Верной дорогой идем, товарищи,
или Взгляд из Берлина

Игорь Шестков. Покажи мне дорогу в ад. – Киев: Каяла, СПб.: Алетейя, 2020 – 408 с. (Серия «Коллекция поэзии и прозы»).

Петербургское издательство «Алетейя» опубликовало в 2020 году три книги рассказов и коротких повестей берлинского писателя Игоря Шесткова: «Фабрика ужаса», «Покажи мне дорогу в ад», «Сад наслаждений». Вторая из них, вышедшая также в киевской «Каяле», предназначается только взрослым, и недаром. Ведь только им, наверное, и не будет страшно читать про такие ужасы. А прочим детям, не читавшим по молодости ни Есенина, ни «Мастера и Маргариту», любой «черный человек» покажется каким-нибудь демоном, вылезшим из стены, пока вы голышом перед зеркалом сидите. Пускай он им хоть зубы скалит, хоть частушки срамные поет: «А как я свою милую, да из могилы вырою, по спине похлопаю, поставлю кверху жопою». Как говорится, плюнула б на плешь ему да послала к лешему, но ведь были же в Средневековье книги о чертях-дьяволах, вот и нынче, кажется, самое время о них вспомнить. И даже, может быть, возродить. Чтобы неповадно было, и вообще. «Иногда делаешь не то, что хочешь, не то, что надо, а просто черт знает что», – жалуется герой одного из рассказов, едущий восстанавливать старую церковь.

Если же серьезно, то перед нами своеобразная энциклопедия советских кошмаров, преследовавших героя рассказов по молодости в столице некогда нашей Родины, где и раньше «было пасмурно и сыро, дул пронизывающий ветер, а с тяжелого пластилинового неба то и дело сыпалась колющая щеки снежная крупа вперемежку с острыми, ледяными капельками зимнего дождя», а теперь, когда он вернулся из Германии посетить места прежней боевой славы, и вовсе по небу мороз.

Поначалу нам предлагают окунуться в настоящую сакралку земли русской, с чертями и демонами, убиенным дитятком и нерадивой мамкой-парикмахершой, из-за которой, может быть, и все беды наши, поскольку вполне вероятно, что «ее ребенок должен был породить потомство, из которого через десять или двадцать поколений должен был бы произойти спаситель мира». А после уж попроще – бытовая хтонь советской столицы, откуда в историях Шесткова помнятся лишь трепещущие на ветру перемен экзотические концовки. «Толю Киреева убили в конце перестройки хулиганы. Отец Ермилий и матушка Фотинья умерли в середине девяностых. Сенька стал позже депутатом Государственной Думы». Или еще, из детского. «Вскоре Лерку выгнали из школы – ее застукали голой и пьяной с другим школьником в радиорубке». И когда Хармс отдыхает, за дело принимается Зощенко. «Измитов живет на Кипре, а Рубахина стала бухгалтершей соседнего кооператива «Тополь». Его председатель, бывший моряк Северного флота, Никифор Трифонович Заглыба, изменяет с ней, несмотря на дурной запах из ее рта, на кожаном диване в помещении правления своей нежной жене Хлое Искандеровне».

Иногда автор-герой и сам не рад, что лишь о таком вспоминается в его прозе, пытаясь переделать ее в «розановый сад» морализаторства («Москва потеряла половину своих романтических урбанических островков и украсилась тысячами уродливых коробок», «машина коммерции навязывает потом их массовой публике, всегда жаждущей новой лжи», «галереи полны бессмысленных картин, которые, чем лживее, чем мертвее»), но чаще бросает это дело, отчаиваясь и подумывая о бегстве. «На ватных ногах, полуоглушенный, с болью в похрустывающих ушах, пошел по узкому коридору к выходу в аэропорт. Мелькнула мысль: может быть сразу улететь назад?»

Нет уж, смотрим дальше. То есть, читаем.

А дальше покажется, что все советские сакральные места вроде бы обхаяли – и пионерлагеря, где страшилки по ночам рассказывали, и детские интернаты, где даже днем черт знает что творилось. Теперь вот взялись за Крым, где и «Вертикаль» с Высоцким (а не какого-то застрявшего на скале пацана снимать), и «Три плюс два» (а не Алупка-город любви, как в «Камеди Клаб»). В рассказе «На пляже» как раз об этом, да и в «Кипарисах» тоже, и в «Массандре», где «морская вода воняла мочой», «вечерами отдыхающие танцевали и выпивали тысячи бутылок белого и розового Муската», хотя рыба в Каме была, и Райкина в Крыму можно было встретить вполне запросто. Но и здесь все «советское» оказывается не «лучшим», а просто «хорошим». Хорошо забытым, забитым, завуалированным. «Только когда мне исполнилось шестнадцать, я понял, что это были не кипарисы, а пирамидальные тополя», – сообщает автор. Кстати, самое интересное в книжке случается именно здесь – а именно, прекрасно сочиненные, выдуманные истории о крымском маньяке и рыжеволосой колдунье, которые якобы рассказал автору-герою уже в Германии один эмигрант, тоже бывший когда-то крымским мальчиком.

У взрослых ведь все проще. Ну, ходит кто-то за стенкой – глядь, а это котяра, ну стоит кто-то и смотри издали черным крылатым демоном, а на поверку… Деревня, пьянка, поножовщина. «Убийца в исступлении убежал. Милиция искала его, но не могла найти. Он хромал, носил длинное черное пальто. Его взяли через неделю в пивной где-то в Химках».

Да и вообще, такое впечатление, что свой фирменный прием – превращение ностальгии, пропущенной сквозь сито эмигрантских будней в реальность двойной перегонки, то бишь, фантасмагорию – так вот, этот прием здесь немного буксует. Да и какой абсурд и сюрреализм может быть здесь, где Салтыков-Щедрин в обнимку с Гоголем? «Я молчал и слушал – мне редко удавалось послушать что советский народ говорит, – сообщает еще не уехавший автор-герой. – Жизнь в Москве была жизнью на острове. Настоящая Россия начиналась за Окружной дорогой. Пришел Сенька с раками…»

И вот, значит, наш герой приезжает в Москву, а здесь – другая, естественно, жизнь. Ее еще Пригов описывал, мол, «Живите в Москве». Не послушали, да и сам автор вряд ли читал. А ведь там еще один ходит вокруг своего бывшего дома, цепляясь к прохожим: я здесь жил! А те лишь гадливо отклеивают его пальцы от рукавов да морщатся: рассказывай! «За двенадцать лет жизни в Германии я потерял иммунитет – в ответ на хамство хотелось грубо ругаться, ударить тетку ногой», – признаются у Шесткова, а поэт-концептуалист, помнится, рыдал: «Гады! Гады!»

И все равно – родительская квартира, не узнающие соседи и прохожие, храм вместо бассейна. Помнится, как «хотелось нырнуть и посмотреть на увеличенные водой бедра трепещущих сверстниц. Потрогать их между ног». В подобных местах рассказчик оживляется, читать становится интереснее, факты приводятся как раз из копилки знаний, переработка которых – из советской ботвы в ностальгический силос – не совсем получается. И это прекрасно, поскольку ну какая метафизика может быть в рассказе о любви в ночном подъезде? Разве что привычный, как сама жизнь, абсурд. «Мне было ровно восемнадцать лет, когда он решил больше не онанировать. Из головы не выходила цитата какого-то советского психотерапевта, которую привела врачиха, проводящая что-то вроде принудительной сексинформации в нашей школе – «воздержание полезно для здоровья молодого человека». Решил и перестал. Уже год длилось мое подвижничество. Но тут молодой организм потребовал своего. Я даже не успел предупредить свою подругу. У меня сразу начался оргазм. Сперма заполнила ее рот. Поначалу Мирра мужественно пыталась ее глотать. Но жидкости было слишком много. Мирра поперхнулась, закашлялась, инстинктивно вынула член изо рта, продолжая движения рукой. Сперма полилась струйками на грязный кафельный пол».

У Довлатова, помнится, был «Чемодан», у Льва Лосева – «Жратва». То есть, вещи вполне материальные. У автора этого сборника – в основном, про любовь. Ну, или нелюбовь – к новой Москве, а вот к населяющим ее некогда подружкам – всегда с нежностью. Это же юность, opresus est. Секс в подъезде, выезды на картошку, вино, картишки с наказанием проигравшего. Сейчас об этом можно не только рассказать, как про атомную бомбу, но обязательно сравнить с чем-то более заграничным, не таким отсталым. «Тот кайф, который цивилизованный европеец или американец нашего возраста получал от марихуаны, мы славливали от удара по уху». Просто оптика со временем меняется – видишь пропасть, пролегшую между работой сторожем в СССР и пособием по безработице в Европе, и конечно же, не по-ни-ма-ешь. Только старухи здесь и лелеют воспоминания о советском детстве: прыгалки-скакалки, ленточка с ключом на шее, эксгибиционист в кустах. предельная современность моментально оборачивается тут глубокой архаикой. «Тяжелое это испытание – советские люди в массе. Мучение – и для слуха и для носа и для глаз. А особенно для здравого смысла». Автор ведь не историк, не антрополог, а писатель – сочинитель новых мифов из старого, очень старого материала о жизни, в которых булочные вместо автомоек и мороженое взамен бургеров создают атмосферу новогодней сказки с обязательными мандаринами, завозимыми даже в Бибирево, не говоря уж о Теплом Стане. Несколько парадоксальным образом именно благодаря своему демистификационному пафосу сама книга приобретает черты страшилки, рассказывающей о советском мире как о пространстве иррационального макабра, тотальной паранойи, перманентной войны с невидимыми демонами.

Таким образом, рассказы все сплошь о «прошлых», советских временах. Любовь в Крыму, бассейн в Москве, «афганские» побоища на Арбате. Жизнь в рабочей общаге с казахами и татарами, где сплошной Зощенко, не исключая также Булгакова с коммунальными Аннушками, «Зинаида Викентьевна Подливанная, пенсионерка с лицом, похожим на блин, которую хорошо ее знающие соседи за глаза звали не иначе как «эта подлюга». Автор бродит по местам боевой студенческой славы, поднимается на лифте, спускается в метро. Грустно, конечно. «Хотел согреться – попытался войти через Главный вход, но меня не пропустил милиционер». В принципе, и раньше не особо пускали, об этом даже рассказ есть, вполне себе в стиле фильма «Гараж», о распределении значков партработникам университета. «Старший преподаватель марксистско-ленинской философии Кислица периодически ябедничала комиссии: «А она живет с ним!»

Ну, и детская классика, конечно, аукается. Куда ж без нее в летней Москве? «Впереди каникулы. Большой кусок синей теплой пустоты. Расслабиться можно, пожить. Помечтать о любви. А может быть и не только помечтать, но и за мякоть потрогать. Или даже пальчиком туда...» И два мальчика на лавке именно этим и занимаются, как в рассказе «Фантазеры» Носова – кто у кого сосет, как кое-кого чуть в попу, но правда жизни все равно обоих находит. Как мертвая мама в пионерской страшилке, где «она уже входит в квартиру».

Бытовых смертей в книге хватает, они, по определению, не героичны – то автобус задавит, то маньяк порешит, то – из окна, как у Хармса. Больше похоже на городской фольклор, жестокий романс и упомянутые пионерские страшилки, которые, тем не менее, способны поразить героя настолько, что до ночи может гулять вдоль Москвы-реки.

Опять-таки, гастрономия тех лет. Двузубая вилка, говяжьи языки, коньячок под матч с участием «Спартака». А еще дядя «съедал во время матча здоровенный бисквитный торт с сливочным кремом, купленный в киоске у метро Университет». Хотя, с десертом было не совсем так. «У детей, наших сверстников в Европе и Америке, по грубому выражению двоюродного брата моего отчима Миши Бронштейна, эмигрировавшего в Штаты в восьмидесятом году, – из задницы торчали ананасы и бананы, – сообщает автор, – а у нас, бедных совковых ребят – из тощих задниц, а также изо рта, из ушей, и из носов торчал этот отвратительный картавый сифилитик – Владимир Ильич Ленин». И даже если это был, как известно, гриб – все равно приходилось несладко.

Или, скажем, лето 72-го. Выслали Бродского, вышел «Солярис», Олимпиада в Мюнхене, но все это не важно, поскольку – Пицунда, второе ущелье, спортивный лагерь МГУ «Солнечный». Студенческая жизнь в полевых условиях, настоянная на воспоминаниях, усугубленных со временем литературной бесовщиной – то еще чтиво, недетское. Одни фамилии чего стоят – Гниломедов, Ушнурцев. Лишь буряты и мордва – вот и вся его семья, как говорили про Петра Великого в «Золотом теленке». Все как один «москвич, родом из Хабаровска или Барнаула». Всюду свиные рыла, как в русской сказке или троллейбусе, Гоголь отдыхает, автор в своем эмиграционном великодушии преуменьшает размеры национальной катастрофы. «Куда ни плюнь в нашем советском прошлом – попадешь или в стукача, или в палача, или в вора, или в активиста-идиота, или в их жертву».

Дабы подсластить все эти советские страсти с насильниками в подвале и похотливыми тренерами по плаванию, автор предлагает в конце пару изящный повестей дадаистского толка. Главная из них – этакая экзотическая история в духе Альфонса Доде и Саши Соколова времен «Палисандрии». Черте где и когда все происходит, присутствуют и старосветские герцоги, и новые русские, и польские массажистки, хотя «никто не знает, что можно ожидать от этих освободившихся от ига коммунизма восточноевропейцев», но на самом деле штучка хороша. Сюрреализм в духе то ли Кирико, то ли Эрнста, если перевести на визуал. «Левее кушетки с обнаженной махой был выход на перрон. На путях стоял товарный поезд. За ним виднелась башня с часам. Стенные круглые часы над билетершей и часы на башне показывали десять минут первого». Упражнение в стиле, конечно, но и весьма увлекательное и даже остросюжетное чтиво. «– Кого мне прислать к вам сегодня, князь? – Розу и Мари Констанс. Если они не заняты.– Прекрасный выбор. Огонь и нежность. Вы хотите переночевать у нас? Подготовить белье и одеяла? – Будьте так добры. – На завтрак, как обычно, кофе с медом из лаванды и свежий творог с черничным мармеладом? – У вас удивительно хорошая память. А девушкам подайте то, что они сами закажут».

Венчает сборник отличная готическая повесть, этакий бурлеск и макабр с превращениями, отсылающий одновременно к Лавкрафту и Сорокину. Психоделический транс читателю этой роскоши гарантирован, поскольку сюжет скачет от одной эротической сцены до другого спиритического сеанса, не задерживаясь на средневековых казнях и прочих страстях. «– Простите, но моя книжонка – это всего лишь ужастик, легкое, развлекательное чтиво. Почти что пародия, – проговаривается автор репликой одного из героев, но мы ему, конечно же, не верим. Чтиво не развлекает, а заставляет думать, вспоминая «сопутствующие» жанры, допустим, в живописи. Например. Босх. «За беременной шло странное чудовище – вроде бы черепаха, но с овечьими ногами и головой варана. Длинные его уши… доставали до брусчатки. Во рту варанья голова держала колокольчик. На размалеванном панцире черепахи сидела отвратительная уродка-демоница. Она дудела в длинную, изогнутую дудку, из которой валил дым. За черепахой шли демоны-музыканты, один другого причудливее и страшнее…» Да и сам герой в финале, согласимся, не лучше. «Я был теперь, как и он, облачен в средневековые рыцарские доспехи. На голове у меня был шлем с выпуклым забралом. В левой руке – алебарда. Правая нога – босая, а левая – в кувшине. На спине у меня вырос горб».

Как думаете, куда они все идут?