| В ГОСТЯХ У «КРЕЩАТИКА» РУССКИЕ ПОЭТЫ АМЕРИКИ | Выпуск 89 |
|
* * * Мать за руку со мной, и вечер чудный в пятидесятом, господи, году напомнил этот пригород безлюдный. Прости, к простому слову припаду. Взять осторожно снега на лопатку или упасть, от боли голося… Я засмотрюсь на детскую площадку, как кинозал, смеркающуюся. Боль и обида в рост пойдут, не удаль, но это, как в бинокле, далеко, вот бегает дворовый мальчик, трудно ль быть гением и так любить легко, озвучив зимний день свободной речью? А вот и мать – казённому отбой! – за ним пришла, он ей бежит навстречу. Не плачь, не плачь, придёт и за тобой. * * * Ты узор, нерукотворно вышитый, жизни бережно осиль. Видишь, как слетает с крыши той, вьётся пыль снежная, покуда не рассеется, в чистокровном воздухе висит, тянется, и светится, и веется, как дымит во дворе котельная и, стало быть, как на белом – гаревый налёт, как умеет косо ломом скалывать вратник лёд? Пристально во всё вживись: в перекличку огненную фар, в бег служивого – как, съёжившись, дышит в шарф. Несказанное лови, бесшумное. Я в разрыв проникну временной и, пока не выдворен, вдышу моё в то, что мной станет после жизни, и с удвоенной силой ты увидишь вдалеке гаснущий мой вечер, упокоенный здесь, в строке. * * * Не се ль Элизиум полнощный… А. Пушкин Сквозь редкий снег мы этот город весь пройдём и удивимся с непривычки, какие ходят худенькие здесь колеблющие воздух электрички, как, в сумерках впадая в забытьё, Господень храм без пристальной опеки разменивает золото своё на нищий сад, всё сбывший до копейки, как зимний день умеет озарить в оконных переплётах те страницы, в которых он приговорён прикрыть в три пополудни серые ресницы. Вот эти жизнь и смерть, не обессудь, смотри, не оскверняя их проклятьем, и если ты не римлянин, то будь невозмутимо зорок, чтобы стать им. Пройдём весь город вдоль и поперёк, висящий на пунктирных нитях, чтобы забыть роскошность этих строк, не стоящих его, забыть, забыть их. МИНУВШИЙ СТИХОТВОРЕЦ Старатель приисков золотоносных в продольных гулах улиц, вахт ночных сжимающий свой посох (гусиное перо), подъёмных шахт блюститель, чахнущий кащей-зачинщик непререкаемых речей, их сточенный на нет точильщик и – кто ещё?.. Старик. Точней, отслеживатель всяческих мерцаний – не окон – ламп зашторенных скорей и обречённый слушатель бряцаний в небытие грядущих фонарей, а по весне, где верховодил апрельский день, лазоревый на срез, я тайнозритель просветлённых вётел и созерцадик царственных небес. * * * когда я жил её любя и с нею слитно я повторял внутри себя свою молитву не дай отчаяться строкой и поразиться что кто-то дольше чем другой под небом длится не дай ей смерти никогда чтобы на свете она осталась навсегда не дай ей смерти * * * Идя из школы музыкальной, где пруд зеркальный (ещё сонатное анданте как отзвук «данте» в ушах звучало, но стихая), в начале мая прозрачный свет неимоверный я встретил вербный. И не было ни ноты дальше без капли фальши. Летали в небе жизни птичьи, но Беатриче уже исчезла (вновь соната…) в огне заката. * * * Небо звёзд ли, микроны мги, листва ли сыра и промозгла... Но творение кроны человеческой – мозга – вовсе чудо, Всевышний. Как Ты смог его преумножить? Ведь еще непостижней это всё уничтожить. Что ж тут странного, если день сегодня светлей, чем обычно, и легко мне, и есть ли, есть ли я – безразлично. |
|
|
|