КОНТЕКСТЫ Выпуск 87


Игорь БОНДАРЬ-ТЕРЕЩЕНКО
/ Харьков /

Веточка сирени,
или джетлаг русской литературы



Игорь Шестков. Фабрика ужаса. – Киев: Каяла, СПб.: Алетейя, 2020 – 520 с. – (Серия «Коллекция поэзии и прозы»).


…А ведь это, господа, новый Аверченко, как может показаться при ближайшем рассмотрении. Только вместо «Мадам Ленин» у нашего берлинского автора – увесистая связка портретов не отдельных героев, а целой эпохи. Герои могут быть «отдельными», и если уж связка, то только «баранок» (ну не бананов же, ей богу), а вот эпоха… В советскую быль не хочется даже самому изощренному воображению, и поэтому нам предлагают заменить какую-нибудь Агнию Барто на магию в пальто (с чужого плеча – других у родного населения в те годы иногда просто не было). То есть, если автор и вспоминает о том, как жилось ему в советском прошлом, то уж поверьте, это не пересказ бородатых анекдотов, а личная биография многих из нас, вот только не скрепленная печатью подлинности. Впрочем, насколько достоверными могут быть сведения, почерпнутые из фантазий очередного Веснухина (из повестей, ясное дело, Ветлугина), которыми память замещает, как водится, тоталитарную травму? Правильно, написанному не верить, но доверять и измерять им, как у Галича, уровень тогдашней жизни.

Это что касается формальных качеств данной прозы. Насчет же стиля… Многие, очень многие, читавшие в 1947 году журнал «Петрушка», согласятся, что фраза «Аннелизе страстно любит жасмин», открывающая сборник рассказов берлинского прозаика Игоря Шесткова, ничуть не хуже, чем «он поет по утрам в клозете» одесского классика. (Тем более что автор признается, что «однажды я мылся, думал о чем-то приятном и свистел соловьем».) А вот это, диссидентское, как оказалось, у отсидевшего лирика? «У Ларисы – носик лисий,/ Золотая коса,/ И поэтому Лариса, / Не Лариса, а – лиса!». И эхом с берлинской опушки: «Ее узкий лисий нос, густо усыпанный то ли веснушками, то ли старческими пятнами, неприятно подергивается».

С другой стороны, упомянутый Аверченко все и всех уравнивает, и автор сборника об этом, безусловно, знает, сообщая: «А я – человек чувствительный. Как все эмигранты. И аллергия меня мучает. На все. На самого себя. На Кирлитц. На жасмин».

Вот такая веточка сирени, как в кино про Рахманинова, стучится нам сегодня в окно из недалекой Европы, и сквозь все ассоциативные ряды и сравнения, а также ностальгию и прочий джетлаг русской прозы в добровольном изгнании, все же можно разглядеть оригинального в своей всеядности автора. Из последних же новостей оттуда мало что утешительного может почерпнуть видавший виды и читавший тексты человек, любящий свою сонную Родину и собирающий в Германии зараженную глистами ежевику. «Хуже популярной немецкой музыки второй половины двадцатого века – только советская популярная музыка того же времени», – сообщают нам, и мы охотно верим, поскольку уже читали в вышеупомянутом журнале о том, как хотели было сделать Глинку а получили Гуно.

Однако, в сборнике есть и другие рассказы, и их наличие объясняет то, что в СССР автор был «относительно благополучным человеком, а не дворником, истопником или рабочим», и романтика будней у него не была отягчена той же романтикой преступлений. К каковым, безусловно, относится скука. Смерть, какая зеленая, если вы, положим, завбазы или прокурор, уехавший не по своей воле из рассадника этой самой тоталитарной травмы. Вот откуда у автора «зарубежная» тема – не «эмигрантская» или того хуже «ностальгическая», а вполне себе магический реализм. То есть реальность новой жизни он осмысливает совсем в других категориях, в данном случае – литературных. «И пипетки и карандаши, и шариковые ручки нередко превращаются – прямо у меня в руках – в живые куколки с забавными головками и кланяются мне как старому знакомому». А что уж говорить о героях-персонажах! В кого они только не превращаются, но главное, что чаще всего – в себя, и в этом талант автора: увидеть «другими глазами» и барахольщика в Берлине, и раздавленную кошку в Твери.

И уж точно не клон, как недоумевают в одном из рассказов, и не собиратель коллекции морфем, ассонансов и аллитераций наш автор, а мастер настроения, создаваемого для себя. Ну, и для читателя тоже. Иногда читаешь, как грозится наследием Хэма, а перед нами – ба, да это же Буковски! Это когда «моя подруга еще спала, раскинувшись на простыне как распятый рядом с Иисусом разбойник и разбросав по смятой в гармошку лиловой подушке свои прекрасные золотые волосы, а я проснулся и страдал от неутоленной страсти». А вы говорите, Аверченко. Просто наследие отечественной литературы сложно разменять на модные побрякушки западного стиля, и потом, все они ведь тоже вышли из шинели – и Гоголя, и Чехова, и Толстого. Не в мундирах дело, а в том, как их носят новые владельцы. Словом, все мы немного аверченки, и сборник рассказов Игоря Шесткова с его калейдоскопом характеров и каруселью ситуаций – тот еще цирк с плачущим автором (зачеркнуто) клоуном во главе.




Назад
Содержание
Дальше