| В ГОСТЯХ У «КРЕЩАТИКА» РУССКИЕ ПОЭТЫ АМЕРИКИ | Выпуск 89 |
|
ПРО НЕГО …А он всю ночь сидел на кухне, смотрел в окно, как в телескоп, в пустую тьму, куда всё рухнет: и этот рот, и этот лоб, и то, что там, за лобной костью, и то, что пялится во мрак, и то, что позже, на погосте, сморозит пьяненький дурак… Мир в телескопе был огромен – межгалактически пустой – и лишь фонарь на дальнем доме боролся с вечной темнотой. Всю пустоту заполнил холод, точней, отсутствие тепла. Был мир пока что не расколот за плёнкой тонкою стекла. Был подоконник слишком узким… Полёт – недолог и смешон. И сквозь удар и перегрузки в открытый космос вышел он. * * * Знаете, как приходит понимание, что тебе хана? Скажем, собственные старые шутки снова тебе смешны, а новых не придумывается ни хрена, и не на ремне – на подтяжках висят на тебе штаны. И чувствуешь, что надо отойти отовсюду, как сказала давным-давно одному юному человеку его красивая молодая мать… Что ж, молодого заносчивого зануду уже почти некому вспомнить, но старого-то зануду, почти калеку и вовсе незачем теперь вспоминать. Друзья-поэты, ровесники, пишут стихи про портвейн – тот самый, «Три Семёрки», распитый на лавочке во дворе, про торопливый поцелуй и ещё про трамвай, звенящий вниз по бульвару в сказочном сентябре. «Грех задушевности», как про это сказал друг-поэт после рюмки, не первой, под закуску и под разговор… Неправда – ни греха, ни задушевности в этом нет, как нет новых шуток, смеёмся над старыми, вот и весь разговор. И пишем снова про мальчика с девочкой под дождём, а потом в подъезде, про маму с папой в кино, не забыть про осенний трамвай уходящим в сумерки днём, и опять про выпитое на лавочке во дворе вино… Не про подтяжки ж писать, гори оно всё огнём! * * * Как оказалось, всё получилось совсем не так, как предполагалось… И что теперь? Сдаться на милость? Этих ли, тех ли – такая малость их разделяет, что вряд ли стоит голову этой чушью морочить, – не потрясёт никаких устоев пустяшный выбор… Разве что ночью, и то не каждой, представить сможешь, да что представить! – увидеть воочию морды, личины, хари, рожи как человечьи, а всё же волчьи, может быть, лисьи, скорей шакальи, или гиеньи… ну и так далее… Звук соответствует – вой ли, рык ли – пасть, и с клыков слюна свисает. Ночь, и деревьев ветви поникли, лунная тень на тропе, косая, отблеск луны на клыках в оскале, и на зрачках, что в упор, и так далее… Ужас всё тело сводит до дрожи, запах тяжёлый из близкой пасти… Сделанный выбор что ли тревожит, и снятся тебе такие страсти. НАПИСАННОЕ В ОТСУТСТВИЕ ВДОХНОВЕНИЯ Что ж ты, гад, больше мне ничего не диктуешь? Не знаю, кто ты и делал это зачем, не знаю – значит, и не смогу назвать всуе. Я не выпрашивал слов твоих, когда был нем. Ты сам подсадил меня зачем-то на это зелье, на хмель внезапного смысла переплетённых слов, и я был согласен на сопутствующее им похмелье, а вот к абстинентному синдрому не был готов. А знаешь, пошёл бы ты со своей диктовкой куда подальше! Ну и что с того, что сумел ты загнать меня в такой раздрай?! Я сам скажу, без тебя, как смогу, без стыда, без фальши… Сам. Без тебя. Хоть разок. Хоть вот это. Так и знай! СЛУЧАЙ В ДОРОГЕ С РАБОТЫ ДОМОЙ Поезд встал в тоннеле, за окном темно… Нефиг, в самом деле, пялиться в окно – лишь стена сплошная, сколько ни гляди, и никто не знает, что там впереди, что стряслось такое, встали отчего. Может, с перепоя кто-нибудь того, недосмазал где-то, тюкнул впопыхах. Нам теперь за это маяться впотьмах. Или путь разобран, вообще теракт? Выглядит недобро грустный этот факт. Так что, друг любезный, извини, прости, нам, возможно, в бездну нынче по пути. Не сердись, попутчик, – я же не со зла, я ж хотел как лучше, просто жизнь прошла, пронеслась впустую чередой потерь – как её, такую, вспоминать теперь… Выпить не найдётся? Было б в самый раз – жили, как придётся, хоть кирнём сейчас… Слушай, едем что ли? Точно, понеслись! Вон уж где-то в поле огоньки зажглись. Значит, понапрасну нёс я тут пургу, жизнь моя прекрасна… Дальше ни гу-гу... Скажут нам едва ли, разве что онлайн, почему стояли… Сколько ж в мире тайн! * * * Полысевший бархат пахнет пылью и старым потом, кружевной воротник пожелтел, протёрся на сгибе… В облачении этом чувствую себя идиотом и почти совсем уподобился бедной рыбе, что беспомощно редкий воздух разинутым ртом хватает, понимает дура, что она сейчас в неправильном месте, и судьба теперь, куда ни кинь, ей выйдет такая – или в уху попасть, или быть запечённой в тесте. Вот стою в своём давно вышедшем из моды костюме, нервно трогаю потной рукой рукоять кинжала, чтобы себя завести, вспоминаю время в вонючем трюме, когда ещё не догадывался, что это только начало. Прокрутил я себе тогда много тысяч раз, как всё будет – месть в мечтах, как вино, греет душу в холодном мире, и как вино вызревает в тёмном хрупком сосуде, что разлетится вдребезги благодаря кинжалу или рапире. Вот сейчас он свернёт за угол, зайдёт в колоннаду, я шагну навстречу из тени – лицо он увидеть должен, должен почувствовать сталь годами оттачиваемого взгляда, а уж потом сталь клинка, выхваченного из ножен. Чёрт! Опять, опять пропустил, замечтавшись, и он прошёл мимо! Но однажды – я верю! – случится, увидит он взгляд, и клинок войдёт в тело, приходить сюда будет больше незачем, спадёт, что на мне висело, и жизнь дальше пролетит лёгкою струйкой дыма… * * * Трудно что-то теперь нам с тобой вспоминать… Что там скрипнуло? Дверь? Дверца шкафа? Кровать? А ещё вон письмо – не дошло вроде бы – прямо в руки само, как намёк от судьбы… Сколько лет, а никак не проглотишь комок – что ж, дурак есть дурак, а итог есть итог. Старость вроде должна дать страстям укорот, так какого ж рожна тебя прошлое жжёт?! Успокойся, глотни коньячку граммов сто, и как будто усни, и как будто ничто не свербит, не корёжит, не тянет назад… А ещё вон закат... Ах, какой же закат! * * * Слово слева, справа слово, между ними междометье, – смысл – уток, а ритм – основа, а ещё есть что-то третье в звукобуквенной той ткани, называемой стихами. |
|
|
|