Парижский витраж

Погрузиться в недавнее прошлое, которое уже сегодня становится давней историей, заставил меня своим уходом Эдуард Лимонов. Он всегда считал, что между именем и событиями его жизни, существует тайная и необъяснимая связь. Эдуардик – так ласково звала его в детстве мама (я была знакома с родителями). Это древнее, редкое имя означает «заботящийся о собственности» или «страж богатства». Обладатель имени Эдуард талантлив, настойчив в достижении намеченных целей, но ему трудно ужиться в коллективе с его замашками вождя при непоследовательном, сложном характере. В парижский период нашего общения, Лимонов смягчал рычащее Эдуард и представлялся Эдиком. Мне, как харьковчанке, был пожалован шик звать его просто – Эдя. «Люблю легенды, но не люблю неточностей» – известное выражение Марины Цветаевой является базой этих воспоминаний, основанных на моих записях, сделанных по «свежим следам». Впрочем, Э. Кант утверждал, что как кому кажется, так оно и есть, а Эдик уточнял, что воспоминания – не закон Архимеда, и на тело, погружённое в водку, действует не только сила, но и слабость. Ему важно было ощущать себя особенным, выделиться, чтобы оказаться в будущем.

Познакомил нас Виталий Казимирович Стацинский, оригинальный человек и удивительный художник, поражающий всех выразительной силой рисунка, яркой цветовой гаммой, смелостью художественных цитат русского авангарда, переплетённых с лучшими традициями народного искусства. Его дом и сад на rue des Orteaux служили художественно-литературным салоном Парижа, где выставлялись Оскар Рабин, Хвост (Алексей Хвостенко), читали стихи Генрих Сапгир, Софья Оранская, Игорь Губерман и многие другие. Царила потрясающая атмосфера, сплав искусства и трогательной дружбы – гармонии без дна. «На дне», – шутил мрачно Лимонов. А у меня – восторг души, цветение юности, счастье рождения первого ребёнка – дочери Дианы, радость парижских встреч. Я не чувствую усталости дня; этот город принял меня и здесь настолько весомо и зримо прошедшее время веков, что нет смирения старости, и кажется, что молодость – будущее. Кира Сапгир, обладающая острым глазом и не менее отточенным языком, правильно отметила: «Я приехала в 1978-м покорять Париж, а это он покорил меня». И не только её. Эдуард рассказывал, что в самом начале праздник жизни Парижа так увлёк его, что был интереснее, чем сама жизнь. Его легко понять. Он ворвался во Францию в славе своего романа «Это я, Эдичка», переведённого на французский язык. Головокружительный жизненный вираж. Неправдоподобная правда. Министр культуры Jack Lang прочитав «Эдичку», впал в трепетный экстаз и лично посодействовал в присвоении Лимонову nationalitе franсaise. Меня беспросветный роман измотал до крайности. «Классические розы» моего воспитания отвергали прививку матерщиной. Выручил Стацинский, одолжив словарь мата. Дело в том, что с немалым успехом Виталий Казимирович давал французам частные уроки русского мата: «смех и грех». На обложке словаря в ярких бабочках красовалось странное название с английским уклоном, но в русской транскрипции: «Ху… из ху…». Обычно, при заполнении анкеты, на вопрос: «говорите ли Вы по-французски?», отвечают: «Читаю со словарём». Это был мой случай. В конце концов, прикончив «Эдичку», я дрейфила знакомиться с живым Лимоновым. Он предстал предо мной стройным, подтянутым, хорошо подстриженным молодым человеком, лет сорока, вполне владеющим интеллигентным языком. Вы не поверите – он стеснялся и обращался ко мне на «Вы», несмотря на мою молодость. В этот день нас сфотографировали. Получилось контрастно смешно: я – испуганно романтическая в шляпе и кружевах, он – «железный» Эдя, строгий, в шинели, на фоне домашней церкви Стацинского (маленькая пристройка) с надписью: «Слава Богу!», вызывающей у всех советских смех, привыкших видеть «Слава КПСС».

Разговор с Эдиком начал клеиться, когда заговорили о Харькове. Как пароль, произнося названия улиц, мы улыбались. Странной казалась наша беседа посторонним.

– «Пулемёт» на Сумской ещё пашет? – спросил Эдик.

Объясняю: «пулемётом» окрестили закусочную-автомат, находящуюся в самом центре Харькова, где за чашкой кофе можно было познакомиться с интересными людьми или встретить знакомых. Мы мысленно продолжали прогулку к площади Поэзии. Это здесь читал стихи Евгений Евтушенко и ему на верёвочке с балкона спустили термос с чаем. Говорить о поэзии просто так, не читая своих стихов, Эдик в то время не мог.

И тут я поняла, что по натуре, он поэт, а все его выкрутасы – детская болезнь подростка Савенко. В тот вечер я не могла себе представить, что через месяц невольно загляну в его детство, секретный сад души.

Август. Разлив солнца. Тишина и глубина неба. «Без Людье, т.е. без Люды», – шутит Стацинский, провожая меня на Северном вокзале. Соскучившись за родными, я уезжаю в Харьков на пару недель и многие знакомые пришли на вокзал, чтобы передать письма друзьям и близким. Не забывайте, что в то время его не было: интерНЕТ. Виталий Казимирович, вырядившись в форму офицера Белой армии, сводит с ума всех проводниц. Не хватает только Эдички в красноармейской шинели. Но вот и он. Одетый в белое, как правда, полотно. При нём пакет, приготовленный родителям, которых он не видел очень давно. Читаю адрес, написанный не очень четким почерком, видимо, не знавшим пыток прописями, и уточняю номер телефона со странными цифрами, похожими на две кочерги в глубоком обмороке. Оказалось – это семёрки.

– Эдя, а красивше можно было написать?

– Я терпеть не могу шестёрок, и людей – шестёрок ещё более, а семёрки приносят мне грубые сюрпризы.

– Какая же цифра тебя не раздражает? – спросила, сдерживая смех.

– Восьмёрка.

– Понимаю. Она женственная, с тонкой талией и крутыми бёдрами.

– Ерунда. В лежачем положении восьмёрка – это бесконечность.

Почему-то «лежачее положение» вызвало дружный смех. Кто-то процитировал с собственными вставками стихи Алексея Хвостенко:

Как молоды мы были, как весело жили и все были ещё живы. А сегодня, долог список:

Пусть наша память отзовётся любовью, ведь она одоление всех смертей.

* * *

В гостиной квартиры родителей Савенко бросался в глаза помпезно накрытый стол. Видимо с нетерпением и любопытством ожидали прихода той, которая несколько дней назад виделась с их единственным сыном. С первой минуты стало ясно, что верховодит здесь мама Рая, а отец скромный, тихий, незаметный человек.

– Это Вам от Эдика, – сказала я, протягивая матери букет цветов, купленных по дороге, а отцу вручила свёрток Лимонова.

Растревоженное сердце матери воспринимает всё буквально. Она с трепетом ставит в хрусталь каждый лютик. Отец распечатывает пакет, и они впиваются глазами в записку сына, а потом рассматривают фотографии жены Эдика – красавицы Наташи Медведевой. Видимо, это судьба Лимонова – многоженство, а эту новенькую жену родители видят впервые, поэтому Рая глазами свекрови «внюхивается» в каждую черточку лица, в каждую складочку платья.

– И куда она так вырядилась?

– Наташа певица. Она поёт в русском ресторане.

– Значит, ничего не готовит. Жаль. Эдуардик так любит борщ. Как он выглядит? Не похудел? Где же его фотомордочка? – спросила Рая, посмотрев на меня с глубоким укором. Без вины виноватая, я открываю сумочку и дарю нашу фотографию, сделанную во дворе у Стацинского. Она растрогалась до невозможности и расцеловав меня, долго всматривалась в лицо сына, а потом, с ласковым насилием закармливала меня борщом. Её взволнованность чувствовалась в каждом жесте. Я видела, как болит её усталая грусть. К еде она даже не прикоснулась. Наверное, после отъезда сына за «бугор», мир для неё потерял вкус, вернее жизнь стала безвкусной.

– Глист – нигилист, – неожиданно вырвалось у неё. Так дразнили Эдьку эти подонки, смеялись над близорукостью, доводили его до отчаянных поступков, лишь потому, что он был не таким, как все и защищал свой собственный мир. У него были затейливые мысли, но незатейливые желания. Эд хотел отомстить, показать всем, что он сильный, храбрый, особенный и любят его самые красивые женщины, а он, знаменитый и богатый, только снисходит к ним, одаривая своим вниманием. Ну, и что нам дала его известность? ОНИ уже приходили сюда и заставляли нас отказаться от сына, утверждая, что нам так будет лучше. А я им и говорю, не надо делать нам как лучше, оставьте просто как сейчас. Свихнуться можно было, как они давили на нас, мол, писатель Лимонов позорит светлый образ советского человека и надо от него отмежеваться. Тогда я сделала строгие брови и заборчиво говорю, если вы пришли из органов, состоящих из трёх букв (КГБ), так я вас и посылаю на орган из трёх букв!

Эдичка меня предупреждал, что его мать «хулиганка и оторва». В пятнадцать лет, т.е. в 1936 году, когда все дрожали и строили коммунизм, она не побоялась сделать татуировку своего имени «РАЯ» на руке, надеясь на райскую жизнь. А сегодня, победоносно вскинув голову и видимо для прослушки, с выражением произнесла: «Жизненный опыт приходит с гадами».

Отец Эдика, промолчавший весь вечер, решился в конце концов сказать несколько слов:

– Матери от любви теряют разум.

– Как ты мог подумать такое, не посоветовавшись со мной, – темпераментно заметила мадам Савенко.

Я вышла из этого гостеприимного дома, когда уставший от солнца небосвод накинул тёмную, звёздную шаль. Звуки родного Харькова напели мне мелодию детства.

На следующий день мы встретились с Раисой в центре города, у известного фонтана «Стеклянная струя». Она принесла для передачи сыну письмо и какие-то подарки, а я захватила фотоаппарат, чтобы запечатлеть на память Эдику его хулиганистую, но героическую маму. Бродя по его любимым улочкам, она вспоминала, размышляла о том времени, когда сын был ещё рядом. Он рос трудным, ранимым ребёнком, обладавшим неистощимой фантазией, тягой к непостижимым мирам. Родителей настораживало его желание быть всесильным и схватить «Бога за бороду». Эдуардик не боялся наказаний и готов был на всё, чтобы вырваться из скучной и унылой жизни. «Мрачное пенсионерство» его не прельщало. Сильным ударом по мужскому самолюбию явилось заключение о непригодности Савенко (из-за близорукости) к воинской службе в советской армии. Мать тогда сокрушалась об этом комплексе неполноценности, ещё не зная, что «выбивать» его Эдик будет, бегая по фронтам и стреляя куда попало из автомата Калашникова. Ему всегда нравилось быть в центре событий, подчеркнуть свою уникальность любой ценой. В мужчинах он ценил смелость и решительность, стараясь и быть таким. Но жестокое время обожгло Лимонова, постепенно вытесняя в нём поэта, превращая в близорукого вождя, не ведающего пути.

Разговор с эмоциональной мамой Эдика напоминал театр одного актёра. Она запредельно раздув ноздри, втягивала с шумом воздух, демонстрируя «звериное чутье» сына. Эд избегал встреч с людьми, не подходивших ему по запаху. В его поэзии ароматы настойчиво присутствуют. «Воняет потом святой Франциск…». Рая вздыхала по поводу отсутствия внуков, разводов-разладов с любимыми бабами, постоянным непостоянством и дурацким неприятием семейных запахов.

Нутряное чутьё не раз спасало Лимонова, и он вовремя успевал сменить маршрут судьбы, но его глупая и смешная нелюбовь к семёркам оправдалась. Он покинул нас в 77 лет.

* * *

Париж встретил меня дождём. Вздыбленное тучами стальное небо настораживало. Безлюдье августа сменилось нахальным шумом вернувшихся из отпуска загорелых тел, мгновенно попавших в водоворот дел. Вездесущий Париж заявлял о себе нескромно. Куда несёт меня эта неукротимая и таинственная энергия Парижа? Непрестанный марафон уже не пугает, сомнительность исчезает, и я, с Эдиком, поглощённые городом, сидим на террасе кафе и знаем, что мы – счастливы ароматом парижского бытия. Эд отрешенно наблюдает за Сеной. (Её длина 777 км, может, за эти три семёрки и прозвал реку «грязной шлюхой».) Два её рукава обнимают остров Сите. Красота такая, что восхищение течёт по венам, но я не смею даже пикнуть. Лимонов не терпит романтических восклицаний или просто запрещает себе расслабиться, играя придуманного им сурового героя. Выложив ему все харьковские новости, подарки, письма, фотографии, жду реакции, но он печально задумчив и скучен до обморока. Расплатившись, церемонно подхватывает меня под руку. Честно говоря, имя Эдуард пока не принесло ему богатства, но он никогда не позволил мне даже произнести слово «счёт». На мосту, соединяющим остров Сите и Сен-Луи (Pont Saint-Louis) мне вспомнились ласковые допросы мамы о его «богачестве». Мне кажется, удалось её успокоить, объяснив, что всё материальное можно быстро потерять, пропить, растратить, и только любовь (для меня) – подлинное богатство. Я даже улыбнулась, представив, как бы среагировал Эд, услышав эту фразу: он утопил бы меня в Сене. Его чувствительность невыносима, а реакция мгновенна:

– Скажи, кому улыбку шлёшь, я пошлю его подальше.

– А дальше уже некуда.

– Я найду, – уверенно ответил Лимонов, вызвав мой смех. Я иногда, только иногда, люблю позлить моего земляка, чтоб не задавался.

– Хорошо. Это философ, Владимир Янкелевич. Он жил в доме, рядом с мостом. Видишь, мемориальная доска: родился в 1903 году, умер в 1985, поэтому его послать ты уже не сможешь. Но это неважно. Прочти лучше его изречение.

– Зачем?

– Пригодится.

– Я – писатель, а не читатель, – заупрямился Эдик.

– Пойми, что после твоего отъезда из Харькова, время не остановилось. Ты сейчас молод и эгоистичен, но твои родители седеют и стареют с каждым днём. Напиши им эту фразу Янкелевича: «Тот, кто был, не сможет перестать быть: отныне таинственный и абсолютно непостижимый факт прожитой жизни является его пропуском в вечность».

Над нами проплывали облака нежности и тоски. Я посмотрела на Лимонова, и мне вдруг показалось, что это расстроенный подросток, взявшийся серьёзно играть во взрослые игры. Детство, трудное харьковское детство, растворилось в душе и выплывало на поверхность всю его жизнь… Упрямый, неуступчивый характер поэта – это вызов не только литературе, но и жизни.

Слова, которые я не сказала Лимонову, так и грустят во мне, но отрадой, после наших харьковских воспоминаний, явились его стихи, естественно свежие и даже чуть сентиментальные (ах, какой грех!). Он переписывал и убивал их на протяжении многих лет, оставив из первоначального варианта одну строчку:

* * *

Мы долго с ним не виделись. Однажды, приехав с маленькой доченькой Дианой к Виталию Стацинскому, чтобы получить в подарок гениально иллюстрированную им книгу «Колобок», застала в саду тёплую мужскую компанию с единственной женщиной – гитарой. Что-то уморительное пел барон Павлик Беннигсен, и все покатывались со смеху, в том числе и Лимонов. Впервые услышав его смех, была приятно удивлена и обрадована, что он не сурово печален и, может быть, понял, что мир нельзя исправить устрашением или наказанием. Есть только один способ положить конец злу – делать добро и улыбаться. Главное, чтобы не наступило безразличие до безразличия.

Пах свежестью сад. Солнце стёрло с лица неба обычные облака. Идеальная синь, призывающая живописцев «окунуть их кисти в голубое». Благодать, плюс моё сладкое творение, от которого не осталось ни крошки, а Стацинский изрёк: «Пирог Людмилы – лучший в мире». Наверное потому, что он называется «счастье» – известное старославянское слово, означающее «хорошая часть», т.е. удел, доля, и мы, вкусившие часть солнечного пирога, будем счастливы!

– Будем, если приготовишь нам ещё круглые, как солнечный диск, блины, – ответил хозяин.

Мужчины – бессовестные обжоры. Я надеялась вызвать всех на серьёзный разговор, но их сердца упали в желудок. С небольшим удовольствием удаляюсь на кухню, попросив присутствующих присмотреть за ребёнком. Все с радостью протягивают Диане руки, а Стацинский, приходивший к нам в гости неоднократно, в шутку прозвав девочку «невестой», был уверен, что она пойдёт к нему, но «невеста», выбрала более молодого – Эдика Лимонова. Рассердившись, художник накатал в «Колобке» следующее посвящение: «Моей Ex-невесте Диане от прадедушки Великой февральской революции. Виталий Стацинский».

В холостяцкой кухне (Стацинский ещё не женился на Татьяне З.), привлекает внимание оригинальное изобретение лентяя: поверхность газовой плиты покрыта фольгой с отверстиями для пламени и после загрязнения – ожирения покрытие меняется. Ни одна бы женщина до этого не дошла, начищая ежедневно плиту до блеска. Не зря говорят французы, что мужчины и женщины – две разные нации.

Найти необходимые продукты в антикварном доме Стацинского не так легко, поэтому, высунув голову в окно, кричу во весть голос:

– Виталий Казимирович, где ваши яйца?

В ответ дружный мужской хохот. Ну, если так, буду делать блины со смехом, всё равно съедят и восхитятся. Порывшись в домашней аптечке Стацинского, обнаружила несколько ампул жидкого серебра, прописанных доктором «для горла», я использовала их для стиля… блинов, объявив возрождение Серебряного века. Приятно иметь дело с людьми, воспитанными на классике, шутки классные выходят: «Блин серебряный!», «Как хороши, как свежи были розги», «Отвали потихоньку в калитку».

Эдя всё своё внимание подарил ребёнку: скакал лошадкой, пыхтел, как паровоз, рассказывал что-то занятное, а потом, провожая нас, нёс уставшую Диану на руках.

– Хочу дитя. Просто балдею от мысли стать отцом, – откровенно и без выкрутасов признался Лимонов.

– Поторопись, у тебя это здорово получается… сейчас. Бойся очерстветь, погрузившись в сладкий эгоизм и перестать воспринимать появление ребёнка, как чуда. Время может так тебя затормошить, что отцовство будет не в радость, а в тягость. Будь отцом, а не дедушкой какой-то революции. Пусть твоё дитя не родится 7 ноября. Он улыбнулся своим мыслям, а может мистическим предчувствиям?

Мне кажется, этот день ему запомнился, судя по тому, что встретившись через много зим и лет, 13 мая 2019 года, после Лимоновской конференции в Париже, он подписал мне свой портрет (работа Г. Конопицкой): «Детям, которых держал на руках», неудержимо рассмешив меня, когда я представила моих двухметровых сыновей у бледного Эдика на руках.

* * *

Календарь листал осень. Пронзительная, холодная синева неба. Ускользающая радость летних солнечных дней. В Люксембургском саду осень уже старательно чеканила золотые листья. Сад – это его любимая территория, которую Лимонов изумительно знает и умеет показывать, рассказывая диковинные истории, иногда не соответствующие Истории. Он много читает, пишет, а о нём сплетничают и говорят: «Самородок или самодурок?» Но бешенство сплетен его не тревожит, хотя интересует и радует. Огорчает его другое – разочарование Западом, если не во всём, то во многом. Может поэтому, почувствовав, что сегодня у меня есть душевная готовность слушать его, не перебивая, он вызвал меня в эту садовую обитель? Мне уже доложили, что Лимонов придумал мне прозвище – «Незабудка». Точно подметил, что я не забываю друзей и близких, помню их стихи и песни, даже помню, что Эдик не терпит опозданий, повторяя: «Жизнь состоит из времени». Мне удаётся моим бегом укротить бег времени, и я попадаю на встречу тютелька в тютельку, но он уже мается в условленном месте. В этот раз у него была высшая степень душевной разъятости и какое-то поэтическое наитие. Я приветствую Лимонова его же строчками:

Иногда автор шутя произносит: «Что ты беден?», намекая на состояние русских эмигрантов в Париже.

Естественно, что каждому автору приятно, когда его цитируют ещё при жизни. Лимонов, довольно хихикнув, неожиданно говорит:

– Так жить нельзя, надо всё менять.

Находясь в гипнозе семейного счастья, менять я ничего не собиралась, поэтому, улыбнувшись, протянула ему «заказ» – эссе, написанное мной о Харькове и встречах с семьёй Савенко. Эдик – человек азартный и сумел меня убедить, что «роман умер, кончился, скончался. Сейчас только эссе – совершенная форма литературы с огромными возможностями. Пиши».

Он с любопытством и снисходительностью вчитывается, лениво перелистывая страницы, удивляясь, что женщина умеет писать. Среди любимых писателей Эдуарда слабый пол слабо присутствует.

– Мне понравилось… одна строчка. Разрешаешь вставить в мой харьковский роман?

– Вставляй, Эдичка, куда хочешь. Дарю.

– Тогда черкни пару ласковых, а вдруг станешь знаменитой.

Присев на скамейку пишу синим фломастером:

Он выхватывает у меня фломастер и дописывает:

Перечитав, размашисто перечеркивает первую букву в слове «чудак», заменив буквой «м». Вместо подписи я рисую незабудку, и мы оба покатываемся со смеху.

– Эдик, а почему ты Лимонов, а не Бананов, например?

– Когда вернёшься домой, съешь лимон, чтобы жизнь мёдом не казалась, тогда поймёшь, и больше глупых вопросов не задавай, тебе не к лицу.

* * *

Стремительное наступление весны в Париже длится «семнадцать мгновений», быстро сменяясь неизвестным в Харькове сезоном: тепло-холод-дождь-град. В один из таких дней, зайдя в книжную лавку на rue de la Montagne Sainte Geneviеve, встретила знакомого русского поэта. Обменявшись новостями, посетовали о здоровье Владимира Максимова, выглядевшего уставшим, как выжатый лимон.

– Не кстати о Лимонове. Ты согласна, что он не поэт? – развязно проговорил знакомый.

– Поэт – это образ жизни, способ дышать. Для меня Эдик – это не писатель и не революционер, он поэт, а другие, которых ты хорошо знаешь – это кузнецы рифм.

– Харьковчане – странные люди, – разочарованно произнес «кузнец».

– Мы все – странники, – странно ответила я.

Почерк Парижа я уже узнаю. Лабиринт совпадений и знакомств, резонанс резонов. Намерения судьбы измеряются метром эталонным, находящимся на rue Vaugirard N°36. Именно здесь мы договорились встретиться с Лимоновым. Он обещал показать единственный метр, сохранившийся из шестнадцати эталонов, установленных в Париже в XVIII веке. Мне пока неизвестно, что будем измерять. Оказалось – моё терпение. Мы были разные люди, но Люда любит разность. Иногда безнадёжная грусть давила его до отчаяния, а у меня – простодушная всемирная любовь. Эдик лез из кожи вон, добиваясь оригинальности:

– Что мы делаем здесь, в этой глухой европейской дыре? – говорит он, приветствуя меня, целуя в обе щеки, как принято во Франции. Лимонов не в духе из-за какой-то глупой критики. Он её воспринимает, как упражнение в литературной ревности. Надо признать, что некоторых раздражала удача Эдика, поэтому он и кипятился:

– Это не критика, а басня Крылова «Слон и Моська».

– Оставь это преступление без наказания и расскажи о твоём интервью. Какие были вопросы?

– Самые обычные, главное – мои ответы. Например, Саша Мирчев спрашивает, к литературе какой я себя отношу.

– Догадываюсь.

– Я себя отношу к литературе чокнутых, сдвинутых по фазе. В писателе главное – взгляд. Свой, особый. Чем особее – тем больше степень таланта. Я ведь не Бакунин, т.е. не профессиональный революционер. И для меня бунт – хорош сам собой. Сам по себе, а не чтобы была после него новая система.

– Какое счастье, что ты поэт, а не вождь. Представь себе, каких дров ты наломал и куда завёл бы последовавших за тобой. Ты просто испортил бы им жизнь. Давай сменим тему. Для меня политика – современная форма бесстыдства, не имеющая ничего общего с нравственностью. Самое смешное: чем более политики делают глупостей, тем популярнее становятся.

Эдуард страшно злился, не придумав сразу оригинальный ответ, но держал себя в руках, а меня – под руку.

– Ты ни черта не поняла. Я из людей, которые приносят новые правила, диктуют новые законы и не следуют общепринятым устоям. Мои герои – это всегда одиночки, это люди, которые одни против всего мира. А то, о чём пишут твои добродетельные писатели без мата, их герои, всякие Иван Ивановичи, – это безумно скучно.

Чем, кроме слабости, превосходят женщины мужчин? Волшебством! Стоит мне сейчас произнести только одно слово и улыбка, без сомнения…

– Маяковский! – отчётливо произношу я. Так просто. Ликование и восторг Лимонова.

– Мне безумно нравится его «Левый марш», мне всё равно, о чём там, как это безумно сильное стихотворение. «Ваше слово, товарищ маузер» – никто никогда не переплюнет. Это факт. Я хотел бы написать эти строки.

– Ты можешь переплюнуть в калибре верлибра: «Ваше слово, товарищ Калашников!»

Его смех раскатился по узенькой пустынной улочке Bievre, напоминающей своим названием прежние времена, когда трудяги бобры строили многочисленные плотины на реке Бобр (Bievre). В 1912 году речку заковали в трубу, устранив, таким образом, конкурентку Сены. Если вы любите прогуливаться по пятому и тринадцатому районам Парижа, не забудьте, что под асфальтовой кожей города течёт река Бобр.

Эдик, маршируя, восторженно подбадривает себя «Левой! Левой! Левой». Ещё два-три года тому назад Лимоновский парад не удался бы, потому что перед домом №22 днём и ночью стоял строгий полицейский, охраняя Франсуа Миттерана. После смерти президента охрану сняли, предоставив возможность Лимонову выступить. Как говорила его мама Рая, «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы в тюрьму не угодило». А в Харькове он был на волосок от этого заведения на Холодной горе. «Пронесло», – радовались родители, совсем не ожидая, что у сына всё ещё впереди.

– Эдик, послушай, маузер даже в стихах меня не вдохновляет. Ненавижу войны, оружие, особенно «Смит-и-Вессон» под номером 983, из которого 2 декабря 1980 года застрелился мой любимый писатель нашего времени, лётчик, герой Сопротивления, единственный в мире, получивший дважды Гонкуровскую премию – Ромен Гари (Роман Кацев).

– Я был с ним знаком, – как-то подозрительно произнёс Лимонов.

– Правда?

– С тридцати лет я не вру.

– Это уже срок. Расскажи подробности вашей встречи.

– Ты всё прочтёшь в моём рассказе «Замок». Прикольная история. Я тебе подарю.

Свихнуться можно от недомолвок Эдички, гадая, где кончается его фантазия и начинается реальность? Логично, Лимонов не мог встретиться с Гари, слишком много было проблем у Ромена, которые он решал вне Парижа, и слишком мало было времени у Эдика, прибывшего в Париж в год смерти Гари…

Умирающий хамелеон сумерек. Я люблю наблюдать это мгновение, когда простое платье парижского дня сменяется вечерним нарядом. Поздно. Так много недосказанного и невысказанного.

* * *

Эдик перехватил меня у библиотеки Тургенева и подарил книгу, для которой упражнялся на мне в своих высказываниях. Она называлась просто: «15 интервью: Аксёнов, Бродский, Лимонов, Максимов…» Великолепная компания интересных людей, среди которых Эдику необходимо было выделиться, и он отличился, как мог: «хулиганской фотографией», о которой уже давно хвастанул, «стращая» меня. Автор, Вильям Бруй, уникальный ленинградский художник, живущий в Париже, но сохранивший в своём творчестве космос русского авангарда.

Откровенно говоря, его картины – это откровение, медитация в красках, шаманизм. Вильям, имеющий связи среди французской творческой интеллигенции и доброе сердце, успешно продвигал Лимонова, знакомя его с интересными людьми. По просьбе Эдички, Вильям Бруй фотографировал его полуобнажённым на фоне своих картин. Эдя радостно-загадочно улыбался:

– Вот будет сенсация! Всё удачно слагается в легенду.

– И всё в ней разлагается. Ты обнажился, намекая, что лавры уже туда пустили корни?

– Лавры – это идея!

– В борьбе идей гибнет Люда.

– Ты увидишь, это…

– Я увижу только голые факты.

Эдик довольно хихикает. Наверное, он встречается со мной, чтобы расслабиться и подзарядиться моей энергией, не зря же меня прозвали «яблоко задора».

– Ну, посмотри, для разнообразия.

– Нет ничего более скучного, чем видеть однообразие мужского тела.

Своим поведением он напоминает мне ребёнка: «Я – красивый, я – гениальный, я – очаровашка, и это всё – я открыл». Рано, слишком рано, в пятнадцать лет, он оторвался от матери и дома. Не случайно, первая жена была много старше него, заменяя мудрую, любящую маму. Эдик самоутверждался в русских женщинах, имея довольно странные взгляды на «слабый пол». Иностранки на него не клевали. В нём жила притягательная, но разрушающая сила. Ему хотелось всё перевернуть, весь Париж, весь мир. Душа его была далека от разумного, а разум – в осколках жизни. В битве за славу, он терял непосредственность, ссорился с друзьями, злился и в такие дни – тоска взахлёб. Жалея себя, он говорил: «Вот умрёт Эдичка, и всё пойдёт к черту». Его «звериное чутье» не подвело. Сейчас, целый мир сидит в карантине, замаскировавшись, чтобы вирус нас не узнал.

Жизнь Лимонова катилась бильярдным шаром. Не обязательно обладать особой проницательностью, чтобы понять, что имея несомненный талант, подросток Савенко потерял компас и заблудился в лабиринте жизни.

Желая согреть моего земляка, я придумала пригласить к нам на обед Лимонова с Натальей Георгиевной Медведевой, его женой, с которой я не была знакома.

– Эдик, какая она?

– Вроде меня, только в юбке. Будем рады, если приготовишь борщ с твоими знаменитыми пирожками. Благодаря им, ты войдёшь в историю.

– В историю войти трудно, но легко вляпаться, особенно с тобой.

– Я – такой, – довольно ухмыляется Эдичка. – Хочешь, для приличия сыграю с твои мужем в шахматы.

– Только без мата!

Эдя снова хихикает. Пока у него настроение, настрою его на Гари.

– Ты согласен с Роменом Гари, что писатель должен быть по возможности совершенен?

– Мне надоели твои охи и ахи по поводу Гари. У него тоже были недостатки.

– У него даже пороки были совершенными! Ты что, знаешь многих, получивших дважды Гонкур? Или ты мне можешь назвать кого-нибудь, кто за короткий период с 1974 года по 1980-й написал 11 шедевров, создав абсолютный роман Эмиля Ажара, где автор Гари слился с героем своего же романа «total»?

– Тебя впечатляют только премии и лауреаты, – раздражённо-печально произнёс Лимонов.

– У меня всегда восторг при свете целей.

– Ты меня не хочешь понять, мы напрасно тратим время. А это не время идёт – это сама жизнь.

– Я живу одним днём, но каждый день, не забывая, что есть цели, поважнее, чем жизнь. И продолжаю любить друзей, которые так много для меня не сделали.

– Гори, гори, моя звезда, – паясничая, пропел Эд. Представляешь, сегодня (17 марта) закатилась моя звезда…. Под диван.

Надо объяснить, что подразумевалась маленькая красная звёздочка, которую Эдик цеплял время от времени для шика и шока.

– Эдя, это знак, что ты уже вырос из октябрятской звёздочки и скоро сам станешь яркой зелёной звездой!

– А почему зелёной? – удивился он.

– Ты предпочитаешь голубой?

Его губа растянулась в улыбке.

– У тебя нет границ. Границ воображения.

Словесная дуэль с Лимоновым не принесла удовлетворения. «Видел ли он Ромена Гари?» – вот в чём вопрос. Может быть, борщ и хорошие вина развяжут язык Лимонову быстрее, чем мой наивный детский лепет. Званый обед был назначен на 31 марта, так как Эдик считал, что совершенно смешно встречаться 1 апреля.

* * *

Многозначен этот день для меня. Такой промытый, чистый день. Моя сноровистая сноровка успела сделать множество дел, и всё готово к приходу гостей. Крупные желтые лимоны, с наклеенными красными звёздами, задорно возбуждают аппетит и украшают стол. Праздничное изобилие цветов, лепестки огней в подсвечниках. Мы все были в ожидании, но неожиданно грубо, заглушая тихую музыку, зазвонил телефон. В голосе Эдика звучала суровая нежность или растерянная мужественность:

– Наташке кранты. Шесть ударов отвёрткой… нижняя губа пробита насквозь в рот, левая рука сломана во время нападения, видимо, защищалась она отчаянно. Как ей петь без лица? Сейчас будут оперировать, спасать остатки роскоши. Если найду этого гада, сделаю из него НАТЮР МОРГ.

Я разрыдалась, вспомнив прелестное лицо Наташи на фотографиях, которые тщательно рассматривала харьковская свекровь Рая, так и не нашедшая ни одного изъяна. Кто мог обидеть эту хрупкость? Эдя шутил, что Наташка уже устала от долгого хождения по жизни на каблуках. Сегодня нам хотелось попасть под гипноз её хрипловатого голоса, её песен и стихов, в которых она «как солнца луч слепит блестяще бело». (Цитирую Н. Медведеву.)

* * *

Париж – это место тесноты. Здесь кажется, что ты не нужен Богу, вернее, о нём все забыли, круто «варясь» в чреве Парижа. А где же бьётся его вечное сердце? Мне кажется, что в наши встречи Лимонов и занимался поиском «сердечных» уголков города, открывая, на правах старожила, милые парижские тайны.

Механическая походка Лимонова смешит меня. Спортом ему бы заняться, а он пристально и нахально смотрит на моё летнее лёгкое платье, шляпу с алыми маками и полудетские сандалии, чьё назначенье – покорить любые расстояния нашей прогулки. Сегодня он молчалив. Как заглянуть в душу его души? Я искала живые слова в его коротких фразах, но не находила. Жизнь Лимонова – это роман, сценарий которого он пишет каждый день и каждую минуту.

– Что у тебя такой вид лимонный? – скаламбурил Эдик, останавливаясь и давая понять, что смотреть надо в оба.

– С кем поведёшься, – не успев договорить, я увидела прямо перед собой массивную дверь, с ящерицей, вместо ручки и выразительными элементами эротики. На стене значилось: архитектор Жюль Лавиротт. Я уже знала о нём, что это маэстро ар-нуво, с фантазией, не уступающей Гауди, но никогда не видела этот самый необычный дом в Париже. (avenue Rapp N°29). Я даже подпрыгнула от радости. Естественно, Лимонов не мог показывать скучные банальности для туристов, он создавал свой «лимоноводитель», и ему это чудно удавалась. С наслаждением прошлась я взглядом по фасаду дома: овальные и прямоугольные окна, итальянская арочная лоджия, керамика и мозаика, горельефы юношей и девушек, увитые характерным для этого стиля растительным мотивом, и никакой симметрии. Красота!

Эдя, видя мой искренний восторг, снисходительно посмеивался, открыто радуясь, что фокус удался.

– Ну, что, двинемся, а то прошляпим что-нибудь интересное, – неожиданно тепло произнёс Эдик.

Прелестная милолётность!

Может быть, наши встречи без кокетств и всяких деловых отношений были ему нужны, как антракт, в лимоновском сумасшедшим спектакле жизни.

– Я слишком рано родился, – вздыхает Эдик.

– Главное, чтобы ты рано не умер.

– Финиш всегда преждевремен, а память – коротка.

– У тебя есть время исполнить свою мечту – родить детей, а это и есть память. Конфуций в 60 лет просил руки 17-летней девушки, считая, что порядок в нации начинается с порядка в семье.

– Ха-ха-ха, шестьдесят! Это же совсем другой век.

– И другие веки, глаза, голос. Не волнуйся – талант прежний, ведь звёзды не боятся, что их могут принять за светлячков.

Он ужасно смеялся, пародируя, какими мы будем, двадцать лет спустя.

Наша радость зашла в тупик, но какой! Совершенно экзотический, под названием Citе du Figuier – фиговой городок с лазурно-голубыми фасадами домиков, украшенных фризом с вереницей слонов, несущих счастье. В воздухе – тропическая нега. Тишина. Вечно зелёные деревья, как «скупые рыцари», никогда не сбрасывают листву, а рядом кактусы, глицинии, стройные пальмы, фиги и так далее. Среди зелени краснеют, не от стыда, а от яркого цвета, круглые столики с хороводом стульев. Не сговариваясь, мы падаем на них и балдеем. Слова не нужны, они не умеют выразить эту райскую жизнь спокойствия.

Незабываемый день сюрпризов продолжается. Лимонов дарит мне книгу «Подросток Савенко» и старательно подписывает: «Людмиле от бывшего подростка Савенко». E. Limonov. Paris 1.08.91.

1 августа 1991 года – день нашей последней встречи в XX веке.

Беспредельное голубое небо устало и решило освежиться светлым дождём. Мы продолжаем сидеть под пальмой в надежде увидеть радугу. Неожиданно Эдик рассмеялся:

– В этом Фиговом месте и радуга будет фиговая.

– А зачем нам такая нужна? Уходим.

Беспечно, классически мы выходим из рая, ослеплённые умытым солнцем. По асфальту ещё струится вода и, перепрыгивая лужу, я поскользнулась, получив нагоняй Эдички:

– Нельзя пускать женщин на самотёк.

– Ерунда, просто тротуар из-под ног утёк.

Он смеётся, как будто бы на цыпочках, но бодро шагает, провожая меня домой.

Солнце постепенно и подло скрывалось на западе. Мне вспомнилось выражение Ромена Гари, что западная культура подобно солнцу – после восхода наступил закат. Реакция Эдика напоминает рефлекс собаки Павлова: при упоминании Гари мой земляк срывается с цепи, внутренней, конечно. Меня удивляет его литературная ревность. Вероятно, каждому писателю необходимо иметь поклонников и «по читателей», стимулирующих их творчество, но он, с его ободранной харьковской душой, требует поклонения! Мне хочется успокоить Лимонова, сказать, что мне так близко его обострённое восприятие мира, натянутые до предела чувства, яркая индивидуальность, смелость приёмов и уверенность в своих силах. Но иногда, я самой себе кажусь незнакомкой, и почувствовав странный привкус «гарения» (Гари), произношу совсем другие слова. Я смотрю в непонятные и непонятые глаза Эдика, а солнце своими последними лучами сплетает нимб над его головой. Антракт… на 29 лет.

Лимонов уехал в Россию, получив напутственные пожелания друзей:

Вскоре внутренний огонь таланта Лимонова сгорел. Политика исчерпывает.

* * *

Пятница, 11 мая 2018 года.

Страшно расстроилась, прочитав только сейчас обещанный рассказ Лимонова «Замок», написанный им в Париже в 1987 году.

Под именем Давид узнаётся писатель Ромен Гари. Эдуард называет его по панибратски «старый коллега», а себя – «молодой коллега». В рассказе присутствуют все любимые атрибуты Лимонова: мат, алкоголь, вульгарная девица под именем «Светоносная», запах, молодой самец – Эдичка, не считая карикатурного Гари.

Сюжет прост и отвратителен. Гари-Давид клянчит у Эдика «Светоносицу», т.е. Светку. Вот как он описывает Гари: «его старые черные глаза…», а на самом деле, у него были ярко-синие, в которых утонули самые красивые и рафинированные женщины мира: Джин Сиборг, Роми Шнейдер, Катя Аксакова. Последние годы жизни он разделил с очаровательной танцовщицей Лейлой Шеллаби.

Далее следует описание привычек Давида-Гари: «В руках держал стакан с канадским виски – его любимым напитком». Сам Ромен Гари заявлял, что больше всего в жизни не «любил алкоголь, алкоголиков и маршала Петена».

Самое смешное, что Лимонов, попавшись на удочку таланта Ромена Гари, не сумел прочесть роман «Дальше ваш билет недействителен», как литературное произведение, отождествив героя-импотента с автором. Имеется множество свидетельств, что Гари был несгибаемым любовником, и невозможно было сопротивляться его притягательной мужественности. В своём рассказе Лимонов не очень элегантно намекает, что у его «старого коллеги» закончился процесс полового созревания и начался процесс полового созерцания.

Прочитав ещё раз рассказ, я поняла, что с Роменом Гари он и близко не стоял, но в разговорах о Гари он взрывался, как «лимонка». Мне кажется, в этом есть какая-то загадка. Однажды, восхищаясь мужеством Гари, воевавшим в воздушных силах Свободной Франции, проявившего чудеса храбрости, за что был награждён лично генералом де Голлем, я дала понять Эдику, что вот – герой нашего времени, рыцарь литературы, мастер языка со славянской душой и чувствительностью слов.

– Разуй глаза, посмотри, кто рядом с тобой, – насмешливо произнёс Эдик.

– Грабить харьковские ларьки и воевать штурманом на бомбардировщике – это, как говорят в Одессе, две большие разницы.

– Я сказал бы тебе, несколько слов на вырост…. Ты что, не понимаешь, что Гари сгорел, застрелился, а эпохе нужны новые герои, не похожие на твоего автора романа «total», я проживу жизнь «total»!

Мне стало ясно, что мой земляк, знавший так много о Гари, подражавший ему, захотел его «переплюнуть». Он безуспешно искал контактов с Полем Павловским, племянником Гари, сыгравшем роковую роль Эмиля Ажара. Эдику хотелось узнать всю мистификацию «из нутра». Именно сегодня, Поль Павлович и его жена Анни пригласили нас с мужем в гости в их тихое поместье Caniac-du-Causse, находящееся в 550 км от Парижа. Было бы здорово, если бы Эдик был с нами, вошёл в дом XVII века, где жил и работал Гари, увидел пейзаж, которым вдохновлялся его «старый коллега». Я прихватила с собой печально известную книгу Поля Павлович: «Человек, в которого верили». Она начинается так: «Шесть месяцев прошло после смерти Ромена Гари. Выполняя его последнюю волю, я должен сделать следующее заявление…» Мы обсуждали с Лимоновым этот обвал. Мне так неловко просить Поля подписать книгу, ведь ему так больно вспоминать прошлое. Павлович пишет слова дружбы почерком, дышащим изяществом. Шарм, сумасшедший (есть что-то от Гари) покоряет нас. Мы фотографируемся на память возле дома. Как мне хочется рассказать всё это ему, именно сейчас, когда он вырос из эгоизма молодости. Я даже улыбнулась, вспомнив его некоторые фразы: «Не рви душу без наркоза, как харьковский стоматолог зубы», «Испечь пирог – великий шаг, сводить с ума – лимонство». Намёк на мои пироги, которые все любили, но изощрялись в «словопечении»:

* * *

Самое невероятное в жизни – это сама жизнь. Ровно через год (какое совпадение!), 13 мая 2019 года Эдуард Лимонов в Париже проводит конференцию в русском культурном центре. Зал битком, большинство – французы, интересующиеся «желтыми жилетами». Скука скучная. Многие уходят, остаются самые отчаянные, среди них и я. Лимонов старается шутить, чтобы скрасить тягомотину. На вопрос, предвидится ли в России движение «желтых жилетов», он отвечает:

– Жилетов на всех не хватит.

На шаловливый дух бунта Лимонова в зале раздаются смешки.

– Будут ещё вопросы? – настаивает ведущий.

Неожиданно для себя, поднявшись и «вооружившись» микрофоном, я обращаюсь к Эдичке-поэту, взываю к его памяти, погружаю в цветение молодости, когда в саду Стацинского он читал свои стихи, спорил о литературе, смешил всех нас, желая благо дать, а не благо взять, как сегодня. Но, живые слова больно разбивались о его броню. Это был уже совсем другой человек, которого я не знала, – Эдуард Лимонов.

– Я всё забыл.

«Здоров ли друг мой? Что ты бледен?» – хотелось ответить Эдику его же строчками. Давно мы не виделись. Раньше, в таких случаях он шутил: «В моём туалете с тех пор много воды утекло». С тех пор удивительно утёк его голос, треснул, раскололся, расстроился, как старое пианино.

– Мамы уже нет. Я съездил в Харьков… – так отрывисто начал разговор Лимонов, когда я подошла к нему после конференции.

– Эдь, хочу показать тебе новый сквер в Париже – имени Виталия Стацинского. Открылся в 2016 году.

– Шутишь?

– Поехали. Это между rue des Orteaux и rue de Fontarabie, т.е. рядом с бывшим домом и садом Стацинского, вместо них выскочила уродливая многоэтажка – победа цивилизации, в которой звучит беда.

– Организуй для меня улицу Limonov.

«Скорее всего, это будет тупик», – подумала я, протягивая ему в подарок мою книгу рассказов о Париже.

– Классная обложка. Чья идея?

– Кирилла Арнштама, а исполнение моей подруги Нины Моро.

– Он что, жив?

– В январе ему исполнилось 100 лет!

По сравнению с Кириллом, ты просто подросток Савенко. Мне удалось, если не рассмешить, то расслабить его.

Лимонов старательно подписал свой портрет моим детям и с гордостью сообщил, какой он непутёвый отец очаровательных детей: Богдана и Александры.

– Почему не приехал всей семьёй (я не знала, что он уже успел развестись с красавицей и умницей Екатериной), показать им твой Париж. Ты помнишь, «лимоноводитель»?

– Обещаю приехать через год. Без суматохи, посидим у Виталия в скверике, вспомним молодость.

– Игнорируй время, считай, что у тебя целая вечность твоей последней молодости.

Эдуард Лимонов казённо целует меня, как это принято в Париже, ещё не зная, что навсегда покидает вечный город.

Нельзя всё высказать в этих сдавленных буквами словах, но где остаётся память, там смерти нет!