Маки

Она шла по трассе, вдыхая шипучий, бензиновый запах свежезакатанного асфальта и выдыхала свой собственный – жухлый, чуть кисловатый запах женщины, стремительно летящей в старость. Шоссе делило надвое поле с чем-то поздно засеянным и не вовремя взошедшим. Солнце сыто заваливалось за кудлатый загривок леса, на прощание поливая все вокруг по полуденному жгучими лучами.

В одной руке женщина сжимала ручки холщовой сумки, набитой банками консервов, дешевой колбасой, пачками маргарина и прочей дефицитной в ее деревне бакалеей, а в другой – неловко держала непривычно легкую ношу – пластиковый тазик, расписанный нежными маками по зеленому фону.

Задники ее косолапых мужских сандалий больно били по пяткам, нейлоновая блузка мокро елозила по вспотевшей спине, а в шиньоне из чужих, слишком темных волос, суетились мошки.

Женщина шла, едва заметно встряхивая головой, будто бы отгоняя распаренную, плотную тишину. Когда показался знакомый перекресток, на смену солнцу с обочины начала выползать вечерняя сырость. Миновав прореженную лесорубами рощицу, женщина вышла на окраину села.

Тишина перемешивалась со слабым запахом навоза, забродившей и подсыхающей на солнце падалицы, домашнего варенья и притоптанной травы.

На середине дороги асфальт резко оборвался, и женщина зашагала по мелким каменным осколкам, припорошенным меловой пылью. Почти у самого леса, она свернула в неприметный закоулок, неуклюже перепрыгнула забитый гнильем ручей и подошла к калитке своего дома. Из-под забора вынырнула хитрая морда лохматой рыжей собаки. Псина попыталась было протиснуться под забор полностью, но застряла, заскулила и, жалобно подняв белесые брови, смотрела на свою хозяйку. «Куда ж ты прешь, дура!», – женщина ласково дернула собаку за ухо и запихнула ее обратно во двор.

В окнах горел свет, дверь была приоткрыта, и из проема безуспешно рвалась наружу заштопанная тюлевая занавеска. Сбросив тяжелые сандалии, женщина с наслаждением ступила на теплые деревянные ступени высокого крыльца и зашла на застекленную кухню-веранду. Из комнаты доносились звуки какой-то телевизионной игры: шелестящие аплодисменты, возгласы ведущего и неопределенная плоская музыка.

– Борщ грел? – крикнула женщина навстречу звукам телевизора. Не дождавшись ответа, она разожгла огонь в газовой горелке, достала из холодильника большую кастрюлю, криво прикрытую крышкой не по размеру, и поставила ее на плиту. Расстегивая на ходу блузку, женщина прошла в комнату.

Муж сидел за круглым столом, спиной к экрану телевизора и сосредоточенно копался в полуразобранном утюге.

– Купила чё? – не поднимая головы, спросил он.

– Тазик. – Женщина натянула халат поверх юбки и теперь шарила под полами, пытаясь нащупать молнию застежки.

– На хрена?

– Стирать. – Справившись с застежкой, женщина сняла юбку, повесила ее в шифоньер и вернулась на кухню.

Выключив вскипевший борщ, женщина присела на стул, разглядывая стоящий на полу тазик. В полумраке маки казались настоящими. Женщина попыталась представить маковое поле, но вспомнила лишь картинку из книжки про волшебника Изумрудного города, которую часто читала вслух своей дочери.

Рассматривая, как Железный Дровосек несет на руках через маковое поле спящих Элли и Тотошку, дочка всякий раз испуганно спрашивала: «Мамочка, они что, умерли?».

Женщина улыбнулась.

Со двора раздался брякающий звук железной миски, которую собака многозначительно двигала от своей будки к входной двери. Женщина плеснула в ковшик борща, бросила туда куски черствого хлеба, и, не сходя с крыльца, вылила тюрю в собачью миску. На улице, надрываясь, стрекотали сверчки, меланхолично мычала соседская корова Маруся,

и отрывисто позвякивал велосипедный звонок.

– Я за водой! – крикнула женщина, накинула на плечи платок и выскочила за ворота.

Колодец стоял точно на границе с лесом, отчего походил на маленькую сторожевую вышку. Женщине нравились его крепкие бока из сросшихся намертво бревен. Казалось, что все село было построено вокруг этого старого колодца, который стал заменой реки, вобрав в себя всю воду в радиусе нескольких километров.

Робко, совсем по-детски, женщина заглянула в его черную пасть.

К ее лицу прикоснулась знакомая прохлада чьих-то невидимых ладоней. Чернота была абсолютна, она стремилась вверх, карабкалась по склизким стенкам. Луна забралась в плотный небесный карман, и стало совсем темно. Навалившись грудью на бортик, женщина свесила руки в холодящую пустоту и, не мигая, смотрела вниз.

По лесу метались ничему не принадлежащие звуки, голосом осипшего ребенка вскрикивала птица, хрустел валежник. И вдруг все стихло. Пряди волос упали на лицо женщины, пуговицы халата больно впились в живот, но она не шевелилась. Она чувствовала, как кончики пальцев тяжелеют и пульсируют от сбежавшей по венам крови, а руки словно истончились, вытянулись и вот-вот коснутся поверхности ледяной колодезной воды. И вся она будто бы потеряла свой привычный объем, мягко скругленную форму, жесткие углы, и превратилась в невесомый абрис тени, в собственное отражение в потемневшем от времени зеркале. Ее давно сдавшееся земному тяготению тело вдруг стало текучим, зазмеилось по бревнам и начало просачиваться в трещины. Вода в глубине отозвалась, пошла рябью, забилась о стенки. Женщина видела, что до черноты остался всего один вздох, и на выдохе та будет уже рядом. За спиной негромко тявкнула рыжая собака. Женщина вздрогнула от неожиданности, отпрянула от бортика и привязанное цепью ведро с грохотом полетело в жадный колодезный зев.

Женщина вернулась домой, заперла двери, не спеша вымыла оставленные мужем тарелки, на цыпочках пробралась в спальню и села на край кровати.

Ажурный тюль на окне просеивал лунный свет, и лицо мужа было сплошь покрыто белесыми пятнами. Его глазницы казались женщине провалами, на месте рта осталась лишь узкая полоска сажи, щеки исчезли, а лоб стал восковым и неподвижным. Муж дышал ровно, через каждые два такта тихонько присвистывая. Под морщинистой кожей, покрытой седой щетиной перекатывался кадык, а пальцы правой руки слегка шевелились.

Женщина разделась и легла на одеяло, прижавшись своим бедром

к твердому бедру мужа. Перед ее глазами чернильной каплей в воде расплылся мрак колодезного нутра. Спустя мгновение он расцвел нежными маками, совсем живыми, если не присматриваться. Женщина видела, как маки вздрагивают от мужниного дыхания.

«Мамочка, они что, умерли?» «Нет, доченька, они спят».

Лохматая рыжая собака осторожно ходила по комнатам, виновато озираясь и прижимая уши в ожидании окрика. Мужчина сидел за столом, не обращая внимания на собаку, которая бродит по дому, оставляя за собой грязные трехпалые следы. Пропитанные машинным маслом газеты теснили холмик окурков, засохшая, цвета сепии, герань осыпалась в стаканы, забытые на подоконнике. Створки шифоньера были распахнуты

с того самого дня. Мужчина заглянул в его большой деревянный рот,

с пустыми зубьями полок, только один раз и больше к нему не подходил. Он спал в одежде, и снимать ее, а тем более куда-то складывать, теперь не было никакой надобности.

На кухне хрипло засвистел чайник. Мужчина поднялся, тяжело опираясь на край стола и, запинаясь о скомканные половики, вышел на веранду.

Старуха-соседка, заметив, что на застекленной веранде зажегся свет, облегченно вздохнула. Она подошла к их общему забору и заглянула в щель между досками. На дворе с тех пор ничего не изменилось. Только сорная трава разрослась еще больше и практически скрыла те ярко-красные, чудные, неизвестно как выросшие здесь маки.