| КОНТЕКСТЫ | Выпуск 88 |
Лучше всего быстрый – невзначай – взгляд в зеркало.
Глубокие морщины на лбу.
Борода, которую забываю постричь. (Когда-то в ней была легкая проседь, сейчас – редкие черные крапинки.)
Традиционная – для иудеев – кипа.
Почему не узнаю себя в зеркале?
Это обычное столкновение всегда юной, точнее – вечной души и скукоживающейся, изрядно износившейся телесной оболочки.
Вопреки зеркалу мы долго ощущаем себя молодыми. Прозрение наступает внезапно. Когда один за другим уходят из жизни ровесники.
*
Меня нашел с помощью Интернета писатель А.Л. Мой старый сибирский приятель. Он со сдержанной гордостью рассказал: выпустил десяток книг, стал заслуженным работником культуры... Он все так же жил на улице, по которой мы бродили полвека назад. Конечно, я стал спрашивать Сашу об общих знакомых. Тех, с кем работали вместе в газете или посещали литобъединение при Союзе писателей. Ответы звучали одинаково: умер. Разными были подробности смерти. Например, бывший редактор молодежки добродушный и улыбчивый В. устроил у себя в ванной комнате нечто вроде парной. Однажды не смог выйти оттуда. «Кажется, он сварился заживо», – написал Саша.
«Человек – как трава, дни его, как цветок полевой, так отцветает он. Потому что ветер прошел по нему – и нет его, и место его больше не узнает его», – давным-давно сказано в одном из псалмов царя Давида.
*
Любой литератор, у которого хватит мудрого терпенья трезво взглянуть на свои сочинения и труды тех, кто шел дорогой литературы до него, рано или поздно спросит себя: а зачем ты водишь перышком по бумаге? Если уже были Лермонтов и Толстой, Гончаров и Чехов, Бунин и Набоков? Наивно думать: все дело в том, что в тебе сидит неутомимый графоман. Тем более что многие пишут трудно, порой – мучительно.
Душа каждого человека спускается в этот мир с какой-то миссией. Некоторым выпадает миссия литератора.
*
Начиная с раннего детства, я был уверен, что должен разгадать какую-то тайну – очень важную для себя.
Сначала искал эту тайну в книгах. И к двенадцати годам торопливо прочел целую библиотеку русских и западных классиков.
В пятнадцать стал профессиональным журналистом.
В девятнадцать женился и уехал в киргизский аул преподавать русский язык, но главное – беседовать с аксакалами.
Эта цель на долгие годы определила мою жизнь. Годы складывались из встреч и поездок. Сейчас, как в калейдоскопе, передо мной мелькают: лица сибирских шаманов, тайных учителей йоги, поселения исчезающих северных народов, лаборатории патологоанатомов, глаза слепых провидцев, монастыри, иешивы, читальные залы архивов…
С тайны начинаются и мои книги, хотя все они – о людях искусства. Самая первая книга, написанная молодым человеком, рассказывает о том, как научиться управлять вдохновением и стать писателем. Моими героями были: один из самых ярких и загадочных представителей русского литературного авангарда 20-х годов прошлого века Всеволод Иванов, основоположник литовской поэзии пастор Кристионас Донелайтис… Впрочем, еще чаще меня привлекали таланты, не успевшие себя реализовать, только догадавшиеся о своем предназначении. Звезды, мелькнувшие на литературном горизонте и – погасшие.
*
Читаю интервью с поэтом Томасом Венцловой. Рассказ Т.В. о том, как он впервые ездил к Ахматовой и об ее отношении к молодым поэтам. А.А. хвалила всех, считала: ругать невежливо... Но молодые знали: если Ахматовой действительно нравятся стихи, она скажет: у вас есть тайна.
*
Странность, которую хочу обязательно объяснить самому себе. Почему юный автор выбрал для своей работы в литературе «скучные» жанры – критику и литературоведение?
Не было никакого наития. Думал о справедливости.
«...Рукописи не горят, но сгорают человеческие судьбы. Тут одна из горьких тем подлинной, еще не написанной истории нашей литературы». Так начинается моя книга «Писатель в провинции» (Москва, «Советский писатель», 1990). А в 70–80-е годы я напечатал десятки статей и очерков о талантливых провинциальных авторах, которых не замечала столичная критика. Публикации во многих журналах и сборниках, цикл из семи книжек... Увы, они ничего не изменили в судьбе героев.
*
Ирония судьбы или все же предназначение? Почти полвека читаю чужие рукописи.
Что более всего поражает в этом потоке? Нет, даже не ужасающая неграмотность. Банальность мысли. Литературные штампы, которые благополучно кочуют: не через десятилетия – через века.
*
Почему автор обращается к литературному штампу? Легче всего обвинить его в лени. Или опять назвать графоманом. Однако, на мой взгляд, существует другая причина – недостаток внимания. А внимание, в сущности, и есть основа таланта писателя.
*
В СССР долгие годы твердили о необходимости изучения литератором жизни. «Изучать жизнь» писатель отправлялся за полярный круг, на целину, в крайнем случае – в заводской цех. Между тем писатель должен быть прежде всего внимателен к одному человеку – к самому себе. Процесс самопознания – главный в «изучении» литератором жизни. И он, конечно, никогда не заканчивается. Вот почему нет преувеличения в знаменитых словах Флобера: «Мадам Бовари – это я».
*
Об этом же размышлял один из самых глубоких русских писателей второй половины прошлого века Юрий Трифонов. Грустно-символичен его автобиографический рассказ «Путешествие» (1969).
«Однажды в апреле я вдруг понял, что меня может спасти только одно: путешествие. Надо было уехать. Все равно куда, все равно как, самолетом, пароходом, на лошади, на самосвале – уехать немедленно... Просто вдруг на рассвете, когда меня томила бессонница и стеснение в груди, врачи объясняли это вегетативным неврозом, но я-то знал, что дело в чем-то другом, может быть в том, что где-то бродит гроза, что волны теплого воздуха подошли уже к Подольску и движутся на Москву...» В редакции газеты герою предлагают поехать на знаменитые стройки страны, писатель обещает подумать. Выйдя из редакционного кабинета, он неожиданно признается случайному попутчику: «...мне нужны впечатления, черт бы их побрал! Я остался совершенно без впечатлений...»
Что изменилось для героя по дороге домой? «Навстречу мне двигался густой и медленный, весенний поток людей. Я всматривался в лица, бесконечно возникавшие передо мной и исчезавшие сзади, за спиной, исчезавшие бесследно, для того чтобы никогда больше не появиться в моей жизни». Наконец, «я открыл дверь своим ключом и вошел в квартиру... В зеркале мелькнуло на мгновенье серое, чужое лицо: я подумал о том, как я мало себя знаю».
*
Писатель должен быть интересен самому себе. Звучит неожиданно? Что это – эгоцентризм? Нарциссизм? Назовите как угодно. Но без такого жадного интереса автору не проникнуть в тайну человеческой души.
*
Невежество – еще одно несомненное качество сегодняшнего «молодого литератора». По крайней мере в эмиграции, где живу почти тридцать лет. Помнят пять-шесть имен: Ахматова, Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бродский, Довлатов... А еще помнят о своей «самобытности»: не дай Бог нивелировать, затоптать ее чрезмерным чтением!
*
Почему писатель должен знать и своих литературных предшественников, и современников? Есть несколько ответов, и все верны. Чтобы избежать повторения пройденного. Чтобы почувствовать живую традицию литературы. Чтобы зарядиться энергией вечного поиска.
*
В конце восьмидесятых, когда советская империя уже дышала на ладан, я стал записывать устные рассказы евреев. Это решение пришло не сразу, к тому же необычно – во сне. Почти каждую ночь мне снился старый еврей с большими печальными глазами. Он неизменно молчал, но при этом, кажется, о чем-то меня просил. Проснувшись, я пытался понять – о чем? Наконец, догадался. Миллионы людей (несколько поколений), думал я, могут уйти в небытие, так и не рассказав правду о себе и своем времени, когда само слово «еврей» было зачастую непроизносимо на языках народов СССР. Нет, не зря нобелевский лауреат Эли Визель назвал советских соплеменников «евреями молчания».
Только спустя много месяцев я осознал, насколько резко переменил – переломил – свою жизнь. Из успешного литературоведа и критика, вузовского доцента я на долгие годы превратился в интервьюера, гоняющегося за людскими судьбами.
...Исход из страны красных фараонов становился тогда массовым. Своими историями – в чем-то невероятными, в чем-то обычными – делились со мной активисты недавно возникших еврейских организаций, бывшие узники гетто и концлагерей. Я слушал невольные признания в очередях у посольств. Встречался с литераторами, писавшими на идиш, их вдовами, детьми: чаще всего это были люди, чьи души навсегда искорежил страх.
А в самом начале девяностого мы с женой перебрались в Литву, которая тогда отважно – многие полагали: с самоубийственным упорством – пыталась отделиться от СССР. Знакомым и родственникам наш переезд показался неожиданным, даже опасным. Я думаю, однако, сейчас: это был один из самых правильных поступков в моей жизни. Во-первых, я давно сопереживал борьбе маленькой республики: по-русски и по-литовски уже вышла моя книга о Кристионасе Донелайтисе, который был не только основоположником национальной литературы, но и духовным «дедушкой» Саюдиса. Во-вторых, решил я, именно здесь логичнее всего продолжить записи еврейских историй – ведь литваков (так издревле называют литовских евреев) во многом обошли ветры ассимиляции.
...Общество спешило резко и сразу сбросить ледяной панцирь советских догм. А люди оттаивали трудно. Мне не раз казалось: мои собеседники мысленно оглядываются: «Где я?» Словно переспрашивают себя: «Что случилось за эти десятилетия с душой?» Они часто воспринимали лежащий на столе диктофон как возможность очиститься, вернуться к истоку. Я разработал даже особую систему проведения интервью – психологи сравнивали ее потом с методом Фрейда.
В моих тетрадках появились записи «еврейских снов». Мне казалось: разгадывая их, можно понять чужое молчание.
*
Что для меня самое сложное в написании книги?
Трудно ответить на, вроде бы, простой вопрос: что эта книга откроет в твоей судьбе, что прояснит в твоей собственной жизни? Ничего странного, кстати, в таком вопросе нет. Ведь в конце концов каждый автор пишет прежде всего для себя.
*
Вот уже почти четверть века моя книга «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», изданная в 1996-м Еврейским музеем Литвы, живет, в сущности, самостоятельной жизнью. О ней пишут критики; ее перевели на литовский, немецкий, украинский, испанский, английский. Но читая корректуру очередного издания на русском, я удивляюсь: не только многие детали – целые фрагменты текста совершенно исчезли из памяти.
Зато хорошо помню, как писал эту книгу.
Необычный эксперимент. В течение пяти лет мы ведем его вместе с моим героем Йокубасом Йосаде (в дневнике, из которого сложилась книга, называю героя i).
В преддверии смерти тяжело больного i записываю его исповедь на магнитофонную пленку. Пройдя путь, типичный для интеллектуала его поколения (жизнь, скроенную из иллюзий, предательств, того же страха), i жаждет исповеди. А я хочу прорваться – сквозь наслоения психологических клише – в лабиринты чужого сознания. Меня интересуют не только внешние, пусть и трагические, скрещенья «века-волкодава» и хрупкой человеческой судьбы. Мы говорим о мотивах его бесконечных компромиссов, о самоуничтожении таланта (i пошел на это, стремясь выжить физически; после войны, когда в СССР начались антиеврейские кампании, Янкель Йосаде сменил имя и язык – раньше писал прозу на идиш, теперь – с огромным трудом – стал литовским критиком и драматургом).
...В разные годы нередко задаю одни и те же вопросы. Получаю порой разные ответы. Примечательные парадоксы человеческого сознания.
В течение этих пяти лет понятие «счастливая смерть» тоже возникает в наших беседах по-разному. Иногда кажется: это возвращение (хотя бы в конце жизни) к самому себе, к своей божественной душе, о которой ты забыл и которая напоминает о себе.А на самом краю своего земного существования i признается:«Мой дорогой, мне ничего не надо. Ничего… Знаете, отсутствие боли – это и есть счастье. Именно так: отсутствие боли. Это отсутствие опьяняет тебя и тогда наплывает дремота. Ты куда-то плывешь – все дальше и дальше. Что может быть лучше этого?Все дальше и дальше… Вот и все».
*
Из предисловия автора:
«…Мысли, сознание человека, идущего к смерти. Вот предмет моего повествования. Вот что определяет интонацию, диктует сюжет…»
*
Почему люди пугаются самого этого слова: смерть?
«Я еще не готов читать вашу книгу», – говорит мне нью-йоркский писатель Б.Н.
Известное российское издательство готово напечатать «Долгие беседы в ожидании счастливой смерти», но ставит условие: «Вы должны обязательно сменить название. Оно отпугнет немало читателей». Это условие принять не могу: одной из главных моих задач была реконструкция человеческого сознания при свете смерти.
Добавлю: в иудаизме смерть физического тела означает только остановку на пути нашей вечной души к новой жизни.
*
Книга была во многом экспериментальной и потому, что ее можно прочитать по-разному. Автор старается избежать любой «тенденции», дистанцируется от героя, но одновременно становится его «зеркалом».
«Напишите книгу сами», – обращается автор к читателю. И настойчиво предлагает составить из глав-«кубиков» собственное повествование, посвященное i.
*
В ноябре 2016-го я получил письмо от русско-французского писателя Николая Константиновича Бокова: «...время от времени читаю Вас очень сочувственно, нахожу родственные нотки. Можно ли послать Вам мою последнюю книгу “Фрагментарий”?»
Наше знакомство и вскоре возникшая дружба были недолгими: 2 декабря 2019-го Боков умер в парижском госпитале Теннон.
«Фрагментарий, – предупреждал автор, – сродни планетарию: идеи и чувства плывут в пространстве человеческой жизни. Исчезают и вдруг возвращаются метеоритами. Некоторые воспоминания еще кровоточат, а другие превратились в необитаемые холодные луны. Всякий человек космос... Всякий человек собиратель и склеиватель фрагментов своего будущего».
Читая эту удивительную книгу, я наконец понял истоки поступков Николая Бокова, которые неизменно удивляли современников, прочертил для себя необычный сюжет его жизни.
Нет сомнений: Боков был талантливейшим учеником великого Василия Васильевича Розанова. Долгие эти уроки легко ощутимы почти во всех книгах Бокова. Но вот еще один его урок, сформулированный автором в интервью с Марией Шабуровой (2010): «Во времена, так сказать, исследования жизни я подумал, что «жить» не менее важно, чем читать книги, при условии, что я отнесусь к своей жизни как к книге, которую пишет мной Кто-то: Провидение ли, Бог, Судьба… Её я читаю сам, и она рассказывает о моём отношении с миром вещественным и миром идеальным, потусторонним… Гармония таится за всеми ужасами и безобразиями. И она сладка, и она-то и есть рай и вечность».
В этих словах, впрочем, можно услышать самоутешение автора. Какая уж там гармония! В СССР Боков был диссидентом, с отрочества – сочинителем и распространителем Самиздата. Многочисленные допросы в КГБ, изгнание из аспирантуры. Наконец, Система окончательно «выдавила» его из страны. И в какой-то степени это был благополучный финал. Без тюрьмы, лагеря, ссылки. В 1975-м – более сорока лет назад – Боков попал на Запад.
Конечно, писатель Николай Боков был по-своему очень близок мне. Прежде всего тем, что его неукротимо притягивал эксперимент. Не только в литературе – в жизни. Собственно, экспериментом и была вся жизнь Бокова. Он рано начал задавать себе, а потом и своим героям одни и те же вопросы: что такое человек? На что он способен в условиях свободы и – несвободы? Эти вопросы обычно мучают подростков и философов. Николай Боков в душе так и остался навсегда подростком. А философия – это его специальность, полученная в Московском университете.
В поисках ответа Боков долгие годы не только менял жанр и стиль своих книг – не раз отважно менял свою жизнь. Стал в Париже клошаром, ночевал на улицах, испытывал себя, прося у прохожих милостыню. Жил в пещере. Скитался по монастырям. Метался из страны в страну, вглядываясь в чужой быт и уча чужие языки. Часто без паспорта, не имея денег на билет. Потом вернулся в литературу, рассказал о своих исканиях в книгах.
Какой ответ он в конце концов получил? Спрашиваю об этом себя, хотя прекрасно знаю: вопрос – и в жизни, и в литературе – порой гораздо нужнее, чем ответ.
«Зона ответа» – название еще одной, важной для Николая Бокова книги. Он написал ее, вернувшись в мир «приличных» людей.
Удачной ли была его писательская судьба? В эмиграции литератор почти неизбежно теряет своего читателя. А нового – не находит. К счастью, Бокова это коснулось не в полной мере. Он печатался в журналах русской эмиграции, двухтомник его произведений вышел в России – неважно, что в провинции, в Нижнем Новгороде, маленьким тиражом. При этом Боков давно уже писал и публиковался по-французски. И даже получал французские литературные премии.
В годы нашего общения он был еще не стар. Но постоянная тема его последних писем – вплотную приблизившаяся старость. Николай хотел сделать старость предметом художественного исследования. И, может быть, победить ее? («Интересно, если написать книгу о старении и о старости, будет ли кто-нибудь ее читать? Тем, кто еще не… – “не мое дело”... Тем, кто уже – “сами все знают”».)
Ему казалось: приходит старость. А это стучалась в его двери смерть.
*
...За семь лет полностью обновляется организм человека. И мы начинаем все чаще повторять слова, которые услышал от Создателя наш праотец Авраам: «Встань и иди!» Все так. Однако далеко не сразу видишь логику в том, что мы порой пугливо называем Судьбой.
Случайно ли то, что именно через семь лет я оказался в Америке? Внешняя причина новой эмиграции очевидна: в Чикаго живут престарелые родители жены; они нуждаются в дочери, а дочь боится никогда больше не увидеться с ними. Но случайно ли то, что именно здесь, в США, я снова встретил «одиноких среди идущих», узнал продолжение их историй?
*
Одинок человек, совершающий свой выбор.
Одинок человек, задумавшийся о своем пути.
Одинок литератор, ищущий свое, единственное, слово.
Одинок человек молящийся.
Каждый, кто одинок, вверяет свою судьбу Всевышнему. И только Он способен помочь.
*
Статьи в русскоязычных изданиях Израиля; авторы красноречиво доказывают: после обряда обрезания потенция мужчины не уменьшается. Статьи написаны как речи адвокатов. Потому у проницательного читателя закрадывается сомнение. Ведь нет дыма без огня. Могу подтвердить: сомнения напрасны. Но в том ли собственно дело? Обрезание (брит-мила) – знак вечного союза еврея со Всевышним.
Я сделал обрезание в Израиле в январе 1992 года. Холодным хмурым утром, в номере иерусалимской гостиницы. Мне шел сорок четвертый год.
Во время обрезания еврею дают имя. Детям имя выбирают родители. Взрослый человек выбирает себе имя сам. Я ничуть не задумался: Иегошуа. В дореволюционной России имя Иегошуа часто переделывали в Евсея.
А что в Торе? В преддверии смерти нашего пророка и учителя Моисея Всевышний поручил одному из его питомцев – Иегошуа – привести народ в землю Израиля.
*
Взял интервью у многих людей. Задавал неудобные вопросы, чтобы пробиться в тайное тайных человеческой жизни. Однажды моя подруга профессор Ирена Вейсайте (юная узница Каунасского гетто, ставшая потом обладательницей многих международных наград) посоветовала: «Вам надо обязательно проинтервьюировать самого себя».
*
Неожиданно это оказалось трудным. Подготовив вопросы, начинаю отвечать. Но почти каждый раз... засыпаю. Сознание отталкивает самоанализ? Рассказываю об этом Григорию Яблонскому (известному химику, с которым познакомился еще в 68-м году в новосибирском Академгородке. Тогда Яблонский был одним из организаторов знаменитого съезда бардов; сейчас, в Америке, он – профессор нескольких университетов, автор оригинальных научных концепций и не менее оригинальных коротких рассказов, построенных на парадоксах мышления). Нет, он не удивлен: «По аналогии вспомню: если человек щекочет сам себя, рассмеяться он не сможет».
*
Заменят ли эти заметки несостоявшееся интервью?
*
Помимо прочего. Для чистоты эксперимента было бы правильно описать свою сексуальную жизнь. Раннее и неуклюжее начало, ошибки, которые делали юные, обремененные застенчивостью люди. Нет, для этого мне не хватает смелости. Уже написал две страницы и – стер. Кого я стесняюсь? Жены? Надеюсь, сумел бы объяснить ей необходимость этих эпизодов в своих записках. Возможных читателей, среди которых будут знакомые? Признаюсь: мне уже давно безразлично любое чужое мнение. Мне будет неприятно, если эти странички прочтет дочь. Для детей их родители всегда безгрешны.
*
Ребе Рашаб сказал когда-то: люди состоят из трех слоев. Есть «внешний человек». Есть «средний человек». Есть «внутренний человек».
Сколько бы ни испытывала, сколько бы ни ломала нас жизнь, лишь первые два слоя могут быть повреждены. Внутренний же человек никогда и ничем не может быть исковеркан.
Пытаюсь пробиться, прорваться к нему.
*
Наше вечное противостояние энтропии – мрачной силе, которая уничтожает следы человека.
Вот интересное предложение, пришедшее в редакцию публицистического и литературно-художественного ежемесячника «Шалом», который я редактирую: надо создать Интернет-энциклопедию, где будут статьи о самых обычных людях. «Поэзия обычной судьбы объясняет время».
*
«Я» или «он»? В дневнике это очень важно. «Я» означает полное растворение в материале. «Он» добавляет дистанцию, отстранение.
Время от времени выбираю местоимение «он», потому что наблюдаю себя со стороны.
*
Это пришло во время занятий йогой. Обойдусь без подробностей. Те, у кого была подобная практика, поймут меня сразу.
Взгляд на себя как на другого. Появляется дистанция. Исчезает жалость к себе.
*
Тамара Владимировна Иванова (бывшая жена Бабеля, вдова Всеволода Иванова), заботливо и мудро наставлявшая меня, почти мальчика, в самом начале 70-х говорит мне почти о том же: «Большинство людей не видят себя со стороны. Отсюда их беды».
*
Беда многих писателей в том, что они не могут выстроить дистанцию между собой и героем.
*
Три мои книги о Всеволоде Иванове. Самая первая – «Беседы в дороге. Литературный наставник, критик, редактор» (Новосибирск, 1977).
*
«Неожиданный Всеволод Иванов!» – не раз восклицали его современники. Всю свою жизнь этот «оппозиционный классик» советской литературы уходил не только от догм соцреализма – от самого себя прежнего. «Умер очень большой, не прочтенный нами писатель», – как всегда парадоксально, закончил свои воспоминания о нем Шкловский. Здесь все правда. Иванов оставил после себя целое собрание неопубликованных, ярких, во многом экспериментальных книг.
«Неожиданный Всеволод Иванов!» – повторил и я: оказалось, в одном из московских архивов хранится около трехсот не известных читателю рецензий мастера на произведения молодых авторов. Да, Иванов был зорким и мудрым литературным наставником. Он учил начинающих писателей многому – в том числе и художественному поиску, вечному сомнению, которое так важно в искусстве.
В своей книге я пытаюсь восстановить «школу Иванова, понять ее основу». И, конечно, определить основные этапы творческого становления литератора.
*
Когда-то прочитал: среди каждых ста тысяч человек есть два абсолютно похожих. Может быть, двойник и есть наше редкое зеркало?
В 84-м году он встречает собственную «копию» в Железноводске. В санатории, где принимает минеральные ванны. Однажды, уже вытирая тело полотенцем, вдруг оглядывается, видит: занавеска, отделяющая соседнюю ванну, отдернута. А там... лежит он, двойник. Глаза мужчины закрыты. Можно спокойно разглядеть его. То же лицо, та же фигура. Даже родимое пятно на груди – то же. Даже отросток, бесстыдно вздымающийся над водой.
Спустя двадцать лет, в Чикаго... Видит в одной из газет фото автора статьи. И – опять узнает себя, постаревшего. Звонит, слышит в трубке чужой голос, предлагает встретиться. Голос безоговорочно тверд: «Мало ли на свете похожих людей?» Этот короткий спор убеждает: встречи с двойниками, можно отложить.
*
Не мешает ли поэту увлечение политикой? Проблема кажется умозрительной, пока не приблизишься к конкретной судьбе.
В 1987–89 гг. я учусь на Высших литературных курсах в Москве. Среди слушателей выделяется чеченский поэт З.Я. Высокий, темпераментный человек, который часто с болью говорит об истории и бедах своего народа. Он дает мне читать подстрочники собственных стихов, похожие на него самого: яркие и громкоголосые. К З.Я. нередко приезжает семья. C тревогой смотрю на его старшего сына. Мальчику лет десять. Энергия захлестывает его. Он безудержно, подолгу, катается в лифте общежития Литинститута или бегает по московским улицам. Его невозможно унять. Вернувшись в конце лета на ВЛК, узнаю: сын З.Я. погиб, попав под машину.
Кажется, энергия переполняла и самого З.Я. Трагическая, сотканная из противоречий биография одного из лидеров независимой Чечни хорошо известна, чтобы сейчас ее повторять. А я порой вспоминаю то, с каким пророческим вдохновением З. Я. читал стихи на родном языке.
*
Может быть, самое главное для автора – найти свой литературный жанр. Он «рифмуется» с темпераментом, с тембром писательского голоса, с особенностью взгляда на мир.
*
Издатели, озабоченные количеством книжных продаж, уже долгие годы подталкивают писателя к жанру романа, который во все времена любит массовый читатель. И тут нередко возникают трагические коллизии: талант многих авторов вовсе не созвучен роману. Им, к примеру, ближе новелла, повесть или драма. Да и сам жанр романа часто видится в таких случаях с наивным простодушием: будто бы прежде всего роман предполагает подробные жизнеописания, лихо закрученный сюжет, бесстрашие правды, понимаемое как нагромождение «мерзостей жизни».
Между тем настоящих романов написано не так уж много. Каждый из них – сложное и неповторимое архитектурное сооружение. В фундаменте каждого – собственная, авторская, философия человека и мира.
*
В Советском Союзе писательскому мастерству учили в нескольких вузах (упомяну только Литинститут, сценарный факультет ВГИКа). В США – сотни университетов и колледжей. И в каждом из них преподают курс creative writing. Делает ли это счастливее и гармоничнее человека?
*
Множество литературных премий. Боюсь, читатель не вспомнит не только лауреатов премий журналов, газет, областей, клубов, но и обладателей Букера и Нобеля.
Риторический вопрос: происходит ли девальвация премий, которые вряд ли способствуют сегодня развитию литературы? Впрочем, хорошо одно: некоторые премии – немногие – имеют денежное наполнение и поддерживают писателя.
*
Литература уходит в Интернет. Дина Рубина припомнила уже давнее наставление подруги: «Если тебя нет в Интернете, значит, тебя нет нигде».
В Интернете же литературная жизнь кипит. Там идет борьба. Дискуссии не на жизнь, а на смерть. Утверждение и свержение лидеров.
И все та же неграмотность.
И беспамятность.
*
Писатели трудно выбирают названия своих книг. Одни считают: название должно точно отражать суть произведения. Другие говорят: название передает настроение, нерв, какой-то внутренний мотив, важный для автора. А в старину еврейские книги часто получали имя по первому слову текста.
*
«Поэзия – это молитва души». Слова Блока проясняют многое. И то, почему поэт нередко приближается к разгадке тайны мироздания. И то, почему «средние» стихи заведомо никому не нужны.
Но разве не относятся слова Блока и к прозе, и к драме, и критике?
*
Математик и поэт Борис Кушнер в своей статье о «Долгих беседах…» написал, что читал «Беседы» под 15-й бетховенский квартет a-moll.
Для меня было лестно узнать об этом. Однако сам я музыку во время чтения книг никогда не включаю. Может быть, потому что, погружаясь в текст, хочу услышать ту музыку, которая всегда звучит в поэзии, прозе, драме. Если, конечно, это настоящая литература. Но... часто слушаю музыку, когда пишу сам. Музыка помогает обрести открытое миру сознание, почувствовать внутреннюю свободу... Обычно это Вивальди, Моцарт, Бетховен.
*
С. Ш. сравнивает эмиграцию со смертью. Даже не в том смысле, что эмиграция тяжела и трагична: оказавшись в чужой стране, ты постепенно умираешь и рождаешься другим человеком.
– Я теперь другая...
Была сотрудницей музея, экскурсоводом, переводчиком. В Литве. Стала женой, нянькой. В Испании. Муж ее Джозеф-Мария (художник) после аварии недвижим: сначала передвигался в кресле, теперь не встает.
– …Но любовь все преодолеет… И ни о чем не жалею. Сначала, в первый год, очень скучала по Вильнюсу, теперь он так далек от меня.
– Не могла долго обойтись без своих вещей и книг, теперь кажется: и не нужны уже вовсе... Даже книги. Купила другие. Целый шкаф.
*
Осторожно выспрашиваю многих; наконец, убеждаюсь: человек, как правило, не узнает себя в зеркале.
В разные годы не узнаю себя по-разному.
В юности вздрагиваю, не понимая: кто это передо мной? Видимо, внутреннее зрение создавало иной образ.
Сейчас неузнавание другое. Увы, падает интерес к человеку в зеркале.
*
Зато интересно наблюдать за тем, как здороваются с тобой молодые люди. В их глазах – порой внешне не заметная хитрость. Они думают о будущем – твоем и своем. Они точно знают: впереди у тебя – болезни и смерть. А они... они, конечно, сумеют обмануть старость. (В детстве я тоже был уверен, что если не сам, то кто-то другой совсем скоро изобретет чудесный эликсир бессмертия.)
Одну и ту же ошибку совершают все новые и новые поколения. Несколько десятилетий пролетают мгновенно – в вечной суете жизни. И вот уже другие молодые хитровато здороваются со старшими. Пытаясь спрятать во взгляде сочувствие, сожаление или даже легкое презрение.
*
Никогда ее не видел. Но когда-то опубликовал эссе об искренних, часто пронзительных стихах Э.Р. Лет десять мы не переписывались и не говорили по телефону. Спрашиваю теперь: «Где можно прочитать ваши новые вещи?» Э. молчит. Спрашиваю иначе: «Пишете ли вы стихи?» Молчит опять. Но потом отвечает – осторожно, думая, что я ее не пойму: «Я теперь иначе отношусь к стихам. Часто они пророчат несчастья и всегда – приносят печаль».
В самом деле, в минувшие годы несчастья сваливались на Э., как снежный ком. Сейчас она живет в Израиле, продолжает, как и многие годы, издавать чужие книги. «А свои?» – бестактно настаиваю я. «Зачем? Ведь все и обо всем уже сказано в Священных текстах: вся судьба наша – там».
Она напрасно думает, что не пойму ее.
*
Счастье – жить в согласии с собственной душой, а это значит – выполнить замысел Бога. Каждый из нас приходит на эту землю с какой-то миссией. Но, увы, мы не всегда понимаем, в чем она состоит. Нередко в конце жизни уже знаем от чего умрем, но по-прежнему не догадываемся о том, для чего появились на свет.
*
Восхищаюсь К.Н., который выпустил в эмиграции пятнадцать книг. Он приходит в офисы врачей, адвокатов, на встречи ветеранов. И сразу начинает читать фрагменты из своих поэм. Мешает работать? Конечно. Но не уходит, когда ему указывают на дверь: «Сначала помогите издать книгу! Кто сколько сможет...» Ах, если бы ему еще немного таланта! (1998)
*
Все тот же вопрос, иначе сформулированный: в чем заключается смысл человеческой жизни? Разные люди ответят по-разному. Самое банальное – видеть смысл жизни в обретении богатства или славы. Человек в таком случае обязательно окажется у пресловутого разбитого корыта. Даже если его мечта сбудется. Не хочу сейчас открывать Америку – просто повторю мудрые слова Эриха Фромма, над которыми не раз задумывался: «Главная жизненная задача человека – дать жизнь самому себе. Стать тем, чем он является потенциально. Самый важный плод его усилий – его собственна личность».
*
В интервью для юбилейного номера журнала «Крещатик» (Германия) меня спрашивают: «Как Вы оцениваете ситуацию с русским языком в современной литературе?». Начинаю свой ответ тоже с вопроса: какой смысл мы вкладываем в понятие «современная литература»? Уже давно подмечено: сейчас параллельно и, в сущности, независимо друг от друга существуют несколько литератур на русском языке. Одна – у всех на виду – представлена в столичных российских (демократических) журналах и обильно поощряется многочисленными литпремиями. Другая бурно функционирует в Интернете. Третья – увы, почти не замечаемая критикой – живет в эмиграции. Оборву перечисление. Потому что хочу говорить только о литературе эмиграции – вечной золушке на чужом балу. С русским языком у нее, слава Богу, все в порядке. Когда-то советские литературоведы угрюмо отмечали: в эмиграции русский язык как бы застывает – без подпитки «из кладезя народной жизни». Исключение, подтверждающее правило, делалось только для нескольких классиков: они будто бы увезли богатства языка, точно горсть родной земли, в скудном багаже изгнанника. А сейчас – откройте книги Дины Рубиной, Григория Кановича, Владимира Порудоминского, Бориса Хазанова, Андрея Назарова, Игоря Ефимова: вас захлестнет порой причудливая, всегда живая стихия русской речи.
*
Приезжие расспрашивают: как живут писатели в эмиграции? Общаются ли друг с другом? Сегодня подобное общение стало редкостью. Где сейчас «литературная среда»? Где традиционные центры русской эмиграции, существовавшие когда-то в Париже, Праге, Берлине? Они практически исчезли. В том числе и в США. Давно перестали объединять писателей разных стран и немногочисленные эмигрантские журналы.
С годами все чаще предпочитаю общаться с коллегами по телефону. В этом есть одно неоспоримое преимущество: голос, как и душа, не стареет.
*
Многие – в том числе писатели – отдают немало времени социальным сетям. Иногда думаю: социальные сети оглушают нас. Заглушают тихий голос Бога.
*
В мае 2018-го увидел разрушенную коммунистами Гавану.
Многие улицы в центре города, кажется, недавно пережили бомбежку. То и дело возникали печальные скелеты когда-то прекрасных зданий: полуразвалившиеся стены, окна без стекол. Поразительно: кое-где в мертвых домах все еще жили люди. Это не походило на реставрацию – нигде не было видно строительных лесов. «Ремонт или просто покраска фасада стоят очень дорого», – сказала, словно оправдываясь, экскурсовод. Но никто ей и не задавал «провокационных» вопросов. В автобусе, кроме нас с женой, сидели кубинские эмигранты или их потомки. Они и так все знали. Слава Богу, не так давно у них появилась возможность приехать сюда из Америки: на экскурсию, но главное – повидаться с родными.
Самое интересное в Гаване было связано с проклятым дореволюционным прошлым. Мы долго ходили по старому кладбищу. Здесь имелись другие улицы – из гранита и мрамора, возвышались поражающие глаз монументы, стояли даты: 1905, 1934, 1951 и т.д. А вечером мы побывали в знаменитом варьете «Тропикана»: смотрели представление, которое идет непрерывно с 1939 года. Его не тронули коммунисты. Великолепные певцы и танцоры; яркие, но ветхие костюмы, на которые у государства нет средств.
Вечером в городе почти не было видно огней. Люди экономили электричество. Шел проливной дождь. Несмотря на это, мужчин-туристов осаждали проститутки – в основном старые, уже истрепанные профессией. Конечно, вспомнил: когда-то курорты и публичные дома составляли славу Гаваны.
Все минуло. Когда мы выходили с корабля, нас заботливо предупредили: «Возьмите с собой туалетную бумагу».
*
Роль литературы в сегодняшнем мире ничтожна мала. Но должно ли нас это огорчать? Вряд ли. Гораздо хуже, когда литература становится «учебником жизни». Конечно, писатель помогает человеку понять мир и самого себя, свое предназначение на земле. Однако то же самое по-своему делают философия, психология, а главное – религия. Литература же – это, прежде всего, волшебная «игра в бисер»: в нее играют немногие. Что ж, пусть такой и остается.
*
Взглянув в зеркало, всегда сразу узнаю глаза.
Серые, в красных прожилках, почти потухшие. Но все еще о чем-то спрашивающие.
2020
|
|
|