Реб Цвика

Руки Юдиты

За окном шел редкий, почти невозможный в Иерусалиме снег – то прерываясь, то снова начиная сыпать. Перед ребе Цвикой мелькали руки Юдиты – белые, как сметана, в пушистых волосках на просвет, добрые, как у мамы. Юдита переговаривалась со своим отцом – старым мастером Меиром, который больше не мог стричь из-за того, что руки у него тряслись от Паркинсона. На помощь ему приехала дочь, которая последние пять лет провела в Уругвае. Меир поручался за ее ритуальную чистоту и убеждал ребе Цвику в том, что та делает все в рамках практической галахи[1]. Реб Цвика только посмеивался в свою безупречно галахическую бороду. Он пытается убедить ребе! Впрочем, что будешь делать, если владельцу его любимой в Иерусалиме парикмахерской В-вышний послал дочку, а не сына.

Отец с дочерью переговаривались негромко. Голова ребе Цвики была откинута в мойке, мир перевернут, шея выворочена назад, ребе казался себе абсолютно беспомощным, как в младенчестве – эта вода и свернутая шея, и эти белые руки – он как будто только что родился. Он разглядывал бабочку на внутренней поверхности ее плеча, которое обыватели называют предплечьем – что-то еще осталось в памяти из курса анатомии. Разглядывал жилки и пытался вспомнить их правильный порядок – костальная, югальная – Дора должна помнить их все. Дора была самой лучшей у них на биофаке. Даже непонятно, как она выбрала его, последнего троечника. Вот здесь должно быть ответвление. Крыло бабочки – это точная схема – здесь нет места фантазиям. И ведь это она уговорила его пойти учиться на раввина. Впрочем, о чем это он? Это же просто татуировка. Интересно, знает ли Юдита, что есть бабочка с таким латинским названием? Где-то в Южной Америке. Может быть, как раз в Уругвае.

Реб Цвика разглядывал цвета, которые растекались вокруг бабочки и должны были обозначать цветущий луг, но похожи были на синяк, как будто здесь, возле бабочки, ее хватанул горячий уругвайский бойфренд. Он ползет взглядом по ее руке вверх и видит след от оспы. Юдита – где-то их с Дорой ровесница, прививки от черной оспы в последний раз делали в семьдесят девятом.

Нет, у него не было в голове неподобающих мыслей. Но все-таки. Все-таки. Как она похожа на ту женщину, танцующую румбу. Сарагина! Сногсшибательная, современная, осознавшая свою мощнейшую сексуальную притягательность. Сарагина, посещающая фитнес-центр и танцкласс. Но с той же дикарской грацией, с тем же широким лицом, чувственными губами и прожигающим насквозь взглядом. Этот звериный взгляд, когда она всматривается – словно вцепляется – в волосы.

О, Сарагина! Он снова словно мальчик, упрашивающий ее станцевать румбу. Давай же, Сарагина! Тяжело отвести от нее взгляд, одновременно стараясь не забыться и не назвать ее не ее настоящим именем.

Какая она все-таки удивительная, эта Сарагина. Не более удивительная, впрочем, чем современный раввин.

Пожалуй, он не будет больше стричься в Иерусалиме.

Прости, старый Меир.

Толстый человек

Сегодня был удивительно жаркий, душный, хотя и пасмурный день. Одна из задних дверей синагоги, ведущая в хозяйственные помещения (а реб Цвика, конечно же, знал устройство своей синагоги), была распахнута настежь – и видно было, как в небольшой комнатке, похожей на ларек с шаурмой – в котором, впрочем, вместо окна раздачи была глухая стена – сидел очень толстый человек, их завхоз Натан, и что-то живо обсуждал с толпящимися рядом другими мужчинами.

Видно было, что он пользуется уважением, и без него никакие дела не решаются. И реб Цвика подумал о толстых людях – как они умудряются зарабатывать себе на жизнь, и притом, неплохо, это вам любой скажет, зарабатывать? Вот сидит он себе такой весь неповоротливый – ему надо пять раз в день хорошо поесть – и очень хорошо поесть, а некоторым еще несколько раз в день овладеть женщиной (знал он и таких, которым нужно было заниматься сексом не менее пяти раз в день).

Получается, целый день занят у такого человека едой и совокуплением, перевариванием пищи, страданием от жары, послеполуденным отдыхом. Так когда же? И вот в чем, показалось ему, разгадка. Обладай такой человек хоть каким-нибудь, пусть даже незначительным уменьем, талантом, способностью – он не продает его дешево. Иначе он не выживет. Если он умеет хорошо считать – он будет брать за это дорого, если тачать сапоги – то и очень дорого. Там, где другой побежит и сработает за копеечку, и будет так потом всю жизнь бегать, толстому серьезному человеку В-вышний даст терпения и уверенности назначить серьезную цену. И он будет сидеть на своем месте. И самое удивительное – к нему потянутся люди. И будут стоять над ним вот так, как те четверо в тесной хозяйственной каморке синагоги, и ждать, когда он скажет свое слово.

Надо бы узнать, как он справляется в такую жару.

Может быть, поднять ему жалованье.

Пятый стакан на Песах

В школе для женщин в этот теплый весенний день было всего несколько слушательниц, которым с трудом удавалось настроиться на серьезные рассуждения. Да и сам реб Цвика казался сегодня ребячливым и легкомысленным. Балконная дверь была открыта, и молодые женщины, скинув свои легкие пальтишки, сгрудились все на первом ряду.

От сквозняка за шляпой раввина покачивалась бахрома. Вышитая золотом корона, обычно придававшая торжественности занятиям, сегодня, развеваясь на ветру, только забавляла всех, как будто они готовились не к Песаху[2], а к веселому Пуриму[3].

Борода раввина была рыжей, но чуть окаймленной легкой сединой, словно ее опустили краями в молоко. Реб Цвика улыбался и щурился, когда на него попадал лучик солнца. Наконец, закончив лекцию о том, какие церемонии должны соблюдаться на праздник Песах, рассказал такую историю.

В первый раз реб Цвика побывал в Иерусалиме, когда его и еще троих мужчин, возвращавшихся к вере праотцов, отправили в Эрец Исраэель набираться новых знаний. Проучились они там месяц. А компания попалась такая, что среди них всех тогда еще довольно молодой Цвика проявил себя как лучший знаток традиций.

Один оказался бывшим уголовником. Этот огромный, волосатый, как Эсав, решительный человек к тому моменту успел пятнадцать лет отсидеть в тюрьме. Чтобы как-нибудь описать его характер, достаточно только сказать, что однажды на рынке его обсчитал один араб. Так наш Эсав взял того одной рукой за лицо, сжал его, как мочалку, и так и не отпускал, пока араб не выдал всю причитавшуюся сдачу.

Второй был смотрителем кладбища, и у него имелся свой интерес в Эрец Исраэль, третий – ну, в общем, у всех у них знания еврейской традиции приближались к нулю. Кое-чему они, безусловно, научились.

И вот, через месяц отправили всех четверых в Хайфу. Приближался Песах, и они должны были провести пасхальный Седер[4] в Доме престарелых.

А в Хайфе уже распустили слух, что из Иерусалима приезжают четыре хасидских мудреца.

Первые два дня наши мудрецы старались держаться вместе, делали так, как указывал реб Цвика, повторяли каждый его шаг и буквально заглядывали ему в рот. Что это за мудрецы, которые непременно должны держаться вместе? Заинтриговали они всех, конечно, тут уж ничего не скажешь. И наконец, в канун пасхального Седера посадили их по машинам и повезли в Дом престарелых. А дома эти, для зажиточных американцев, что переселились умирать в Эрец Исраэль, были похожи на пятизвездочные отели – с бассейнами, теннисными кортами. Целый район отелей – такой вот Дом престарелых.

Поглядел реб Цвика – вторая машина что-то отстала. Похитили, значит, сотоварищей у ребе, решили проверить, какие они мудрецы. Провел реб Цвика Седер честь по чести, на следующий день встречается с друзьями. «Как вы?» – спрашивает.

И все как-то выкрутились замечательно.

Особенно уголовник этот.

«Помню, вроде, – рассказывал он потом ребе Цвике, – что четыре стакана нужно пить, но почему-то вдруг кажется мне, пять. Ох, ребята, думаю, была не была – бахнул еще один. А после пятого стакана все так развеселились, что уже не считали».

Реб Цвика едва заметно улыбнулся, прощаясь со своими воспоминаниями.

– Итак, дорогие мои, – обратился он к ученицам. – Четыре бокала вина в пасхальный Седер, что они означают? Кто может мне ответить?

Случай в кукольном театре

Маленький Гриша сидел на ступеньках кукольного театра со старшим приятелем с их двора, который подрабатывал в театре актером – играл ноги Людоеда. Они смотрели на прохожих и курили. Точнее, курил только его друг. Был антракт.

Актер не всегда был актером. Сразу после школы он водил пятый трамвай вдоль Днепра – но на этой линии было много самоубийц, которые кидались на рельсы, поэтому Гришин друг ушел из трамвайного депо и стал актером.

Вдруг к кассе театра подъехал похоронный автобус, и евреи в черном, которых раньше Гриша видел только на картинках в дедушкиных книгах, стали заносить покойника прямо в кассовый зал. Из центрального входа, пробежав мимо них, выскочил высокий раввин в черной шляпе и направился к катафалку. На ступеньках стало очень много людей в черном.

– Что это у вас? – спросил Гриша. – Что это вы репетируете?

– Понятия не имею, что это. Я такого спектакля не знаю.

Гриша часто-часто заморгал глазами, но черные раввины не пропадали.

– Кто эти люди?

– Не знаю. Здесь когда-то была синагога, – актер потушил сигарету. – Но я таких раньше здесь не видел. Идем, антракт заканчивается.

Его старшего приятеля вообще ничем нельзя было удивить. Конечно, чем можно удивить человека, под колеса которому каждое утро кидались самоубийцы?

В полутемном зале кукольного театра уже расселись зрители – благодушные киевские старушки с внуками. Это был обычный будний день. Майские праздники уже прошли. Все взрослые были на работе. И в театр могли ходить только бабушки и дети. Из-за тяжелых бархатных кулис выскочил кот:

– Милости просим пожаловать в замок маркиза де Карабаса, ваше величество! – сказал кот.

Затаив дыхание, в зале замер маленький Гриша, будущий ребе Цви-Гирш.

Калабуховский дом

Реб Цвика хотел было уложить шляпную коробку в отделение ручной клади у себя над головой, но там все оказалось занято чемоданами, да так плотно, что некуда было и сунуться. Он решил поставить ее на колени, и все то время, пока рядом суетились и толкались прибывающие пассажиры, обнимал, как драгоценность, эту ферстеровскую коробку с тиснеными по черному велюровому картону золотыми буквами.

Однако стюардесса очень мило, впрочем, настойчиво, попросила его поставить шляпную коробку под сиденье, на что он медленно повел головой и продолжал сидеть так, сохраняя спокойствие и достоинство. И никто уже не смел потревожить его.

Вся эта суета вокруг напоминала ему пригородный поезд из Касриловки в Егупец, описанный Шолом-Алейхемом в ранних юношеских рассказах.

Дора его сидела впереди, так пока и не сняв жакет с меховой опушкой. Отсюда он видел только ее шляпку, похожую на клумбу с хорошенькими цветочками – розовыми, фиолетовыми. Она тоже восседала с достоинством и не суетилась в попытках контролировать двоих сыновей, путешествовавших с ними, а также невестку и детей старшего, который сейчас стоял в проходе, помогая мужчине с соседнего кресла уложить чемодан. К старшему подбежала его трехлетняя Ривка, и он спокойно, почти не склонившись, не суетясь, поднял ее одной рукой за подмышку, посадил к себе на руку, и продолжал разговаривать с соседом. Ребе Цвику больше беспокоил второй сын.

Тот еще не обзавелся собственной семьей, но хотя и был, как положено сыну раввина, соблюдающим евреем, одевался очень по-европейски, и его цицит[5] едва виднелись из-под длинного пиджака. Он носил дорогие часы, как и сам реб Цвика, и перстень с черным агатом. Все это время он не сводил бесстыдного взгляда с блондинки, сидевшей через проход от него – взрослой уже, двадцатипятилетней, наверное, не меньше, холеной кобылы с накачанными губами и блядскими манерами. Младший просто таял, глядя на нее. Он отворачивался, громко вздыхал и снова переводил взгляд на кобылу. Но больше всего беспокоило отца то, что младший ни в коей мере этого интереса не скрывал – ни от окружающих, ни даже от него, ребе Цвики, своего отца.

Блондинка же тем временем все свое внимание сосредоточила на тощем ешиботнике[6], который пытался втиснуть на багажные полки свои прозрачные целлофановые пакеты, пузырящиеся от растянутых свитеров, упаковок с недоеденными чипсами и книг. Она незаметно сняла его на камеру айфона и принялась увлеченно строчить, наверное, в инстаграм, потом отвлеклась и подозвала стюардессу.

Она что-то нашептывала ей, с нескрываемым отвращением указывая на тощего студента. И все это время с нее не спускал глаз младший сын ребе Цвики. Затем он встал со своего места, что-то сказал замешкавшемуся в проходе ешиботнику и сел в его кресло рядом с блондинкой. Через минуту они уже о чем-то непринужденно болтали. Блондинка улыбалась.

Реб Цвика проснулся, когда они уже были в полете. Кресла младшего сына и блондинки – через проход от него – были пусты. Реб Цви отстегнул ремень и прошел вперед к туалету. Пиктограмма хотя и сигналила красным о том, что туалет был занят, но он хотел оказаться первым в очереди. В туалете как будто долго одевался кто-то грузный – оттуда раздавался глухой стук и вздохи.

И тут вдруг он понял, почему оттуда так долго никто не выходит и куда делись со своих мест его, ребе Цвики, младший сын и холеная кобыла.

Вся жизнь его прокрутилась за одно мгновенье как будто бы обратно, к первому курсу биофака МГУ, когда он чуть было не потерял свою Дору.

«Ой вэй, – пробормотал реб Цвика. – Ой вэй! Пропал калабуховский дом!»

[1] (вернуться) Галаха – традиционное иудейское право, совокупность законов и установлений иудаизма, регламентирующих религиозную, семейную и общественную жизнь верующих евреев.

[2] (вернуться) Песах  – центральный иудейский праздник в память об Исходе из Египта, один из трёх паломнических праздников.

[3] (вернуться) Пурим – еврейский праздник, установленный, согласно библейской Книге Есфири, в память о спасении евреев, проживавших на территории Древней Персии, от истребления Аманом-амаликитянином, любимцем царя Артаксеркса.

[4] (вернуться) Пасхальный Седер – ритуальная семейная трапеза, проводимая в начале праздника Песах. Время проведения – вечер на исходе 14-го числа месяца нисана по еврейскому календарю.

[5] (вернуться) Цицит – в иудаизме сплетённые пучки нитей, которые обязаны носить мужчины с тринадцати лет и одного дня, если носят одежду с углами.

[6] (вернуться) Ешиботник – студент ешивы, института, являющегося высшим религиозным учебным заведением, предназначенным для изучения Устного Закона, главным образом Талмуда.