Записки сельского врача

В начале мая 1965 года во время очередной пятиминутки главный врач больницы, Марья Евгеньевна Опря, с загадочным видом обратилась к завхозу со словами:

– Значит так, товарищ Кирьяк. В ближайшие шесть дней вам необходимо подготовить для новых пациентов старый корпус больницы. Он был закрыт несколько лет по причине обветшалости и из-за соображений безопасности, но теперь – временно – им требуется воспользоваться. Старую мебель и оборудование мы заменим на более новую; нам её обещала районная больница. Они также присылают нам пару медсестер. В отделение мы разместим от сорока до пятидесяти пациентов: мужчины будут на первом, женщины – на втором этажах.

В однообразной деревенской жизни сообщение о новом больничном отделении произвело большое впечатление. 

– Мария, что происходит? – спросил хирург Илья Лукьянович главврача. – Кого мы будем лечить в этом отделении?

– Сейчас это секрет; я его разгласить не могу, – ответила Марья Евгеньевна с таинственным видом. Приказ начальства – закон для подчиненных. Прошу не напоминать мне, что это здание разваливается: ответственные люди из Тирасполя обещали нам помочь. Они сделают всё возможное для подготовки здания к эксплуатации.

– А где нам взять лишний персонал? Кто будет заниматься этими пациентами? – снова спросил Илья Лукьянович. – У нас и без того людей не хватает.

– Часть медсестёр будут из нашей больницы, часть, как я уже сказала, присылает Тирасполь. Дополнительно к этому Горздрав присылает двух врачей.

Работа закипела. Обветшавший корпус больницы, закрытый десять лет назад по причине серьёзных структурных дефектов, был вновь открыт; пыльные кровати и мебель, оставшиеся с незапамятных времён, погрузили на телеги и увезли на свалку. Затем грузовики доставили подержанную мебель и различное оборудование – новое и старое, белье и разную утварь из Бендерского военного госпиталя.

Через месяц старое здание было готово к приему пациентов.

Персонал больницы ежедневно обсуждал, с какими заболеваниями будут поступать будущие пациенты. Некоторые говорили, что это будут арестанты, другие – военнослужащие, третьи – туберкулёзные больные, но никто толком ничего не знал.

Правда выяснилась только за день до открытия нового отделения, чему было посвящёно общее собрание сотрудников больницы в Доме Культуры. На сцене за столом, покрытым красной скатертью, сидели представитель райкома Александр Анатольевич Пивоваров, мужчина среднего возраста, с усталым красным лицом, главврач района Арсений Сергеевич Ватрушка и Марья Евгеньевна Опря.

– Товарищи, на вашу больницу возложена важная и почётная миссия, – обратился Пивоваров к аудитории. – Вам хорошо известно, что советская власть начисто выкорчевала многие постыдные проявления царского режима среди советских людей. Проституция, товарищи, является таким проявлением. К сожалению, недавно эта проституция подняла свою уродливую голову, что стало причиной вспышки сифилиса в нашем Тираспольском районе. Я не врач, поэтому не буду говорить о медицинских аспектах этой проблемы; об этом вам расскажут ваши врачи. Для консультаций пациентов на время эпидемии сифилиса район обеспечит вашу больницу специалистом дерматологом-венерологом. Убедительно просим ни с кем не обсуждать то, о чём вы услышите здесь, – продолжал представитель райкома. – Мы не хотим давать злопыхателям на Западе лишнего шанса злорадствовать над нашими временными проблемами и будем решительно наказывать тех, кто будет распространять подобные слухи. Ваша больница была выбрана из-за её удобного расположения и из-за личных качеств вашего главного врача, Марьи Евгеньевны Опря – отличного организатора и специалиста. Мы призываем вас помочь ей организовать образцовую сифилитическую обстановку в вашей больнице.

В течение следующей недели сорок три пациента поступили на лечение в сифилитический корпус. За пациентами ухаживали местные и тираспольские медсёстры. Оба врача, женщины среднего возраста, приезжали на работу из Тирасполя в восемь часов утра и возвращались домой на попутных машинах, «голосуя» на краю дороги при виде каждого грузовика. Водители за поездку денег не брали: делали они это из чувства солидарности. Пассажиры обычно размещались в кузове машины; если везло, сидели на самодельных скамейках, но чаще всего, на чём придётся или стояли.

Прошло три недели после открытия сифилитического отделения и – по окончании пятиминутки – главврач, намеренно не вдаваясь в подробности, распорядилась, чтобы на следующий день я приступил к работе в сифилитическом отделении, поскольку оба тираспольских врача уволились. Мои обязанности педиатра, сказала она мне, временно возьмут на себя другие врачи. Я справился о причине ухода врачей из сифилитического отделения, но Марья Евгеньевна ответила на этот вопрос очень неопределённо. Если говорить начистоту, я был рад на время прервать свою – периодически связанную с трагической потерей детских жизней – педиатрическую деятельность.

Сифилис сыграл важную роль в новейшей истории человечества. Первоисточник этой инфекции неизвестен. Согласно «колумбийской» гипотезе, сифилис был завезен из Америки в Европу экипажем корабля итальянского исследователя Христофора Колумба. Существует и другая гипотеза, согласно которой сифилис и раньше существовал в Европе, но долгое время оставался нераспознанным.

Многие известные исторические деятели, в том числе французский король Карл VIII, по прозвищу Любезный, испанский завоеватель Эрнан Кортес, Адольф Гитлер, Бенито Муссолини и Иван Грозный были поражены этой инфекцией. Иногда ставились ретроспективные диагнозы. Считается, что сифилис поразил таких исторических деятелей как Наполеон Бонапарт, Шарль Бодлер, Гаэтано Доницетти, Генрих Гейне, Ги де Мопассан, Фридрих Ницше, Франц Шуберт, Оскар Уайльд. Многочисленные источники утверждают, что Владимир Ильич Ленин умер не от инсульта, а от сифилиса, которым он заразился от парижской проститутки.

В первый же день работы в сифилитическом корпусе я встретил своего будущего напарника врача Павла Якименко, молодого, умного, доброго человека, который был лет на семь старше меня. Прежде, чем пойти на первый обход, мы решили, что Павел будет работать в женском, а я – в мужском отделении.

По прошествии некоторого времени наши пациенты наделили нас кличками: доктор Якименко, который всегда носил с собой портфель, стал «Профессором», я стал «Бородой» по причине её наличия. Двух медсестёр, за присущие их внешности натуральные качества, соответственно назвали «Бородавка» и «Красотка».

Процедурная комната, где пациентам делали уколы, была тускло освещенной каморкой; в ней едва помещались стол, два стула и тумбочка, на которой стояли затемненные от частого использования металлические коробки стерилизаторов для шприцев и игл.

Очень скоро от медсестёр и пациентов мы узнали, что предыдущие врачи были отвергнуты больными по той причине, что те не скрывали своего презрительного неуважительного отношения к пациентам, имевшим несчастье заразиться венерическими заболеваниями. Пациенты восстали против такого унизительного отношения к ним и потребовали, чтобы врачи изменили своё поведение. Вместо того чтобы прислушаться к этой просьбе, врачи ответили угрозами и оскорблениями, после чего пациенты загнали их в кабинет, и лишь личное вмешательство главного врача разрешило ситуацию. Врачи уволились, и на следующий день Павел Якименко и я сменили их. С самого начала мы – не сговариваясь – делали всё возможное, чтобы предыдущая ситуация не повторилась. Это было легко и естественно, поскольку мы оба выросли в бедности и нужде и ценность человека для нас определялась не тем, был он болен или здоров. Мой коллега и я считали, что люди достойны уважения уже потому, что они – люди, независимо от того, в какой семье они родились и каким заболеванием они страдают.

После краткой встречи с медсёстрами и санитарками по утрам, мы с Павлом расходились по своим отделениям. Большинство пациентов были холостыми положительными людьми, живущими от зарплаты до зарплаты. Своё заболевание они воспринимали как неудачный эпизод, нисколько не уменьшавший их чувство собственного достоинства. Почти все они смирились с тем, что оказались запертыми на месячный курс лечения, хоть и были в отличной физической форме и нуждались в свободе передвижения.

Доктор Якименко и я решили войти в положение больных, обречённых провести в больнице столь длительный промежуток времени. В отличие от предыдущих врачей, которые запрещали больным отлучаться из стационара даже на минуту, мы решили пойти на компромисс. Веря в порядочность наших пациентов, после двух недель лечения мы разрешали им отлучаться из больницы на короткое время, чтобы они справились с насущными семейными и социальными потребностями. Это согласовывалось с медсёстрами, делавшими соответствующие изменения в схеме лечения. Примечательно и незабываемо то, что наша вера в людей полностью оправдалась. Больные никогда не просили отлучаться по мелочам и всегда возвращались в отделение вовремя. Что было подлинным открытием для меня, это то, как эти простые люди искреннее ценили наше к ним отношение. Неофициальные признанные лидеры из больных установили невидимый контроль над порядком.

На фоне этого благополучия мне пришлось стать свидетелем доносов и стукачества, процветавших в тогдашнем обществе. Недаром родители с раннего детства учили меня держать язык за зубами. У меня было около двадцати пациентов, и я достоверно знал, по меньшей мере, о двух доносчиках: десять процентов от количества больных.

Однажды в полдень в дверь моего врачебного кабинета осторожно постучали. После того, как я ответил, в кабинет в офицерских сапогах вошел мой пациент Петр Клементьевич Земсков – бывший лейтенант, а ныне учитель физкультуры в средней школе. О том, что Земсков проходит мимо моего кабинета, я к тому времени научился определять по характерному топоту его обуви. Петр Клементьевич, как и многие другие пациенты, любил делиться историей своего заболевания. Он заразился сифилисом от учительницы географии, и – по совместительству – учительницы полового воспитания, бывшей лет на десять моложе его. Петр Клементьевич был счастливо женатым человеком, и хотя его жена с детьми куда-то уехала на неделю, он не мог привести учительницу в свою коммунальную квартиру из-за риска быть замеченным соседями. Использовать место работы для занятий любовью было также невозможно, поскольку только у директора школы был собственный кабинет. Остальные преподаватели работали в учительской. Ну, а машинами в то время владели только редкие счастливчики. Гостиница отпадала, поскольку там требовали паспортами доказать супружеские отношения, а на этажах за соблюдением морали зорко следили горничные, обычно пожилые матроны. Единственным выходом из положения для нашей пары было, следуя общепринятой всесоюзной традиции, после наступления темноты удовлетвориться сомнительными удобствами одного из укромных мест Тираспольского парка. В отличие от других пациентов, Земсков не жаловался на партнёршу, наградившую его столь обременительным «подарком». Объектом его жалоб был директор школы, вина которого состояла в том, что именно он заразил сифилисом их общую партнёршу по плотским наслаждениям. Земскову было обидно, что он должен был проходить лечение в сельской больнице, в то время как директор школы как представитель номенклатуры получал лечение в больнице для высокопоставленных чиновников.

Убедившись, что мы одни, Петр Клементьевич подошел к моему рабочему столу и, заглядывая время от времени в нацарапанный на клочке бумаги текст, приступил к докладу:

– Довожу до вашего сведения, что Свиридов без вашего разрешения покинул отделение и отсутствовал четыре часа, Новосельский и Федоренко подрались, Чебан пытался проникнуть в женское отделение, Киселев ходил по отделению всю ночь, неизвестно почему.

Захваченный врасплох, я дослушал до конца донесение стукача.

– Не забудьте записать, доктор, всё это, – проинструктировал меня Петр Клементьевич, не дожидаясь моей реакции, – в отделении должен быть порядок.

Земскова нисколько не смущало то, что я совершенно не интересуюсь его докладом; он был абсолютно убежден в том, что переданный им отчёт важен для меня.

Ещё через неделю вновь послышался осторожный стук в дверь, и в кабинет вошёл уже не Земсков, а другой пациент, Савелий Степанович Петренко.

– Доктор, у вас найдется минутка? – спросил он заговорщическим тоном.

Савелий, работавший водителем, был застенчивым и скромно одетым молодым человеком. Его заразила местная проститутка, явившаяся в гараж, где он работал и предложившая присутствующим там пяти водителям секс оральной модификации по пяти рублей с носа.

Прошло три недели, и Савелий понял, что он болен венерическим заболеванием. Участковый врач подтвердил его опасения. Савелий был расстроен не столько своей бедой, сколько тем, что из всех друзей только он один «подхватил сифон».

Савелий приступил к докладу без приглашения и без вступительных слов:

– Вчера Фиксиев принёс в отделение бутылку самогона и угощал своих друзей по палате. Коля Драган ушёл из отделения в 10 часов вечера: выпрыгнул из окна и вернулся только ночью. Уреке, парень, который поступил в отделение неделю назад, шумел, возмущался тем, что плохо кормят. У Саши Антипова фонарь под глазом, поскольку он с Семёном Нягра вчера играл в карты, проиграл и сказал, что его надули. Они подрались, но мы их разняли.

Когда мой незваный гость сделал паузу, я сказал ему, что меня все это мало интересует и чтобы он сейчас же вернулся в палату. 

– Понимаю, понимаю. Значит, вы обо всём уже знаете, доктор. Что ж, в следующий раз постараюсь прийти первым, – нисколько не смутившись, произнес он. 

– Савелий Степанович, вы меня неправильно поняли, – сказал я. – Меня совершенно не интересует ваш рапорт. Мне важно только одно, чтобы вы выздоровели и благополучно вернулись домой.

– Ну, как хочете, – вздохнув, сказал он, – меня всегда за такую информацию благодарили, только вам это, как я погляжу, не очень-то интересно. Когда передумаете, позовите.

Всегда аккуратный и внешне благородный интеллигент, Иннокентий Иванович Фетисов, режиссёр Тираспольского драматического театра, был самым старшим в отделении – ему было более пятидесяти лет. Иннокентий Иванович начисто отрицал внебрачные половые связи. Единственный шанкр на его теле располагался на самом необычном месте, на макушке его лысины. Никто не мог понять такую странную локализацию, пока сам больной не разрешил эту медицинскую загадку.

– Эврика, эврика, доктор, я полностью реабилитирован, – прокричал он, вбегая однажды во врачебный кабинет. – Я смотрю в окно и кого, вы думаете, я вижу входящей в отделение? Новую пациентку Валентину Ситдикову, молоденькую танцовщицу из моего театра. Мне стало нестерпимо жаль нас обоих. Вот, что случилось: около месяца назад у нас была премьера музыкального спектакля, и эта девица танцевала там заглавную роль. Пьеса имела успех: об этом писали все местные газеты. Аплодисменты были громоподобные, и участники спектакля вызвали меня на сцену в конце представления. Я прекрасно помню, что, когда я отвесил низкий поклон перед публикой, ко мне подбежала эта самая танцорка и в знак признательности поцеловала меня в лысину – именно туда, где сейчас располагается шанкр! Как я рад, что теперь могу доказать жене свою невиновность!

Женщины убегали из отделения гораздо чаще, чем мужчины. Их можно было разделить на две группы. К первой – принадлежали женщины, у которых были дети, ко второй – проститутки. Для уклонявшихся от лечения женщин в Тирасполе открыли небольшую специализированную больницу. Однажды наш консультант доктор Зрулин предложил мне и доктору Якименко посетить эту больницу, так сказать, «для обмена передовым опытом».

Специализированный сифилитический корпус в Тирасполе был со всех сторон окружен металлическим забором высотой в человеческий рост. На контрольно-пропускном пункте мы позвонили в звонок, и охранник, открыв кованную железом дверь, пропустил нас на территорию лечебницы.

– Отчего у вас собак так много? – поинтересовался доктор Якименко при виде трёх, настороженно смотрящих на нас немецких овчарок. 

– Собаки – наши надёжные помощники, – охотно пояснил охранник, – они помогают нам женщин сторожить, вот отчего.

Внутри здания нас тепло поприветствовала главный врач лечебного учреждения, доктор Вероника Севастьяновна Пуркушева, пятидесятилетняя, среднего роста и, несмотря на излишнюю полноту, очень энергичная женщина. Не скрывая радости по поводу нашего прихода, Вероника Севастьяновна с энтузиазмом знакомила нас с её, изолированным от остального мира, венерическим царством.

– У нас, как вы знаете, особая публика, – заявила она, – мои девочки находятся здесь, поскольку они не уважают дисциплину. Поначалу я с ними была очень мягкой, но вскоре поняла, что за мягкость людей не уважают и потому – при всей моей любви к ним – я решила быть построже. Вы не поверите, но когда эту больницу открыли, здесь не было ни забора, ни собак. К сожалению, мои пациентки решили, что эта лечебница – проходной двор, и уходили отсюда, когда им было угодно. Тогда, по своей инициативе, я организовала здесь безопасную обстановку, и, что самое интересное, моим девочкам это понравилось. Благодаря новой обстановке, так они мне это объяснили, у них пропала охота убегать. Теперь они хорошо знают, что после повторной самовольной отлучки могут угодить в тюрьму, а в тюрьме им будет не сладко.

– Никто не протестовал? – спросил я.

– Вы что, шутите? Протестовать? Простите, а кто посмеет у меня протестовать? Они же сифилитички. Никто здесь в демократию не играет. Мы лечим пациентов за государственный счёт для их собственного блага и для блага общественности, так что они и пикнуть не смеют.

Мы пошли осматривать отделение.

– Как видите, окна зарешечены, забор высокий, и собак мы не перекармливаем, – рассказывала нам Вероника Севастьяновна, – к тому же для бунтовщиц по моему личному проекту здесь было обустроено особое место для усиления дисциплины.

Мы вышли во двор, и Вероника Севастьяновна указала рукой на две, окрашенные в красный цвет, деревянные конструкции, высотой чуть больше полутора метров и формой напоминавшие шалаш. На вершине этих конструкций было окошко; покатая с обеих сторон крыша этих странных мини-хижин была покрыта рубероидом.

– Это и есть наши дисциплинарные блоки, – сказала наша гид с нескрываемой гордостью, – дверь укреплена металлом изнутри, на окне решётка. Они предназначены для девушек не согласных с нашими порядками, которые проводят здесь ночь или две и выходят отсюда шёлковыми.

Через окошко наверху строения мы могли разглядеть кровать, стол и небольшую деревянную полку.

Когда мы вернулись в здание, нам показали кухню, столовую и все четыре больничные палаты. В каждой палате, рассчитанной на восемь пациенток, стояли четыре двухъярусные кровати, аккуратно покрытые бурыми шерстяными одеялами. В ожидании нашего визита девушки сидели на своих кроватях. Все они были молодые и симпатичные, некоторые из них – настоящие красавицы. Однако нас поразила одна неприятная деталь: все девушки были пострижены наголо.

– Отчего это ваши пациентки без волос, доктор? – спросил удивлённый Лев Наумович. 

– Не хочу лишний раз нахваливать себя, но это ещё одно мое достижение, – с довольной улыбкой ответила доктор Пуркушева. – Этой идее я обязана Эллочке, моей пациентке. Эллочка обещала мне, что больше не будет убегать из отделения и не будет мне грубить. Я доверяла ей, как могла, но изо дня в день она ставила под сомнение мои распоряжения, перекривляла мою манеру говорить, мою походку, критиковала еду, пела, свистела, когда ей это взбредет в голову и на мои замечания отвечала, что никто не имеет права забирать её, видите ли, свободу. В ответ на мои просьбы прекратить безобразия, Эллочка обещала исправиться, однако всё было бесполезно. Три дня она провела в одиночке во дворе, но так ничему и не научилась. Последний раз, когда она выходила из дисциплинарного помещения, я сказала ей, что перестану её кормить, на что она при всех пациентах указала на голову, вроде я сумасшедшая. Представляете себе, эта сифилитичка назвала меня деспотом. Я была настолько расстроена, что вызвала двух наших охранников и пока они держали её, я лично, собственными руками, срезала обе её длинные косы. Эллочка плакала и сопротивлялась, но я ей объяснила, что она сама во всем виновата, после чего эта одесская проститутка прокричала мне в лицо, что хоть теперь она лысая и уродливая, но она и все остальные больные в отделении ненавидят меня. «Ах, Эллочка, спасибо, за отличную идею, – ответила я ей. – В таком случае, все они будут выглядеть, как ты!» По моей просьбе начальство прислало сюда парикмахера из местной тюрьмы – продолжала доктор Пуркушева. – Прошло два дня, и все мои пациентки остались без волос. Теперь мои девушки хорошо понимают, кто здесь хозяин и к тому же я их избавила от возможного заражения вшами. Конечно, сначала они были страшно недовольны, но так же как это было с дисциплинарными заведениями, вскоре поняли, что мы их остригли для их же собственного блага. Они знают, что мы серьёзно относимся к своим обязанностям, и больше не помышляют о побеге. Это же проститутки: если они окажутся на свободе слишком рано, они заразят сифилисом других мужчин. У некоторых из них нет, как говорится, ни кола, ни двора, а зарабатывать-то на жизнь как-то надо.

– Послушайте, Вероника Севастьяновна, многие из ваших пациенток выглядят довольно худыми. Чем вы их кормите? – спросил доктор Якименко.

– Вы меня извините, коллега, но здесь не санаторий, – ответила доктор Пуркушева. – Никто не ожидает, что девушки здесь располнеют за счёт государства. Мы их хорошо кормим, и раз в неделю родственники приносят им пищу. Никто из них не голодает.

* * *

Однажды, возвратившись из короткого отпуска, я обнаружил, что один из моих пациентов отсутствует.

– Нина, что случилось с Серафимом Снегуром? – спросил я у медсестры, занятой обычным занятием: чисткой игл и шприцев многократного пользования.

– Снегур погиб, доктор. У нас тут случился небольшой пожар, – не отвлекаясь от работы, ответила она.

– Что вы имеете в виду? Какой такой пожар? Мне об этом никто не говорил!

– Вы же знаете Снегура, доктор. Он вечно исчезал из отделения. Я никогда не могла заметить, как он это делал. В эту субботу, в четыре часа утра, во время моего дежурства, кто-то проснулся и стал кричать «Пожар! Огонь! Сарай горит!» Я не могла уйти из отделения, но все пациенты побежали смотреть, что случилось. Воду носили вёдрами, так что потушить пожар полностью не удалось. Через два часа сарай сгорел. К тому времени, когда начало светать, кто-то заметил лежавший на земле обугленный труп Серафима Снегура.

Серафим Снегур был особенным человеком. Он принадлежал к разряду невидимых людей общества. Тихий человек, всегда думавший о чём-то своём, он был среднего возраста, с черными прямыми волосами и чётким пробором. Ходил он, несколько ссутулившись, как бы избегая взглядов окружающих. Серафим сознательно предпочитал жить, как бродяга, зарабатывая себе на жизнь временными работами.

– Вам, доктор, не следует волноваться, если меня нет на месте. Я никогда далеко не ухожу и никогда ни одного укола не пропущу, – говорил он мне в ответ на мой упрёк по поводу его отсутствия в отделении. – Я не такой, как другие и признаю это. Не знаю, как объяснить, но я не могу жить в закрытом помещении. Это для меня вроде как смерть. Не беспокойтесь, я никуда отсюда не уйду до окончания курса лечения, поскольку хочу быть здоровым и поскольку без этого милиция не отдаст мой паспорт.

– Я понимаю, Серафим, что вам не хочется быть в отделении днём, но зачем уходить ночью? Какая вам разница, где спать?

– Вам этого не понять, доктор, так же, как я не понимаю вас. У вас свои секреты, у меня свои. Я не пью, не ворую, веду честный образ жизни. Я просто рождён быть бродягой; мне нравится моя жизнь; я могу выжить в любую погоду и в любой обстановке. Вы сами говорили мне, что от того, что я заразился сифилисом, я не перестал быть хорошим человеком, так ведь?

– Это так, но разве для вас не было бы гораздо удобнее спать тут на вашей кровати вместо того, чтобы проводить ночь, где попало и просыпаться, по крайней мере, дважды посреди ночи, чтобы приходить в отделение для получения очередной инъекции? – говорил я ему, пытаясь хоть как-то понять этого человека.

– Дело в том, что вы судите о людях по себе. Люди, доктор, сложные существа, их никто не поймёт, – ответил Серафим. – Ещё с детства я никогда не спал дома. Снаружи я могу выглядеть как раб, но внутри я свободен, как ветер. Без свободы нет смысла жить!

При всём при этом Серафим Снегур всегда был готов помочь медсёстрам и санитаркам.

Теперь, после его трагической смерти, я узнал, где Серафим проводил ночи: он не был сверхчеловеком, ему, как и всем нам, была необходима крыша над головой, хоть вместо матраса он и обходился соломой. Но нельзя было не отдать ему должного: этот неприметный человек умер так же, как жил – свободным человеком.

В книгах, фильмах и театральных пьесах смерть человека часто изображают как драматическое событие, производящее глубокое эмоциональное впечатление на тех, кто знал ушедшего из жизни. В повседневной же реальности такое происходит редко: смерть приходит и уходит, а жизнь идёт своим чередом. К примеру, смерть Серафима Снегура не произвела вообще никакого эффекта на тех, кто его знал. В попытках оказать минимальные знаки почтения человеку, который совсем недавно был хоть временной, но неотъемлемой частью коллектива, я пытался заговаривать с медицинским персоналом и пациентами о Серафиме, но люди упорно избегали этой темы, в основном, в силу присущего человеческому роду желания избегать напоминаний о неизбежности смерти. Очень скоро человеческая личность – Серафим Снегур – был забыт, так, как если бы он никогда не ходил по этой планете, и может быть эта история о нем будет небольшой данью его краткому присутствию в этом мире загадок и иллюзий.