Ольга СУЛЬЧИНСКАЯ

До Нового года оставалось не больше двадцати минут. Улицы опустели. Наступало время салата оливье, шпрот и мандаринов, первых стопочек, наполняемых тягучей, из морозилки, водкой. Никто уже не метался по магазинам, горели все окна, мигающие переливы с первого этажа окрашивали снег то в йод, то в зеленку. А я сидела на скамейке возле чужого дома. В пальто и шапке, но без сапог.

– Девушка, может, чем помочь? – окликнул меня припозднившийся отец семейства, спешащий к подъезду с набитой сумкой в руках.

– Нет-нет, ничего не надо, сейчас придет муж, – соврала я, широко улыбаясь и тревожно задвигая ноги в темноту. – Тогда с наступающим! – он кивнул и быстро шагнул в дверь.

Я могла бы зайти следом за ним или в другой подъезд, там было бы, конечно, теплее. Сесть на ступеньки и встретить новое тысячелетие, любуясь усеявшими площадку окурками. Но тогда Валяша меня точно не найдет. Я не теряла надежды, что он отправится за мной. Ведь должна у него быть хоть капля совести. Я прислушалась, может, он где-то рядом, зовет меня? Но слышен был только шум отдаленного шоссе. Преждевременная ракета взлетела невысоко над соседним школьным двором и почти сразу погасла, издав недовольное шипение.

Поднятый воротник и заткнутые в рукава руки уже не спасали от холода. Никто за мной не спешил. Я решила, что лучше вернуться, встала, сделала несколько шагов. Носки на мне были шерстяные, толстые, но для прогулки не годились. Пока я бежала сюда, от ярости ничего не чувствовала, но теперь под ногами обнаружился асфальт, местами покрытый снегом, очень твердый и очень холодный. Пришлось снова перейти на бег трусцой. Я выдыхала пар, как игрушечный паровоз, и белесые клубы отлетали в сторону.

Зачем я вообще выскочила, какая глупость, я же знаю Валяшину дурацкую манеру, вечно он меня дразнит. Могла просто ответить, что сам дурак.

Потом я думала, что он не имел права так со мной обращаться, в конце концов, он живет в моей квартире, чтоб не сказать за мой счет, и что он сволочь, конечно, и права соседка Татка, давно пора гнать его в три шеи.

И слово-то какое идиотское нашел. «Какая ты буржуазка, просто не можешь вынести, чтоб все было не как положено», – фыркнул он, когда я торопила его поставить елку, чтобы успеть повесить игрушки и накрыть стол. А я рванула на мороз, проорав, что мне плевать и на Новый год, и на него самого, раз так. Но в глубине души я отлично знала, что дело не только в этом.

Совсем, совсем ни к чему был его рассказ о том, как он целовался среди улицы с пьяной незнакомкой, пока искал елку. Их холодные губы, горячие языки, общий смех… Да уж, вот где ни капли буржуазности, сплошной порыв и эпатаж. Я разозлилась, что правда, то правда. Но делать ли отсюда вывод, что я хотела с ним сама целоваться? Валяша наверняка настаивал бы именно на этом варианте. У меня такой уверенности не было. Но быть третьей я не желала даже в роли слушателя.

Запыхавшись и одновременно замерзнув, я влетела в свой подъезд с твердым решением наорать на Валяшу, заставить извиниться или выгнать в конце концов. На лестнице пахло, как всегда, кошачьим присутствием и еще какой-то необъяснимой мерзостью. Лифт был то ли занят, то ли сломан, и я поднималась на шестой этаж пешком, не ощущая ни ступеней, ни собственных ступней.

Ключей я не захватила и запоздало сообразила, что если Валяша все-таки пошел за мной и мы разминулись, то я уткнусь в запертую дверь. Но дверь была приоткрыта, за ней горел свет. Елка, разумеется, так и стояла в коридоре. Рядом с ней валялся мой сапог на манке – я его отшвырнула, когда поняла, что он не лезет на толстый носок. Мне хотелось хлопнуть дверью, как в кино. Где уж тут тщательно одеться!

Теперь, конечно, все это представлялось полным абсурдом. Я сняла пальто, влезла в тапки. Ноги перестало ломить и стало покалывать, они медленно согревались. В квартире никого кроме меня не было. Громко тикали часы.

Примерно за три месяца до этого дождливым и темным осенним вечером – впрочем, с тех пор, как я разошлась с Максом, такими были все вечера – зачирикал дверной звонок.

Дело это было не то чтобы необычное. То приходили торговцы картошкой, предлагавшие закупить мешок на зиму, то продавцы новейших пылесосов. Двоих таких, аккуратно причесанных на пробор и похожих на сектантов, я однажды пустила. Почистить все ковры – отличное предложение, заходите, у меня как раз давно не случалось уборки. Нет, ковров нет, но вы можете пропылесосить старую паркетную доску. Они отказались, ограничились облезлым креслом и потом еще два часа запугивали меня портретом постельного клопа, снятого крупным планом во всех ракурсах. Он заводился у каждого, кто отказался приобрести их бытовое чудо для обеспечения жилищу полной стерильности. Наконец я выпроводила настойчивых молодых людей, ссылаясь на неотложные дела. Но даже через закрытую дверь они еще продолжали свои уговоры и угрозы. В тот день я никуда не вышла, подозревая, что они караулят меня внизу.

Но это происшествие ничему меня не научило. Я продолжала открывать незнакомцам, не трудясь глянуть в глазок. Не знаю, чего я ждала. Но уж наверняка не того, кто обнаружился за дверью на этот раз. На площадке стоял Валентин – в промокшем плаще, с налипшими на лоб черными завитками и смеющимися глазами.

– Поживу у тебя, – вполне утвердительно сказал он, тут же вынул жестом фокусника откуда-то сбоку большую туристическую сумку и забросил ее в прихожую. Я бы не удивилась, услышав металлический лязг: в таких сумках персонажи голливудских стрелялок носят карабины и винтовки. Но Валяша достал из нее махровое полотенце и принялся вытирать голову, причем неиспользованный зонт, извлеченный оттуда же, был помещен на вешалку.

– Не люблю, когда обе руки заняты, – ответил он на вопрос, которого я не задавала.

С Валяшей мы познакомились на горнолыжной станции на Чегете, то есть в другую геологическую эпоху – тогда я еще была с Максом. Валяша чуть было не стырил его лыжи, был пойман за руку и так легко и бесстыдно признался в своих преступных намерениях, что обличать его было бы полной безвкусицей. Мы рассмеялись, подружились, встречались на горе, пару раз поужинали, а на прощанье Макс пригласил его «заходить к нам». Только вот быть нам вместе предстояло недолго, и обратный отсчет уже начался.

К чаю Валяша вытребовал глубокое блюдце. Такое у меня было только одно, с расплывшимся штампом кузнецовского фарфора снаружи донышка. Я достала его неохотно и заволновалась, когда Валяша установил его на растопыренные пальцы. Перехватив мой взгляд, он сделал шутовское движение «ой, роняю» и расхохотался, глядя на мое лицо.

– Фамильная драгоценность, понимаю, отношусь с уважением, – он вытаращил глаза и принялся старательно дуть вытянутыми в трубочку губами. Повадки кустодиевской купчихи не вязались с внешностью романтического принца, и я улыбнулась, хоть и была сердита.

– Так что, Макс тебя бросил? – немедленно спросил Валяша.

Я подоткнула штору, унимая свистевший в оконной раме сквозняк.

– Белая такая, с тобой была в горах, – напомнила я о его лыжной подруге.

– А, эту. Конечно. Что я, по-твоему, должен был с ней делать? Ты не переживай, я у нее триста долларов взял, так что она не грустила. А варенье у тебя есть какое-нибудь?

– Нет. Есть мед. И как доллары помогают от грусти?

– А мед светлый? Я темный не ем. Гречишный вообще гадость, не выношу, мне его в детстве мама от ангины давала, с молоком вместе, молоко тоже не пью. Если я просто так ухожу, они мучаются, понимаешь? Плачут и безостановочно думают, что сделали не так. И что должны были сделать вместо этого. Чтобы мы были счастливы вместе.

Я сняла с верхней полки липкую банку с присохшей крышкой.

– Ну давай. Попробуем, если ничего другого нет. Не верит никто, что мне просто скучно. А если я у них деньги беру, они злятся.

– Это же воровство, – произнесла я неизбежную банальность.

– Вот именно! – Валяша улыбнулся мне поощрительно, как смышленому карапузу, построившему башенку из трех кубиков. – И раз я вор и мерзавец, они имеют полное право меня презирать и ненавидеть. И всем хорошо: мне – немножко прибытка, им – чувство собственной правоты и праведный гнев. Никто не плачет, все веселятся. Так что, Макс тебя бросил?

С Максом мы расставались мучительно. К лету выяснилось, что у него невероятное количество друзей, и каждые выходные мы ездили то к одним, то к другим. Палаточный городок на Истре сменялся теремком в Переделкино, бараньи шашлыки профитролями, качались ветви, плескала вода, вокруг смеялись, болтали, гремели бутылками, вспоминали школьные проделки, институтские забавы, а я выпадала из компании. В зависимости от обстановки мне приходилось занимать себя изучением то книжных полок, то местных жучков-паучков. После первого всплеска интереса к моему имени, которое всегда казалось мне нелепым, и повторяющихся из раза в раз объяснений, что мои молодые родители, студенты-филологи, додумались назвать меня Кирке в честь Одиссеевой царицы («А кто такой Одиссей?»), никто со мной не заговаривал. Я умоляла Макса представлять меня друзьям как Киру, но он не соглашался: ты что, это же так здорово! А мне казалось, что меня боятся лишний раз окликнуть, чтобы не напутать с обращением. Но, может быть, причина была в другом. Друзья Макса имели профессии, состоящие из пары английских букв – эйчар, пиар, айти. Изредка попадались сео, и все они были для меня чудесным, но чуждым племенем. Я просто не смешивалась с ними, как вода с маслом.

Только один раз в Опалихе, когда я примостилась на террасе с книжкой, изредка поглядывая через выставленные рамы внутрь дома, где шел оживленный застольный разговор, ко мне подсела блондинка в минималистичных шортах и спросила, вертя в руках надкушенное яблоко:

– А ты знаешь, что у Макса недавно был роман с Катькой?

– Вон с той, – блондинка мотнула головой в сторону другой, чрезвычайно на нее похожей, которая как раз тянулась длинной загорелой рукой к виноградной грозди в центре стола.

– А до того с Дашкой, – не отвечая, показала она на пухлую шатенку, притулившуюся к плечу лохматого, судя по тельняшке, матроса. Некоторое время она молча хряпала яблоком, а потом задумчиво добавила:

– А с Милой он просто спал. – И словно в утешенье уточнила: – Недолго, – и, ловко метнув огрызок в кусты, вернулась внутрь.

– Зачем ты здесь? – спросил меня проползавший по перилам жучок. – Зачем ты Максу? – чирикнула невидимая птичка. – Думаешь, если ты встанешь и уйдет, кто-то заметит? – прошелестела книжка.

Я спустилась с крыльца, миновала будку охраны, стерегущую шлагбаум на въезде и равнодушную к исходящим пешеходам, пробралась через мелкую запущенную рощицу и запрыгнула в полупустую электричку, которая лихо свистнула и понеслась прямиком в Москву.

Окутанный сивушными парами молодой мужик крепко спал на деревянном сиденье, не обращая внимания на громкий спор двух теток, обсуждавших способы клубничной рассадки. Я ушла в другой конец вагона, подальше от всех, и отвернулась к окну. На ближнем плане летели, сливаясь в ситцевую полосу, придорожные откосы, а на заднике стояло широкое небо с неподвижным нагромождением сливочных облаков. Я удивлялась тому, что больше не думаю про Макса, а просто гляжу себе куда глаза глядят.

В Павшино зашел худой дядька со здоровенной сумкой в синюю полиэтиленовую клетку и, подняв над головой что-то невидимое, весело закричал о преимуществах отечественной батарейки перед хваленым дюраселом. Пьяный мужик неожиданно сел и строго спросил:

– Музыканты сегодня бастуют, – не задумываясь, ответил дядька.

Я купила упаковку из четырех штук. И стала представлять себе, как расскажу про это Максу, когда он вернется, и мы оценим находчивость бродячего продавца и посмеемся вместе. И как после он станет серьезным и начнет спрашивать, почему я вдруг уехала, а я попытаюсь объяснить. Но Макс так и не приехал. Ночует в Опалихе, подумала я, поедет в понедельник сразу на работу, и заявится вечером. Но он не заявился и вечером. И не позвонил.

Я повсюду натыкалась на его вещи. В ванной лежал бритвенный станок с прикрепленными к исподу подставки запасными лезвиями и электрическая зубная щетка, в шкафу висели свитера (один из них был мой – Макс выпросил его себе в подарок), рубашки и брюки, на полке стояли его книги. Даже кассеты в музыкальном центре были его. В конце концов я собрала все, что могла, и сложила в большой мешок для мусора с оранжевыми завязками. А потом встретила Макса прямо в парке возле дома, не сразу поверив глазам – он неспешным шагом направлялся ко мне, словно не исчезал на две недели, а только что вышел прогуляться. Сердце у меня выполнило акробатический этюд, воздух стал сладким и липким, как пролитый компот, и мы вернулись домой вдвоем, крепко держась за руки, и провели вместе еще целых три недели. Макс больше не звал меня ни в какие гости, приходил сразу после работы, и мы вдумчиво и обстоятельно занимались любовью, а по выходным катались на малом колесе обозрения или гуляли по длинным аллеям, которые уже начали желтеть, а местами и осыпаться. Но наступил день, когда Макс взял билет до Цюриха, чтобы оттуда отправиться в горнолыжный Церматт. Их собралась целая компания, старых друзей, которые, в отличие от меня, отлично катались. Я все равно не могла бы ехать с ними, но он меня и не приглашал. И вещи свои забрал.

Всего этого я рассказывать Валяше не собиралась, поэтому сказала:

– Значит, бросил, – заключил Валяша и, не спрашивая разрешения, закурил.

– Ты хоть знаешь, чем он занимается? – допрашивала меня соседка Татка. – Ты пускаешь в дом человека, даешь ему ключи…

– Я не давала, он просто сделал себе дубликат.

– Неважно! Это все равно. А может, он вор и проходимец?

– Тата, он совершенно точно проходимец. Но меня это совершенно точно не волнует.

Татке с ее стрижкой ежиком и худенькими ручками я бы ни за что не дала больше тридцати, если бы не знала, что тридцать ее сыну. Сашок регулярно терял работу, и тогда возвращался со съемной квартиры к матери. Татка приходила ко мне жаловаться на бездельника, а заодно курировать мою личную жизнь. Макса она очень одобряла и советовала мне выйти за него замуж. А вот Валяша вызывал у нее серьезные сомнения, хотя она и признавала, что внешне он очень даже ничего.

Валяша редко отсутствовал больше двух суток кряду. Об отлучках не предупреждал, как и о возвращениях, но его сумка стояла в комнате под шкафом, так что я знала, что рано или поздно он придет. Любимым местом в квартире у него была кухня, любимым местом на кухне – облысевшее кресло, в котором он устраивался с телефоном на коленях и вдохновенно договаривался о бесконечных предприятиях, которые казались мне бессмысленными (да что ты понимаешь?!), то пытаясь на паях прикупить завод по производству ледовертов в Рыбинске (подледный лов, ты что, зима на носу, только представь, какой будет спрос), то бросая эту затею (какой там завод, мастерская в два пьяных белоруса).

Ему тоже звонили. Темные мужские голоса, наводившие на мысль о многодневной щетине, спрашивали, здесь ли живет Вэл – кто, простите? – да Валяха же! Я терялась. Вроде бы да, но знаете, это временно. Нет, он здесь не живет, но я могу ему передать, кто звонил, если вы хотите. Или я просто кричала:

Он принимал трубку у меня из рук, подолгу молчал или издавал междометия, то утвердительные, то вопросительные. Оживленно беседовал. Или почти сразу нажимал на рычаг и нападал на меня:

– И как я должна была понять, что не надо? И зачем ты дал номер, если не хотел, чтоб звонили?

– Ты должна чувствовать, – мгновенно откликался Валяша, – чув-ство-вать! У тебя же есть женская интуиция?

Женской интуиции у меня было маловато, так что этот разговор повторялся не раз.

Девушки звонили редко. И каждый раз были удивлены – похоже, думали, что попадут в холостяцкую берлогу. Если после моего «алло» сразу раздавался сигнал отбоя, я тоже относила это на счет его подружек.

Как-то раз, вернувшись после относительно долгого отсутствия, он предъявил мне фото – на нем красовалась длинноногая модель с густо начерненными глазами:

– «Ничего такая», – передразнил меня Валентин, – что бы ты что понимала! У нас любовник знаешь кто?

Валентин назвал ничего не говорившую мне фамилию и снова возмутился:

– Как так можно жить и ничем не интересоваться? Это же почти главный нефтегаз, это знаешь какие деньги?

– Двадцать тысяч на карманные, – на стол легла тонкая пачка.

– Во-первых, это не рубли, а доллары, во-вторых, ты думаешь, это как в фильмах, да? дипломат должен быть под завязку набит?

– Квартиру купить не хочешь? – я подначивала его, потому что знала, что свою он продал за долги – почему, собственно, и нуждался в пристанище. Холостые друзья то ли быстро исчерпались, то ли не пришлись ему по вкусу, и в итоге он оказался у меня.

До конца недели мы жили по-царски, я купила верблюжий плед, к которому давно приглядывалась, и зачала задумываться, не заменить ли престарелую паркетную доску, из которой ежедневно вылетала дощечка-другая, на новенький блестящий паркет. Дубовый, скажем. Но к следующему понедельнику деньги испарились, и никто из нас двоих о них больше не упоминал. Как-то это было не к месту.

– Им любовники снимают и вряд ли порадуются, застав там незнакомого красавца.

– Так хоть спи с ним тогда, хоть какая польза будет!

– Денег он тебе не дает, спать не спит, и какая же от него польза?! – возмущалась за меня Татка.

Временами я Валяшу ненавидела, временами думала, что не смогу без него обходиться, когда он – рано или поздно – уйдет. Однажды он исчез дня на три, а на меня напала тоска. Редактура – источник моих нерегулярных доходов – лежала на столе нетронутой стопкой, а я лежала лицом к стене.

Хлопнула входная дверь, в комнату вошел не раздеваясь Валяша. Была у него манера ходить по дому в обуви, я пыталась его урезонить, указывая на грязь, а он отмахивался и говорил: если сильно страдаешь, дай мне лучше тряпку, я все вытру, я не могу разрушать ансамбль, я же думал над этим, вот посмотри. Он поворачивался передо мной, демонстрируя подкладку плаща, ботинки на высокой шнуровке – все то, в чем я ничего не понимала, по его же собственным словам. Мне оставалось только кивать: да-да, очень элегантно. Это его опять не устраивало. Нет, ты посмотри, посмотри внимательно, глазами.

И вот так, не раздеваясь, он подвинул к моему дивану стул, оседлал его, широко взмахнув полами, и принялся с воодушевлением рассказывать байку из жизни очередной подруги. Но прервался на полуслове и спросил требовательно:

Мне не хотелось отвечать, и я промолчала. Тогда Валяша пересел ко мне и тронул за плечо.

– Что случилось? Кирюша, повернись ко мне, пожалуйста! – Валяша повадился звать меня Кирюшей, убивая двух зайцев: первое, никаких сложностей со склонением по падежам, второе, если он звонил от своих девиц, то свободно говорил со мной, не вызывая лишних вопросов.

– Что случилось? – повторил он, заглядывая мне в лицо.

Я решила отшутиться: Макс не брал у меня триста долларов, поэтому я пытаюсь понять, что было не так.

Я думала, он фыркнет, станет расспрашивать или накинется на меня с обычными обвинениями, что я веду себя не по-взрослому. Но вместо этого Валяша как на пружинах вскочил и потянул меня за собой: подъем! Срочно двигаться! Вперед!

В прихожей он кое-как меня одел и обул, вытолкал за дверь и потащил в машину – у него было белое пежо, привезенное прямиком из Франции, о чем он вспоминал при каждом удобном случае.

Через полчаса мы входили в помпезный ресторан, куда мне и в голову бы не пришло заглянуть по собственному почину. Валяша небрежно кивнул ливрейному швейцару, оттянувшему перед нами могучую дубовую дверь, отказался сдавать плащ в гардероб и потребовал у надутой девицы с надписью «администратор» на выпяченной груди столик возле окна. Появление каждого следующего персонажа вызывало у меня приступ паники: вот сейчас нас разоблачат как самозванцев и скажут, что нам здесь не место. Себе я казалось вопиюще неуместной среди крахмально-хрустального великолепия. Вдобавок на моей затрапезной кофте обнаружилось темное жирное пятно.

Но ничего страшного не случилось, нас проводили к столу и вручили каждому по кожаному фолианту со списком бесчисленных яств. Свое меню я сразу же захлопнула, но Валяша натыкал пальцем в разные строчки: «это, это, потом это», рассказал мне пару анекдотов и принялся за посетителей: этот лопоухий – ведущий кулинарного шоу, эта смесь бобра с вантузом – мелкий олигарх. Даже я узнала в лицо (костлявое и сердитое) одного литературного критика, в то время много мелькавшего на экране. Отвернувшись от всех, сосредоточенно жевали несколько плотных мужчин – на воротниках бордовых пиджаков лежали жирные затылочные валики.

– Шпана, – фыркнул Валяша, все же приглушая голос. На мой вкус, они были самыми неприятными, но, по счастью, сидели далеко.

Передо мной поставили тарелку: на ней лежали кусочки дыни – без корки, но обернутые в полупрозрачные лепестки ветчины. Что это?

– Ты что, такого не видела, это прошутто, ешь, пожалуйста.

– Я только что пообедал, в меня больше ни крошки не влезет, – Валяша с отвращением отвернулся от стола, сел боком, закинув ногу на ногу, и закурил, бесцеремонно стряхивая пепел в тарелку с золотым ободком. Ее выхватил у него из-под рук немолодой гарсон, со стремительной одновременностью заменив на почти такого же размера пепельницу.

Я была уверена, что не смогу ни есть, ни пить. Но услужливость официанта обязывала, невозможно было вернуть ему нетронутыми эти блюда, я отломила, надкусила… и прикончила и закуску, и горячее, и Валяша заказал нам каждому по эспрессо, который принесли в чашках-наперстках, как из кукольного сервиза.

К этому времени я уже не один раз вспомнила Валяшину фразу насчет дорогих ресторанов: «Люблю там обедать. Когда деньги есть, плачу, когда нет, не плачу». Этот эпиграф предшествовал истории про одного заносчивого, по Валяшиной терминологии, халдея: тот вздумал смотреть на странного посетителя сверху вниз, с нехорошей настойчивостью предлагая самые дорогие блюда. Валяша, зашедший на кофе, был таким обращением крайне обижен, но тем охотней принял вызов, на каждую новую оферту отвечая «Несите!» и воздавая должное прибывающим деликатесам. А когда места на столе уже не оставалось, походкой сытого барина вышел покурить – и взмахом руки дерзко прервав поток машин, прошел меж расступившегося транспорта, как Моисей средь Красного моря, и был таков.

Тогда мне эта байка казалось забавной, и я была полностью на стороне ловкого едока. Но сейчас я размышляла, придется ли нам спасаться бегством рука об руку – или Валяша, отлучившись на минуту, просто растает, предоставив мне выпутываться из ситуации самостоятельно. Историю с таким сюжетом он мне тоже успел рассказать. Уже дома, пока он с большим аппетитом уминал гречку, я призналась ему в своих опасениях. Он отложил в сторону вилку и пристально посмотрел на меня:

– Ты в самом деле так думала? Ну ты и дура. С тобой я никогда бы так не поступил. Я так делаю только с теми, кто денег не считает. Эта девка на один маникюр больше тратила, чем ты за месяц зарабатываешь, – и он снова принялся за еду.

Я не нашлась, что сказать, и вместо этого кивнула на стоявшую перед ним миску:

– А денег было мало, я вообще не знал, хватит ли. Ты с таким энтузиазмом все сметала…

Я чуть не задохнулась от негодования – я же не просила тащить меня в ресторан! А Валяша уже смеялся в голос.

– Ох, какое же у тебя лицо! Если бы ты себя видела! Но ведь ты же ожила, правда? Это же лучше, чем лежать на диване?

– Я все поняла, – объявила Татка, сладко затягиваясь, и укладывая спичку в консервную банку, кем-то заботливо пристроенную на подоконнике. Мы стояли на лестничной клетке. С тех пор, как я бросила, я не давала ей курить у себя на кухне, как раньше, но за компанию выходила с ней. А дома ей мешал дымить Сашок, внезапно уверовавший в пользу здорового образа жизни. – Все я поняла.

– А ты откуда знаешь, – насторожилась подруга, – ты же сказала, вы не спите.

– Тогда откуда у тебя уверенность? Он тебе о своих постельных делах рассказывает? Так это он все врет. Кто же в таком признается? У него небось и девиц-то никаких нет, тоже все насочинял.

Я почувствовала потребность защитить Валяшу. Кроме того, Таткины предположения таинственным образом задевали мое самолюбие.

– Нет, девицы настоящие. И у Валяши все в полном порядке.

– Как тебе сказать. Мы с ним возимся, тузим друг друга иногда – в шутку, не смотри на меня так! Или обнимаемся, бывает. И когда он близко, я чувствую…

– Тогда почему ты с ним не спишь, хоть попробовала бы! – Татка сердито ткнула окурок в «икру минтая».

– Валь, а я тебе совсем не нравлюсь? – спросила я вечером того же дня. Этот вопрос его, казалось, ничуть не удивил.

– Нравишься. Но то, как ты одеваешься, это просто чудовищно. Вот эта серая кофта, ее, наверно, твоя прабабушка носила.

– Так это ж домашняя, к людям я в ней не хожу, – принялась оправдываться я.

– То есть я, по-твоему, не человек? – поймал меня на слове Валяша. – К тому же ты и к людям ходишь в таком же ужасном. И, знаешь, я думаю, тебе надо сделать пластическую операцию.

– Нос подправить. Как можно жить с таким носом?

На этих словах я пошла в ванную, чтоб посмотреть в зеркало. Нос был тем немногим, что мне в себе безоговорочно нравилось. Прямой, можно сказать, греческий.

– Он же толстый! Толстый нос, понимаешь. Такого не должно быть у европейской женщины, это только негритянки могут себе позволить, потому что у них такие губы, – вещал с кухни Валяша. – А у тебя губы тонкие, а нос толстый.

– Знаешь что, – решила я прекратить завернувший не туда разговор, – все цели, которые я перед собой ставлю в жизни, абсолютно достижимы и с таким носом. Так что он останется какой есть!

На этом я собиралась категорически закрыть дверь, и, например, принять душ. Но Валяша уже встал в дверях, протягивая мне мою чашку с недопитым чаем.

– Достижимы и ладно, – примирительно сказал он, – пойдем, я не люблю есть в одиночестве. А я еще не наелся.

Остаток вечера был посвящен его новой грандиозной идее.

– Квартиры на верхних этажах стоят дешевле. Людям они не нравятся. Крыша течет, по чердакам крысы бегают, ты слушаешь?

– А над ними, между прочим, технические помещения. Нежилые, поэтому стоят вообще копейки. И мы их выкупим, отремонтируем…

– У тебя, Кирюша, таких денег нет и никогда не будет. Найду инвесторов. Придется делиться прибылью, разумеется, но не суть. Представь, получится роскошная двухэтажная квартира! В Америке так давно делают. Лофт – слыхала такое слово? Самое модное жилье!

Он говорил, а я на него смотрела. Выглядел Валяша так, что к этому, конечно, надо было привыкнуть. Татка говорила «женской красоте можно завидовать, а мужскую приходится прощать», и это был тот самый случай. Натурально синие глаза, брови, к которым хорошо подходил старинный эпитет «соболиные», породистый нервный нос и, как сказал поэт, «кудри черные до плеч», которые он, приходя домой, привычно собирал в хвост. Только рост Валяшу не устраивал, хотя он и был выше меня на полголовы. Наверно, из-за модельных девиц, которые все были вытянутые, как тени на закате. Поэтому обувь он предпочитал с каблуком и на толстой подошве.

Локоть у меня прилип покрывавшей стол клеенке, и я встала за тряпкой, чтоб ее протереть. Валяша встрепенулся:

– Зря ты не слушаешь, я дело говорю. А тебя возьмем в долю, ты нам будешь рекламные объявления сочинять. Ты ведь можешь сочинить объявление, девушка-филолог?

– Валя, я не буду сочинять объявления. И не потому, что не могу, а потому, что у тебя с этим получится не больше, чем с ледовертами.

– О-о, какие мы сегодня суровые и прямолинейные! – Валяша резко откинулся на кресле, которое громко скрипнуло от такого неуважения. – Это с чего бы вдруг? Это, что ли, месть? за мою конструктивную братскую критику?

– Или это нечто глубже? – не унимался Валяша. – Может, ревность и зависть?

– А что будет, если мы дадим ему мокрой тряпкой по прекрасному лицу? – предложил журчащий кран. Но Валяша протянул у меня из-за спины руку и мигом закрыл его, попутно впечатав меня животом в край раковины, а потом развернул меня к себе, вытащил тряпку у меня из рук и бросил на стол.

Теперь мы смотрели друг другу в глаза. Я видела черный зрачок и расходящиеся лучики внутри радужки. В голове у меня звенела пустота.

– Абсолютно ничего, – я твердо решила не отводить взгляда и не моргать. Глаза начинали слезиться.

– Нет, – все-таки сморгнула я и потерла веки пальцами.

– Кирюша, я тебя обидеть не хотел, честно, – сказал он неожиданно серьезно и даже как-то просительно. Вот это оказалось для меня слишком, и я, выдернув локоть, вернулась за стол. Клеенка снова прилипла к рукам.

Валяша сел рядом, помедлил, положил ладонь мне на плечо. Рука у него была очень горячая.

– Кирюша, ты мой друг, – сказал он. – А с друзьями я не сплю. Вот и все. Не обижайся. Так лучше, поверь мне. С кем сплю, это все не надолго. А с тобой я хочу много лет дружить.

– Да с чего ты взял, что я хочу с тобой спать? – буркнула я, не поднимая головы.

– Ну… взял с чего-то. Все хотят. Рано или поздно. Обычно сразу. Но если ты не хочешь, то и ладно, я очень рад. И Тату свою озабоченную не слушай.

– Может, ни при чем. Может, она мне просто не нравится. Она каждый раз после «здрасьте» губы мне подставляет. Я уж устал уворачиваться, – Валяша при помощи собственных пальцев убедительно показал, как он увиливает от настигающего его жадного рта.

На том наш разговор и кончился. Мы дружно вымыли посуду, как часто делали: я мыла, а он вытирал насухо, и отправились спать.

По ночам происходила рокировка – он шел в комнату, где я днем работала, и устраивался на широкой старой тахте, утратившей способность складываться. А я стелила себе на кухне на зеленом диванчике в улыбчивых крокодильчиках, который как раз раскладывался, занимая практически все пространство, а утром снова превращался в скромное сиденье. Я купила его на следующий день после того, как до меня дошло, что Макс не вернется. Тахту, на которой мы когда-то спали вдвоем и которую радостно сломали, я собиралась выбросить. Но не успела, и теперь на ней ночевал Валяша. А ночью произошло одно довольно странное событие.

Мое тело было огромным и пустым, как заброшенный аэропорт в полночь. Оно простиралось от одного края Вселенной до другого. И там, на этом другом краю, что-то происходило.

С огромным трудом обратив внимание в ту сторону, я поняла, что там кто-то есть. И этот кто-то зовет кого-то, повторяя странное сочетание звуков, которое вполне могло оказаться именем.

Но сейчас мне не хотелось ничего об этом знать.

Некоторое время назад всю мою внутренность, сущность, душу или как там это еще принято называть, вдруг потянуло одним мощным движением. На внутренней стороне темени у меня образовалась черная воронка, которая крутилась все быстрее, и все внутри меня втягивалось в этот вертящийся конус, проталкиваясь через крошечное отверстие в неведомое пространство за пределы тела, которое лежало брошенное, пустое и слишком большое, чтобы его можно было снова заполнить собой. Да мне и не хотелось возвращаться. Но там, на дальнем конце летного поля, продолжалась какая-то возня, которая отвлекала меня, не давала уйти окончательно.

Воронка замедлила свое вращение, затем вовсе остановилась и исчезла.

– Кира! – настойчиво звал голос. – Кирке! Кирюша!

Мне страшно не хотелось возвращаться в оболочку, которая уже успела стать чужой. Так относив последний сезон любимую кофту с вытянутыми локтями, не решаешься ее выбросить и вешаешь в темный угол шкафа с застенчивой мыслью, вдруг еще пригодится, а спустя полгода, случайно достав, замечаешь и шерстяные катышки, и маленькие дырочки от моли, и несешь на помойку уже без тени сомнения. Если по какому-то дикому стечению обстоятельств вдруг пришлось бы на полпути остановиться и снова надеть ее, разве это доставило бы радость? Вот так и мне было безрадостно снова втягиваться в свое тело. Оно словно успело растянуться за это время, стало мне велико.

Но мне пришлось это сделать. Я продиралась сквозь себя, словно через густой кустарник, и одновременно заливалась в себя, как тесто в сложную форму для выпечки. Когда эта невыносимо тяжелая работа была почти закончена, я ощутила, что кто-то держит меня за руку. И что эта чужая рука теплая и живая. Еще через вечность я открыла глаза и поняла, что это Валяша сидит у меня на постели в темноте.

– Что ты?.. – спросила я, не имея сил договорить фразу.

– Ты кричала, верней, выла, как-то дико, на вдохе, и долго. Никогда такого не слышал! И вот я трясу тебя, а ты затихла и совсем перестала отзываться. Я почти испугался. Что за вздор, что это было? – спрашивал у меня Валяша ровно то самое, что я хотела спросить у него.

– Не знаю. Меня утягивало куда-то. И это было приятно.

Теперь мне стало страшно. А вдруг бы я умерла?

Мне не хотелось, чтобы он уходил. Хотя теперь, когда все кончилось, в его присутствии не было необходимости. Я обхватила его ладонь.

– Посижу, конечно. Не волнуйся. Все в порядке.

Он продолжал говорить бессвязные успокоительные слова, которые все говорят в таких случаях и которые значат только одно: что есть человеческий голос, который готов звучать рядом.

До меня неожиданно дошло, что Валяша совершенно одет. По утрам он обычно являлся к завтраку, завернувшись в одеяло на манер древнеримской тоги, точно так же он выглядел, если ему не спалось и он выходил на балкон курить. Но сейчас он был не только в джинсах и рубашке, но даже в куртке, и на ногах у него были ботинки, те самые, которые нужно было долго и тщательно шнуровать.

– Как получится. Может, и насовсем. Или вернулся бы.

– Мне не нравятся серьезные разговоры, – ответил Валяша. – После них мне всегда хочется уйти. И как показывает опыт, это определенно самое правильное решение.

– Нет, никуда не уйду. Спи. Воды принести тебе?

– Не надо. Не хочу отпускать. Поговори со мной.

– Давай я стихи тебе тогда почитаю, не против?

– С ума сошла! Сроду такой ерундой не занимался. Не, это так, знакомый один написал. Поляков. Слушаешь?

Да, были времена когда-то,
Иные времена, когда ты
Как юбилея и как даты
Ждала меня, я приходил
Веселый, выбритый, поддатый,
Под мухой, подшофе, под датой,
Под юбилеем, под зарплатой,
И кукиш в масле приносил.
Мы все делили пополам.
Чего тебе недоставало?
Сквозняк гуляет по полам
и просится под одеяло…

Я пошевелилась, и он тут же остановился. Не выпуская его руку из правой, левой я подтянула одеяло к подбородку. Мне было удивительно, что пальцы у меня шевелятся и я чувствую столько всего разного: шероховатость пододеяльника, ватиновые комочки внутри, сухой жар валяшиной ладони. Но мне хотелось еще послушать.

Да, были времена, когда
Ты подливала мне Агдам
И говорила «нет» как «да» –
Ну все прям, как в Париже,
И повторяя «да» как «ну»,
Привычно двигалась к окну,
А почему к окну? Да так –
Моя рояль, хочу и движу!
Мы все делили пополам.
Я заходил по средам в ясли.
Сквозняк по крашеным полам
катается, как кукиш в масле.

Мне сделалось грустно. Но грустно по-земному, по-человечески. И Валяша сразу почувствовал это и спросил:

Я угукнула, а он встал и подоткнул мне одеяло так привычно, словно делал это миллион раз.

«Да, были времена когда-то…» – думала я, стоя посреди коридора с елкой. Я уж и не надеялась, что она у нас будет. Но Валяша ее раздобыл в самый последний момент, за два часа до полуночи, втащил за собой, и квартира сразу стала маленькой от густой хвои и настоящих шишек.

– Роскошная, да? Представляешь, я уже обошел весь район, а у вас тут ни одного базара, дикое место какое-то, и вдруг вижу такая длинноногая идет, лет сорок, но такие губы! И тащит елку, по снегу волочет, а ноги у нее заплетаются, похоже, успела уже где-то славно принять на грудь. Я ей говорю «Давай помогу», а она глаза сузила – Ваяша изобразил китайские щелочки, «О, говорит, мы знакомы, оказывается», елку бросила и прямо впилась в меня. Давно я так не целовался! Как птенцы рты разевали, зубами стукались! И вот прикинь, я ей елку дотащил, еле запихнул, она чуть не в приборную доску уперлась, а у нее Форд новый, и я спрашиваю, ты почему с такой машиной сама на базар ходишь, а она только улыбается. Я предложил ей, давай за руль сяду, ты ж пьяная в дым, а она говорит, ничего, как-нибудь, так и уехала, ни телефона не оставила, ничего, еле успел спросить, где тут у них елки. Купил практически последнюю, и это, строго говоря, не елка даже, а пихта, видишь, шишки, так что извини, на праздничный стол уже не хватило.

В детстве я часто думала о том, как мне повезло, – я встречу рубеж тысячелетий! Мне казалось, что это делает меня особенной, выделяет из всего несметного множества людей, живших на планете. Я не пыталась представить, как именно и с кем я проведу эту торжественную ночь. Но если бы пыталась, вряд ли мне пришла бы в голову такая картина – я одна в пустой квартире – с пихтой.

Даже если мне удастся ее распутать, все равно не хватит сил поставить, а украсить не хватит времени. Так что делать мне было особенно нечего, и я пошла за заначкой. Две сигареты Salem были у меня припрятаны наверху кухонного шкафчика, чтоб неудобно было доставать и лишний раз не соблазняться. Они катались в пустой пачке, уже покрывшейся липким налетом жирной пыли, и пахли странно. Но я все равно вышла с ними на лестницу и стала чиркать спичкой.

– Славное море, священный Байкал, – неожиданно запел голос, в котором я не сразу узнала валяшин, а когда узнала, не поняла, откуда он доносится.

– «Галя»! – немедленно откликнулся он. – Где ты шляешься?

– А я тебя спасать отправился. И теперь, спасибо тебе большое, буду встречать второе тысячелетие между этажами!

Я принесла из квартиры швабру и с ее помощь раздвинула створки лифта. Валяша смотрел на меня снизу вверх. Его ноги отправились на пятый, но плечи и голова остались на шестом.

В морозилке у нас хранилась бутылка «Праздничной», а вот с закуской не сложилось. Имелись остатки борща, в этой ситуации бесполезного, хлеба не осталось совсем, зато была банка красной икры. Я протиснула ее в щель между створок вместе с консервным ножом и пристроилась рядом. Но скоро от сидения на корточках у меня затекли ноги, тогда я принесла из коридора обувную табуретку и расположилась даже с некоторым комфортом.

– Сама как думаешь? – повторил Валяша. – Но можешь проверить, если хочешь.

Я проверила, хотя мне пришлось снова спуститься пешком на первый. Раздраженный голос из черной решеточки объяснил мне, что работает одна бригада на весь район, и надо ждать своей очереди.

– Приятно думать, что я не единственный, кто встретит этот год в заточении, – прокомментировал Валяша мое сообщение.

– Но ты, вероятно, единственный, кто питается при этом красной икрой.

Я ждала, что мой заключенный потребует, чтобы я шла к Татке просить хлеба с маслом и уже приготовилась отказываться. Но вместо этого он пустился в воспоминания о том, как встречал Новый год на службе, заодно я впервые узнала, что он был в армии.

– Самогон разлили по пакетам с соком, закусывали овсяным печеньем. На утро о почистить зубы и речи не шло, в раковинах лежало такое, что лучше я тебе сейчас про это рассказывать не буду.

Мы отхлебывали по очереди из бутылки, передавая ее друг другу через щель между дверцами. В доме было удивительно тихо, никто не ходил по лестнице, не выбрасывал мусор, не кричал.

Я вздрогнула, когда вышла Татка с сигаретой в руке. Следом за ней приплыл запах жареной курицы и оживленное болботанье голубого огонька.

– Отцарствовал наш Борис Николаич. Не дотянул.

– Точно. Только что речь говорил, поздравлял всех, просил прощения. Прощался, – Татка тяжело вздохнула. – Ты не слышала, что ли? А ты вообще что здесь делаешь, а? – обратила она внимание на мое необычное местоположение.

Выслушав объяснение, она нырнула за дверь и вернулась уже с целым подносом. Причем создавалось впечатление, что она вцепилась в него своими птичьими лапками, чтобы не упасть. На подносе размещались: миска салата оливье с торчащими оттуда ложками, пирожки, бутылка коньяку, две стопки и порезанный лимон.

Я обнаружила, что голодна. Хотела отказаться от коньяка, но Татька убедила меня, что это правильней, чем рисковать бутылкой, передавая ее в лифт и обратно.

– А кто будет вместо него? – продолжила я разговор.

– Да этот новый. Тоже к стране обращался. Сказал, выборы пройдут как положено, а пока он тут порулит. Здоровья и счастья Борису пожелал. Уж не знаю, какое теперь счастье будет.

– Татьяна, не мучь себя, иди домой, – распорядился невидимый Валяша.

– Не, я лучше с вами посижу. Сашок все равно у себя в комнате закрылся. Ему со мной неинтересно. Он там свой собственный телевизор смотрит. – Она снова сходила к себе и принесла длинную мясную вилку о двух зубцах, на которую насадила пирожок, чтобы передать его Валяше.

– Ты лучше в пакет положи и просто кинь, – сказал он вместо благодарности. Но пирожок с вилки снял.

Впервые в новом году подал голос мусоропровод, а за окнами начался треск и пальба, то очередями, то одиночными. Мы с Таткой покурили, моя заначка оказалась мерзкой на вкус, Татка предложила мне свои, но и они были не намного лучше.

Появились наконец два недовольных и совершенно трезвых мужика в спецовках и освободили кабину от Валяши за одну секунду. Лифт немедленно загудел и поехал, словно кто-то все это время поджидал его на своем этаже, нетерпеливо надавливая кнопку вызова.

Татка звала нас к себе, но мы с Валяшей отказались. Нас хватило на то, чтобы освободить елку от веревок и притулить в угол между шкафом и письменным столом. Водка кончилась, я сделала чаю. Но мы даже не допили его, потому что страшно хотелось спать. Валяша рухнул не раздеваясь на тахту, я присела рядом на край.

– Вот не можешь ты без этого, обязательно тебе нужно, чтоб все было правильно, – засмеялся Валяша, и я видела, как в темноте блестят его глаза и зубы. – Все-таки ты настоящая буржуазка.

Теперь это слово казалось уже не обидным, а милым, и я согласилась:

Я думала о том, что пойти стелиться к улыбающимся крокодильчикам было бы очень правильно, но голова у меня кружилась, и вставать не хотелось.

– Да, и с новым тысячелетием, – Валяша потянул меня за руку, чтобы я легла рядом. – И не выдумывай лишнего, – шепнул он мне в ухо.

Через стену невнятно и возбужденно бухтел Таткин телевизор. Елка угадывалась в неплотной темноте – без единого украшения, зато вся в молодых, испускающих густой смолистый аромат шишках. Мы спали в обнимку, а нас, и сонную комнату, и многоквартирный дом, и весь город обнимало будущее, просторное и неопределенное, как эта ночь, которую вдоль и поперек разрывали и все никак не могли окончательно растерзать беспорядочные вспышки самопальных фейерверков.

Миллениум-блюз