| В ГОСТЯХ У «КРЕЩАТИКА» РУССКИЕ ПОЭТЫ АМЕРИКИ | Выпуск 89 |
|
* * * До остановки провожая (до дома – было ни к чему), я думал: милая, чужая, ну почему! ну почему! Одиннадцатый шёл троллейбус по набережной в тот район, где был понтоном остров Лесбос с Васильевским соединён. И в проплывающие лица из полумрака синевы ты, как диковинная птица, смотрела боком головы. * * * Они ходили в поликлиники, потом лежали по больницам, а после взяли и покинули меня, чтоб никогда не сниться. Я в их квартире на ночь заперся и обнаружил спозаранку в одном строю – для взрослых памперсы и детского питанья банку. И стихла жизнь неугомонная, как убранная в шкаф посуда: явилась чистая гармония, мне недоступная покуда. ЧАСЫ С КУКУШКОЙ Когда-то этот домик был скворечней. Но если повесть начинать с конца, как не сказать, что из него, конечно, кукушка злая выжила скворца. Теперь к нему подвешенные гири в движение приводят механизм... А ты, скворец, живи в небесной шири, крылом от всех напастей отмахнись! Не вспоминай о тесной той скворечне. Ты где-то там, певучий и живой. Твой золотится клюв остроконечный, и перья отливают синевой. Тебя во сне я вижу – не воочью... А если сна, как счастья, рядом нет, встаю с постели и бессонной ночью иду к себе в постылый кабинет. Ворочаюсь на узкой раскладушке и спрашиваю, побеждая страх, про смертный час у знающей кукушки, сидящей в механических часах. * * * Обычаи наши странные: по праздникам за едой чокаемся стаканами, наполненными бедой. Унылые, неразменные на стихотворный хлам песни поём – военные с тюремными пополам. В тех песнях пейзажи плоские: дороги, степь да туман... И беда переплёскивается под песню в чужой стакан. АРИАДНА Как бы этот клубок распустить да и в ящик убрать со стола!.. Потянула за красную нить: – Это ты через жизнь мою шла? Не распутала с первой попытки пряжу, скрученную Судьбой. Потянула за белую нитку: – Это всё было шито тобой? Где же нить, что любовью свита! Потянула за жёлтую... Эта? Но и сам он не дал бы ответа: в лабиринте была темнота. * * * Дождь за окном не проходил – день проходил, часы летели. Пока я чайник кипятил, пролезла мгла в дверные щели. В буфет я чашку убирал и доставал опять нервозно. Покуда чайник закипал, варенье в блюдечке замёрзло. Под утро я забылся сном и слышал, как дворовый ветер свистел призывно за окном. Но чайник свистом не ответил. ЭЛЕГИЯ Из рухнувшего карточного дома я вдаль иду по шахматному полю – то под ногой светло, а то темно. Становится окрестность незнакома. И звёзды в небе проступают солью, как точки на костяшках домино. Минувшего не отыграть обратно. Я ухожу спокойно и неспешно, надвинув котелок наперекос. А всё же иногда ложилась карта, в ферзи шутя выскакивала пешка, и судьбоносно выпадала кость. * * * Я мог стать жертвой пьяной акушерки, мог спиться сам, дурную власть виня, и ни в одной известной Богу церкви никто б не помолился за меня. Какая-то нечаянная сила меня спасла и бросила к тебе. Но это ничего не изменило в моей необязательной судьбе. От настоящей жизни отгорожен стеною обстоятельств наотрез, в щипцах сомнений был я искорёжен и в размышленьях сделался нетрезв. А ты со мной свыкалась год от года, – как только наш союз ни назови! – присловица «В семье не без урода» и означала: в ней не без любви. * * * Памяти В. Гаврильчика Заладил дождь упорный, как недуг, в заиндевелых лужах – полноводье, а листьев, улетающих на юг, ботаник не открыл ещё в природе. Срываются... Но краток их полёт: ложатся на подсобные строенья, на шифер крыш, – и вот уже гниёт под снегом золотое поколенье. И все-таки, хоть пусто и темно в округе, и палитры не осталось – шумело до последнего оно и на ветвях обломанных держалось. * * * Намучились на этаже со стариком ветхозаветным: он жил так долго, что уже считался, в сущности, бессмертным. Сидел он с пенисом в руке и выгребал из-под кровати сосуд, о крякве в сундуке напоминающий некстати. Суп из подгнивших овощей – больничный ужин незавидный: старик и вправду был Кощей, но жалкий, хилый, безобидный. Не удавалось за ночь Злу, да и Добру – в дневную смену – разбить яйцо, найти иглу и вставить с капельницей в вену. * * * Что видит человек в последнем сне, скорей всего, бессвязном и аморфном, в тиши теней, скользящих по стене, что в мозг ему вколдовывает морфий? Сверх-сюрреалистический кошмар, супрематизма чёрные квадраты, пустой цилиндр, поставленный на шар, смещённые с ума координаты. Какой-нибудь евангельский сюжет, развалины дорического храма, сквозь облако едва заметный свет, струящийся из лона Авраама. А может, мнится видящему сон, что золотой к Данае хлынул дождик. И умирает, в сущности, не он, а некий в нём родившийся художник. |
|
|
|