| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 83 |
Многие исследователи совершенно правомерно отмечают, что расцвет России в XIX веке, и прежде всего в культурном плане, был бы невозможен без века предыдущего – XVIII. И это справедливо. Позволим себе остановиться на некоторых особенностях и чертах этого века героев, как его часто называют в исторической литературе.
Во-первых, он начинается с удивительной по своему длительному историческому дыханию деятельности Петра Великого, который – не будем останавливаться на всей его государственно-творческой работе – решил задачу «вставить», «вдвинуть» Россию в Европу. Пушкин гениально напишет в «Медном всаднике» – «в Европу прорубить окно». Конечно, это был всего лишь начальный этап по сближению, соединению России с Европой, уже пережившей и Средневековье, и Ренессанс, и Реформацию, и постепенно приближающейся к новому цивилизационному этапу своего развития.
Это была деятельность не только по созданию новой для страны армии, строительству новых городов, среди которых сияет до сих пор непревзойденным блеском северная Пальмира – Санкт-Петербург, появлению мануфактур, первых заводов, по расширению самого пространства государства и т.д. и т.п., но – и в культурном, психологическом, человеческом планах.
Запрет старинной русской одежды, прививка обществу европейского времяпрепровождения с ассамблеями, веселыми пирами, танцами, вообще, кардинально меняющийся быт русского дворянства, которое, кстати, именно сейчас получает свой «Табель о рангах», как бы легимитизируется и становится на ближайшие полтора-два столетия главной движущей силой развития российского государства. Все это существенно, но – главное в другом: Петр своими преобразованиями задел и переделал во всей этой изумительной истории сам этнический элемент России – человека. Он начал «перетаскивать» субъекта древней Московской Руси в новое время и новое же пространство, невиданные для него, субъекта, – фантастической, имперской, похожей на Европу, России. Без изменения самого человека нечего и было думать Петру о строительстве модернизированного, не архаического, государства.
Засылая своих питомцев на учебу на европейские верфи, к венецианским флотоводцам, которые, кстати, обучали русских моряков в своих реальных баталиях с турками, к архитекторам, скульпторам, живописцам Италии, Франции, привлекая громадное количество западноевропейских умельцев разного рода к себе на службу, Петр преобразовывал человеческий материал, менял его психологию.
Некоторые его решения были до умопомрачения важны для русской культуры и русской истории – один пример появления в России его любимого арапа, прадеда А.С.Пушкина, чего стоит! Всей своей деятельностью Петр поднимал градус пассионарности русских людей, отыскивая, то в разносчике пирогов, то в сметливом купце, то в безвестном поручике – государственного деятеля, промышленника, фельдмаршала.
Петровская эпоха – это время преобразования России прежде всего в ментальном смысле. Авантюристы, безбашенные персоны, лихие люди, стремящиеся к открытиям других земель, неведомых стран (петровская эпоха поразительно богата в плане географических открытий и приращений России; все это совпадает с тем, что мы обнаруживаем в ренессансной Европе эпохи поисков и колонизации неизвестных континентов, стран, когда происходило интенсивное знакомство с другими культурами и ментальными картинами мира, совершенно противоположными европейскому характеру). Эти люди, часто без роду и племени, привлекались будущим императором, – и это поразительно, такого еще не было в предшествовавшей русской истории, под одним только титлом – работы на благо отечества, России. Чрезмерный, по-своему, модернизированный патриотизм петровской эпохи изумителен по сравнению с архетипическими чувствами любви жителя древней Руси к родной стороне, ее религиозным ценностям, к трудно меняемому укладу жизни.
Читая указы, приказания, письма Петра, воспоминания о нем его сподвижников и помощников, не можешь не поражаться исключительной для России начала XVIII века уже каким-то чудом сформировавшейся национальной эгоцентричности сознания этого государственного деятеля. Ведь всего лишь один шаг назад в историю России, и мы видим его отца Алексея Михайловича, «тишайшего» русского царя, существовавшего вместе со своим государством в полной архаике русского средневековья. При всей набожности, начитанности, известной «культурности» Алексея Михайловича, о которой говорят и пишут исследователи, он пребывает (как абсолютное большинство его подданных) в не меняющемся историческом времени; само представление о необходимости радикальных реформ, иных преобразований видится ему не иначе, как приход Антихриста на русскую землю. И таким Антихристом, по народным представлениям, окажется его сын, Петр.
Должен был произойти ментальный сдвиг, должно было измениться само миропонимание у Правителя государства, чтобы, как у Петра, приступить к переформатированию всех характеристик и условий существования России. Петр постигает эту необходимость, ставит перед собой, своими помощниками и в целом перед всем народом цель п е р е м е н ы жизни. Исходя из исторической перспективы, можно с восторгом и гордостью соотечественника посмотреть на то, какую империю и с какими достижениями он оставляет, утвердив на восточной окраине Европы государство, которое безоговорочно признается всеми в мире.
Ушло у Петра на это историческое творчество всего-навсего, и именно что с исторической точки зрения, – четверть века. По существу в этот краткий период Россия пробегает свое Средневековье и вдвигается вместе с другими европейскими государствами в наступающее Новое время. Исходя из предмета наших заметок, нельзя не сказать, что импульс Петра и в области литературы был более, чем велик: Ломоносов, Тредиаковский, Феофан Прокопович, Кантемир, В.Татищев и многие другие И это уже была авторская, субъектная литература, пусть еще и в достаточно неразвитых формах.
Как, каким образом Петр сумел выкристаллизовывать эти новые человеческие сущности, какие не были известны прежней русской жизни? Во многом это стало возможно не в последнюю очередь потому, что с Петром русское общество приобретает социальную структуру, которая сохранится в России чуть ли не до переворота 1917 года.
Прежний русский социум был, как ни странно, достаточно однороден. Узкий слой князей, бояр существовал наособицу, в то время как остальные русские люди, состоявшие из крестьян-хлебопашцев, из духовенства и монахов, не содержали в себе, к примеру, элементов торгашеского сословия, какого-то специфического ремесленничества, хотя целые села славились своими плотниками, шорниками, кузнецами, но все это носило не выделенный в социальном смысле характер. Образ жизни этих людей не сильно отличался от других крестьян, наконец, и в имущественном отношении они вместе составляли некое единство совсем небогатого достатка.
Купечество в своих первоначальных формах развивалось там, где были естественные пути перемещения товаров (в их примитивном наборе предметов – мех, лен, пенька, мед, какие-то ремесленные поделки, связанные с обеспечением жизни крестьян) у рек – Волги, Камы, Волхова, на берегу Белого моря на Севере. Но все это носило точечный в известном смысле характер и не создавало предпосылок к появлению устойчивых общностей людей, какие могли бы жить вместе со своим семейством такого рода деятельностью.
Еще один момент стоит отметить, не углубляясь в специфику глобальной по существу проблемы. В определенном смысле русский крестьянин, чтобы ни писали по этому поводу некоторые недобросовестные исследователи, все эти – допетровские – века существования древней Руси, не был крепостным. Как известно, крепостное право оформляется в законодательном плане всего лишь в Соборном Уложении 1649 года при отце Петра царе Алексее Михайловиче, а все эти долгие столетия, значительно превышающие во временном отношении период закрепощения, русский крестьянин был относительно независим, мог менять свое место жительство и был л и ч н о свободен. Понятное дело, что разного рода указы предшествовавших русских царей то усиливали момент прикрепленности крестьянина к земле, то его ослабляли, но это вовсе не было беспросветное крепостное прошлое крестьянской Руси.
Также понятно, что привязанность к своему клочку земли, к родне, привычному природному окружению делали свое дело и происходило органическое закрепление крестьянина именно на э т о й земле, в этих условиях. Он находился и под зависимостью и под защитой своего сюзерена – боярина, князя, что было актуально в период княжеских междуусобиц и в период нашествия татаро-монголов, но в личном смысле он был во многом независим. Другой вопрос, что сама эта независимость в ментальном смысле была и не нужна древнему русскому человеку, который помещал себя совершенно в другие духовные координаты в мировоззренческом отношении. Эти сложные вопросы эволюции миропонимания русского человека в допетровскую эпоху рассматриваются нами в книгах, указанных в начале публикации.
Однородность русского общества допетровской эпохи была им, Петром, разрушена, появились, выражаясь современно, «социальные лифты», стал активно развиваться «класс» купечества, превращая подчас отдельных своих представителей в самых настоящих промышленников (Строгановы, Демидовы). Без разрушения данной социальной идентичности и невозможно было бы разбудить ту пассионарную субъективность, которая порождала великих государственных деятелей эпохи, да таким образом, что их энергии хватило на воспитание целого ряда поколений русских людей на протяжении всего XVIII и начала XIX веков.
По существу, – а это главная заслуга Петра, который ренессансную пассионарность (еще раз употребим точное слово Л.Н.Гумилева), какой переболела западноевропейская цивилизация в XIV-XVI веках, – развил, в меру возможностей и со всеми понятными ограничениями, в России начала XVIII века. Появился новый субъект (человек) русской жизни, активный, самостоятельный, принимающий участие в исторических деяниях самого разного рода – от победы над крепкими европейскими державами до создания города, не уступающего лучшим европейским образцам, до понимания (и это главное!), что от твоих усилий, от твоей смелости, известной бесшабашности, инициативы зависит не только положение в обществе и получение имущественных благ, но что с тобой изменится и само государство. Вот это историческое самосознание, которое нещадным образом воспитывал Петр в своих «птенцах», великолепным образом далее развивалось и в последующие эпохи – от Елизаветы Петровны, когда в первый раз был взят русскими войсками Берлин, от «русской немки» Екатерины Великой до появления плеяды чудо-богатырей Суворова, до ренессансного уровня и силы русских вельмож середины и конца века, которые, как ни удивительно это звучит, дальше передали эстафету русского индивидуализма первому свободному поколению русских людей (декабристам), начавших свою деятельность с победы над Наполеоном и освобождения Европы.
Однако, каким образом этот «слоеный пирог» русского этноса, включавший в себя столь разные индивидуальности и характеры, отличавшихся в том числе и по социальному статусу, имущественному положению, – от последнего крестьянина, мастерового на строгановских и демидовских заводах, от монахов, священников, разносчиков пирогов, всяких иных умельцев и ремесленников до служивого дворянства, аристократов, гвардейцев, государственных деятелей – становился единым целым, по каким-таким законам происходило формирование национального менталитета, который предполагает наличие некого общего представления о своей родине, о нравственных законах (или же об их нарушениях), как возникла общая картина мира и общая, по сути, национальная психология, что повлияло на устойчивую религиозную матрицу поведения всех этих, столь различных по своему положению, людей?
Очевидно, что в этом процессе исподволь «принимали участие» и географические факторы, природное окружение (ландшафт), предпочтения и привычки бытового поведения, обряды и проведение праздников, общность исторической судьбы, включавшей в себя и жизненно важные обстоятельства защиты своей земли от иноземных захватчиков, нежелание покориться окончательно внешнему управлению, сопротивление в разных формах становлению той государственности, которая приводила к уничтожению Новгородского веча, в сопротивлении эксцессам деспотического правления в те или иные этапы развития страны (Иван Грозный), в самом примитивном типе хозяйствования – на земле, в суровых условиях среднерусской равнины, где зима занимает чуть ли не большую часть года, а случаются и засухи и сопровождающий их голод…
По существу вся совокупность обстоятельств национальной жизни – географических, климатических, хозяйственных, исторических, культурных, религиозных и т.д. и т.п. входит в состав менталитета русского этноса и является своеобразным ответом на все эти вызовы – от природных до исторических. Но разве не так ли и для других народов? Все народы формируются, проходя через совокупность вышеотмеченных факторов, правда, в некоторых случаях бывает и более счастливая судьба, когда можно опереться на предшествующий опыт, предшествующую культуру и многое от них взять. Таким наследием, к примеру, был опыт Римской империи, который во многом лег в основание ментальности народов романского круга.
* * *
Так что, исходя из вышеизложенных соображений, данных в кратком очерке и в соответствии с целями нашего исследования, можно утверждать, что формирование основного «слоя» русской ментальности происходит в ту историческую эпоху, которая начинается с петровских времен (XVIII век). Это период формирования активной человеческой субъективности (век героев, как принято его обозначать), когда появляется четкое понимание национально-государственного элемента в строе мысли и идеальных представлениях русских людей. Именно в этот период вычленяется представление о патриотическом чувстве не просто как о защите отечества и недопущении иноземных захватчиков на свою землю, как это было ранее, но как ясное понимание векторов устремления государственных интересов вовне, за пределы исконной территории.
Один пример (а их гораздо больше, если посмотреть на всю историю освоения земель Россией вокруг своего основного ядра в это время) с выходом будущей империи и защитой этого выхода – к Балтийскому морю и заложением Петербурга, крайне красноречив. Появляется «зона» интересов России и за границами собственной территории, и русский деятель той эпохи, по сути, на протяжении всего XVIII столетия, становится именно историческим деятелем, ясно сознающим выгоды и преимущества активности своего государства на международной арене.
Это совсем не то, что мы наблюдаем в покорении «Казанского царства» Иваном Грозным, какое, в общем, было превентивной защитой от возможных конфликтов и постоянных набегов на русские земли со стороны тамошних племен. Сейчас это ясно выраженный интерес государственной воли и просвечивающая за всем этим далекая цель по формированию «большой» России и именно что в составе, в «хоре» европейских держав. Таким образом, закрепление в каких-то устойчивых и очевидных формах сторон и свойств русской ментальности происходит в эпоху утверждения России на европейской карте ведущих государств. Это серьезный момент, который позволяет нам утверждать, что именно этого цивилизационного элемента и не хватало русским ментальным структурам до Петра, они слишком были погружены в архаику и историческую неподвижность, влиявшую, в том числе, на инертность и ограничения, какие возникали перед конкретными русскими деятелями (в целом русскими людьми) допетровского времени, не видевшими перспективы для выхода своей энергии на более широкие просторы, нежели ограниченные пространства средневековой Руси, где жизнь во многом была связана с рутиной обыденного существования и не порождала какой-либо потребности в активной деятельности «вовне», от себя – во внешний мир.
Да и этот внешний мир к тому времени совершил несколько материальных, культурных и духовных революций. Ренессанс, великая полоса географических открытий, когда мир расширился до невиданных объемов, представили человеку той эпохи, европейцу, картину мира, в которой и место его страны и его самого резко изменились. Но все это было недоступно русскому человеку XV-XVII веков; он также не попадал в струю новых способов хозяйствования, развития ремесел, искусств разных родов и должен был получать все это в отраженном и неполном виде.
Но помимо этих, материальных как бы, обстоятельств, Запад пережил и психологическую, ментальную революцию. На протяжении трех веков периода Возрождения, главные народы и культуры старого континента культивировали и поддерживали идею и практические шаги максимально возможных условий свободного развития индивида, отдельного человека. Ренессанс был эпохой торжества индивидуализма. Эта определившаяся человеческая субъективность была дополнена событиями религиозной Реформации, которые сработали в унисон процессу сбрасывания пут со средневекового европейского человека в эпоху Возрождения (читателю, надеемся, понятно, что мы имеем в виду не только аспекты развития культуры, но весь комплекс изменения условий существования человека, появление признаков цивилизационного единства как отдельных наций и культур, так и в целом европейского континента).
Это всё были процессы, неизвестные русскому средневековому человеку; какие-то их отраженные формы пробивались в тех или иных вариантах и на Руси: строительство итальянскими архитекторами Кремля в Москве, целого ряда храмов, наконец, и религиозный раскол со старообрядцами, как бы то ни было, но представлял собой модификацию и возможность изменения доктрины православия. Поэтому, конечно, русский Ренессанс был так или иначе, рано или поздно, неизбежен, и он в итоге совершился в пределах XIX века в России, но XVIII столетие стало эпохой предвозрожденческой, сформировавшей все основные условия для культурного и исторического рывка вперед.
Но что, все же, является в случае с русской ментальностью, принципиальным объединяющим моментом для нее? Ответ не так очевиден, как кажется на первый взгляд. Как пишет авторитетный исследователь этой проблемы (русской ментальности) И.Кондаков: «Менталитет воплощает в себе то общее, что лежит в основе сознательного и бессознательного, логического, рационального и эмоционального, интуитивного, мышления и поведения, веры и образа жизни, общественного и индивидуального, теоретического и практического, рутинного существования и неповторимого творчества, истории и современности, изменчивого и неизменного – в эпохе, этносе, нации, церкви, гражданском обществе, типе деятельности, культуре, цивилизации. Именно предельная обобщенность конституирующего национальную культуру содержания делает его неуловимым и не формулируемым для его носителей, не отливающимся ни в понятийные, ни в конкретно-образные формы; его абстрактность может выражаться лишь в условных метафорических, ассоциативных формах или восприниматься интуитивно и провиденциально (как ниспосланность свыше, как судьба, историческая миссия, богоданность или, в случае кризиса, как историческая заброшенность, рок, нравственно-духовная заброшенность, богооставленность)»[1].
Это продуманные и ответственно произнесенные слова. Но вместе с тем, сознание противится такой неопределенности в описании (отражении) главных свойств и характеристик духовного содержания (ментальности) русского этноса. Духовная самоидентификация русской культуры во всех аспектах ее проявления, очевидна даже в том случае, когда мы рассматриваем некие ее противопоставления с явлениями более чем отличными от нее и, в принципе, не похожими на нее по целому ряду существенных признаков и свойств (западный тип культуры).
Характерна и внутрикультурная подобная дуальность в русской ментальности (противоположение друг другу миров Толстого и Достоевского). Разделяя, обнаруживая эпистемологические, собственно логические, религиозно-нравственные, художественные и т.д. различия между ними; более того, увидев реализацию их духовных учений, наставлений, проповедей совершенно по разным «отсекам» русской общественной и исторической жизни («бесы» Достоевского и «позитивный» бытийный герой Толстого), приведших в итоге к смене цивилизационного кода развития России, мы не можем не видеть их глубинную, неколебимую близость и духовное единство.
Как известно, Н.А.Бердяев во всей истории России увидел целых пять воплощений русского этноса («пять разных Россий»), к этому можно добавить еще две, поместившихся в достаточно короткий исторический период ХХ века, – советскую и постсоветскую эпохи (цивилизации). Однако и они, эти последние периоды развития русской цивилизации, будучи совершенно контрастными по своим идеологическим основаниям, по реализуемым формам собственности, сопутствующей этим формам разнонаправленной психологии; по отторгнутым напрочь и опять возвращенным религиозным ценностям; по находящейся в фундаментальной оппозиции одной эпохи к другой (советская к не-советской, без дальнейшего перечисления всех противопоставлений и отрицающих друг друга по самой сути многочисленных подробностей) и т.д., – тем не менее эти принципиально различные эпохи и различные формы ментальности странным образом соединяются на какой-то глубине друг с другом и демонстрируют жесткость несущей конструкции основного типа духовности русского общества.
Это как раз срабатывала та ментальность, которая, не будучи определяема логически и формализованно, ощущается, по словам А.С.Пушкина в его ответе на скептические построения П.Я.Чаадаева, как близость русских людей к «единому корню», к неким духовным ценностям и идеалам, которые оказываются схожими у многомудрого схимника, интеллигента и у почти неграмотного крестьянина, обывателя, простого русского человека. Да вот пример, тот самый, от Толстого, который хочется привести в подтверждение тезиса, что не проясненное логически, но явное ощущение себя русским, было характерным элементом миропонимания многих русских людей:
«– Ну, племянница! – крикнул дядюшка, взмахнув к Наташе рукой, оторвавшей аккорд.
Наташа сбросила с себя платок, который был накинут на ней, забежала вперед дядюшки и, подперши руки в боки, сделала движенье плечами и стала.
Где, как, когда всосала в себя из того русского воздуха, которым она дышала, – эта графинечка, воспитанная эмигранткой-француженкой, – этот дух, откуда взяла она эти приемы, которые pas de chale давно бы должны были вытеснить? Но дух и приемы эти были те самые, неподражаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дядюшка. Как только она стала, улыбнулась торжественно, гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил было Николая и всех присутствующих, страх, что она не то сделает, прошел, и они уже любовались ею.
Она сделала то самое и так точно, так вполне точно это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас подала ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прослезилась, глядя на эту тоненькую, грациозную, такую чужую ей, в шелку и бархате воспитанную графиню, которая умела понять все то, что было и в Анисье, и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во всяком русском человеке»[2].
Это, по-своему, и странный оборот для Льва Николаевича Толстого, писателя-аналитика, который очень сильно не любил приблизительность и неточность в определении явлений действительности и самого человека, – «всякий русский человек», хотя, если внимательно пройтись через текст национальной эпопеи («Войну и мир»), мы там не раз и не два встречаемся с подобными ментальными «генерализациями» в толстовском духе: к примеру, – финал описания Бородинской битвы и мн. др.
Скорее – это формулы, к которым был больше склонен Достоевский, у него мы обнаруживаем ясно выраженную устремленность (и потребность) к определению русского начала в его отличии от начал западноевропейских, русского человека от людей других этносов. Причем, как мы помним, Достоевский не возвышает «свое» за счет «другого», – уж как он восторженно писал о «священных камнях Европы», как он любил французскую литературу и учился в том числе у нее, – но чуть ли не главную черту русской культуры, русского человека (выразившуюся в идеальной форме у Пушкина) он видит в органическом восприятии и освоении иного опыта, иной ментальности. Об этом, по сути, вся его пушкинская речь, которая выступает как известное его завещание и напутствие последующей русской культуре.
* * *
Основные ментальные черты русской культуры и самого русского человека складываются в период пассионарного развития всей русской цивилизации нового типа – оторвавшейся от средневековой архаики, но не принявшей еще содержания новых эпох – от Возрождения до Просвещения, но стремящейся к их освоению. Русская пассионарность XVIII века находится в подпочве того цивилизационного взрыва, который произойдет веком позднее, – начиная от войны 1812 года, восстания декабристов, творчества Пушкина, и заканчивается явлением всего громадного содержания русского XIX века, который сокращенным образом вместил в себя идеи и смыслы, какие приходилось переживать и осваивать другим этносам на протяжении ряда веков.
Этот век пассионарности, «век героев» подготовил площадку для появления новых ментальных черт русской культуры (цивилизации) во всем объеме этого феномена. Любопытной спецификой такого процесса было наследование целому ряду существенных признаков прошлых эпох: среди них – продолжение влияния православного типа религиозности, использование русского языка, тесно связанного с глубинными словесными структурами и формами воспроизведения действительности, как это определилось еще задолго до Нового времени. Эти аспекты не преодолевались радикальным образом (как революционно Петр это делал по отношению к привычкам, обрядовости, бытовой жизни Московского царства, так как в Империю нельзя было войти с длинными кафтанами и бородами средневековой Руси), но, напротив, встраивались в новые психологические и интеллектуальные образования екатерининской эпохи, времени перехода от века XVIII к веку русского Возрождения – XIX.
Ведущую роль в преобразовании ментальных структур эпохи Возрождения в России сыграли, как мы отмечали ранее, – Пушкин, Толстой и Достоевский. Неявные, но фундаментальные усилия первого русского поэта – Пушкина менее заметны еще и потому, что на его долю выпала главная задача: преобразование русского языка (а это одновременно и преобразование самого русского мышления), который после этого мог позволить с такими прорывами мирового масштаба осуществиться деятельности Толстого и Достоевского.
Представить себе преображение, «вспахивание», переработку прежних ментальных образов, максимальное расширение психологических пределов русского человека (и человека вообще), совершение грандиозных открытий в области метафизики, философии, достижение верхних уровней эстетического совершенства в художественной деятельности – все то, чем мы (и все человечество) обязаны Толстому и Достоевскому, невозможно без фундамента, подготовленного Пушкиным, а также XVIII веком, в последний год которого он рождается.
[1] (Вернуться) Кондаков И.В. Культура России. М., 1999. С.41.
[2] (Вернуться) Толстой Л.Н. Собр. соч. в двадцати двух томах. Т. V. М., 1984. С.277.
|
|
|