по одному. Не бойся ничего. Хотя до слёз пройму тебя тоской о том, какой я тоже зряшный, что жарко и темно, как в битве рукопашной – и не забрать с собой ни сумму, ни суму. Не бойся ничего. Я тоже не пойму, что силится ожить в наброске карандашном: попробуй толковать! Сгорает день вчерашний, и мы, в который раз, не плачем по нему. Не бойся ничего. Наверно, потому, что мысли не страшны, а домыслы не страшны. В истошной тишине – все звуки бесшабашны. Не бойся, ничего. Мне страшно самому. ПСАЛОМ 38 Ты не дал виноградника мне сторожить, и пасти овец не дозволил на склонах суровых, где прожил бы дни мои, повторяя одними губами, что странник я и пришлец, как и все отцы мои. Эта блажь выпадает не каждому. Только тем для кого на песке травою круги закручены, у кого для любой из песен немного тем: про тебя, да про день, грядущий из тьмы за кручами. Может это счастье – бессонно считать овец не в своей голове, а на склоне бездонной пропасти – среди этих странных, травой изречённых колец, замотавшись в платок и щурясь на злые прописи звёзд на небе, когда их лучи остры; звёзд в колодце; ответных им звёзд, где горят костры в первородной копоти. Я был нем и безгласен, и даже когда не молчал – я был нем и безгласен для дальних – и тех, кто был близко со мной; нёс одними губами невысказанную печаль – и оставил её невысказанной. И теперь, повторяя губами, что странник я здесь, что мой путь не имеет ни смысла, ни знака, ни века, ни имени, – я прошу: отступи от меня, чтобы мог отдохнуть: уходя, отдышаться немного, как прежде отцы мои. Как и всякий другой пред тобой проходящий пришлец, оказавшись случайно на склоне бездонной пропасти – среди этих странных, травой изречённых колец, замотаюсь в платок и прищурюсь на злые прописи, – звёзд на небе, когда их лучи остры; звёзд в колодце; ответных им звёзд, где горят костры в первородной копоти. |
|
|
|