| ПОЭЗИЯ | Выпуск 88 |
|
* * * Медлительность славянской речи И русский сдерживала стих, И всё же он ушёл далече От соплеменников своих. Но этот ямб, у немца взятый На три столетия взаймы, Не марширует, как солдаты, А тройкой мчится средь зимы. Сквозь хлопья хлещущие снега, Сквозь чей-то всхлип и конский храп, Ведь и татарского набега В нём дробный топот не ослаб. * * * Угарный возносится дым впереди, Усталое солнце затмив. О, венский профессор, постой, не буди Давно затаившийся миф! Но стонет Сизиф и кричит Прометей, А вот и родился Эдип… Бесчисленных этих сожженных детей Немыслимый слышится всхлип. И снова Тезей отплывает на Крит, И небо темней и темней, В нём вещий возница ещё говорит С четвёркой крылатых коней. ЛУКА В их сонме единственный эллин, Рисует Марию Лука, И пальма растёт из расселин, И гонит Эол облака. Он – стоик, и в жизни столь серой Лишь в красках обрёл божество, И жалости больше, чем веры, В Евангельи горьком его. И тут, в чистоте без примеса, Тому же художеству рад, Где птицы с картин Апеллеса Спешили склевать виноград. Но кисть направляет икона; Велит, выбирая цвета, Совсем отказаться от фона Объявшая свет чернота. Ещё в мириадах иконок Сурово себя повторят Всезнающий этот ребёнок, Всевидящей матери взгляд. * * * Есть общее. Конечно, в чём-то схожи. Но мы иначе любим и горим, И всё тут жёстче, сдержанней и строже, Чем учат и Венеция, и Рим. И вот, освоив некий новый метод Переселенья в вечность через быт, Зеркальный мастер, живописец этот, Глазами многих на тебя глядит. Инфанты детскость, ласковость обслуги И помышленья карлиц, мудрых дур, А вот и сам он в этом странном круге, И с ним Екклесиаст и Эпикур. Вот и король! Любя и помогая, Он защитит, монарха нет добрей. Одна картина – женщина нагая – Надёжно скрыта. Что грустить о ней! И бабушка, сожжённая в Севилье, Отмолена, забыта, прощена. Такая радость – жизни изобилье, Высокий орден, нежная жена! И ведомость с изрядным гонораром, В последней обозначенным графе, И воздух с чем-то мавританским, старым, И лёгкий запах аутодафе. * * * Должно быть, Ольга, станешь ты Ириной И явишься Марией в добрый час. Там сократят весь этот список длинный, В одном лице соединяя вас. Сойдётесь все в одном прекрасном теле, Татьяну и Людмилу в нём найду, И даже ту, чьё имя и доселе Назвать не смею в зыбком их ряду. Не предпочту ни правой я, ни левой Во время встречи у эдемских рек В конце концов ведь все вы были Евой, С Адамом остающейся навек. * * * В то время, жизнь ведя медведем, Ты был у смерти на краю И дверь не открывал соседям В берлогу тёмную свою. Везде молва тебя судила, Язвила совесть день и ночь, И женщина не приходила, Чтобы утешить и помочь. Но в том, строжайшем из убежищ, Где спор вели добро и зло, Был голос музы свеж и нежащ, Тебе, конечно, повезло. |
|
|
|