Эмиссар мирового ревкома

ЭМИССАР МИРОВОГО РЕВКОМА

Я приехал утренним поездом из командировки. Шофёр меня не встретил, опаздывал. Пришлось подождать. Зал ожидания пустовал. Только уборщицы работали в разных уголках зала. Его гулкую пустоту заполняли их короткие фразы. Получалось вроде переклички, обмена репликами. Одну из них я расслышал, мол, муж одной из них вчера опять упился «до уссения». Пока я переваривал новое для себя слово, в зал с шумом ввалилась группа молодых людей. Явно приезжие, «иностранистые», но говорили они по-русски. Наверное, прибалты. Парни с серьгами, одетые под хиппи, патлатые, бородатенькие выглядели живописно. «Фанаты какой-нибудь рок-группы», – подумал я. Такие следуют за кумирами, кто на чём, обуянные энтузиазмом, мало заботятся о таких мелочах, где бы поесть, где поспать. У них, как я заметил, даже денег не было толком. Парни рылись в карманах, собирали «общак», кажется, на билеты на поезд. Все, вроде, как с похмелья проснулись, голодные и озабоченные.

На всю группу была одна девушка. Тоже хипповая. Она курила, а потом у вдруг уселась на колени одного из фанатов – светловолосого верзилы с заспанными глазами. Могла примоститься на скамейке рядом, но предпочла поступить иначе. Естественно, что молодёжь обратила на себя внимание. Выдавая очередную порцию «гулких» реплик, одна из уборщиц назвала эту девушку на грузинском языке «бесстыдницей». Ей вторили из дальнего угла. Мне показалось, что девушка была растеряна ещё более, чем её дружки, и уселась одному из них на колени по рассеянности. Тут подошёл шофёр. Он сбивчиво извинялся за опоздание. Я же пребывал в раздумье. Никак не мог вспомнить, кто из знаменитостей гастролирует в Тбилиси. Точно – фанаты заскочили в Тбилиси по ошибке!

Прошло много лет. Но вот я вспомнил о них.

Шёл третий день революции. Народ стоял перед парламентом, бушевали страсти. Бочком-бочком я протискивался сквозь тесные ряды, спешил на работу... в парламент. Начальство  предупредило нас, что явка на службу в виду неординарных обстоятельств не обязательна. Но я, как хронический трудоголик, на службу всё-таки явился. Мне то и дело приходилось здороваться и обменивался фразами со знакомыми, их было много среди демонстрантов. «Скоро в гости к тебе всем народом нагрянем», – полушутя заметил один из них. Я хотел было сострить в ответ, но вдруг утратил дар речи от увиденного... Демонстрации всегда собирают много разных местных оригиналов. Во времена Гамсахурдиа даже наиболее одиозные из них получали функцию – кому поручали нести транспаранты, размахивать флагами, кто смешивался с толпой, скандировал. Но этот субъект явно был пришлым. Он будто сошёл с картины Шагала где-нибудь в одном из музеев и поспешил в Тбилиси, на шум на проспекте Руставели. Редкая рыжая бородёнка, длинный нос, худое бледное лицо окаймляли пейсы. Он был облачён в светло зеленое пальто, тогда как вокруг него, очевидно, преобладал чёрный цвет кожаных курток. Его шляпа была уж очень манерной, а от холодной ноябрьской осени тощую шею оберегало не то кашне, не то цветастая косыночка. Он стоял чуть поодаль от меня. Я слышал его обходительное «пхостите, пхостите!» «Пришелец» выглядел женственным и незащищенным в массе людей с сильным маскулинным акцентом. Я даже забеспокоился, как бы этого хрупкого типчика не задавили. Толпа моментами приходила в движение. Сами демонстранты с любопытством косились на него и были бережны по отношению к столь необычному гостю – старались не стеснять его. Тут он перехватил мой взгляд и, воздев два пальца вверх, слабым голоском заверещал: «Виктория, Виктория!». Его лицо сияло от удовлетворения. В это время с кузова грузовика, где стоял микрофон, заговорил один из лидеров, громко и харизматично... Я заспешил к заградлинии милиционеров. Показал документ и меня пропустили.

На службе я застал Вано Г. Он такой же трудоголик, как и я. «Старая школа», как мы говорили, вспоминая наше комсомольское прошлое. После разговоров, что на улице происходит, когда парламент будут брать, я рассказал коллеге об увиденном мною субъекте. Предварительно вспомнил о заблудившихся фанатах из Прибалтики.

 – Должно быть, этот заезжий – тоже фан. Приехал из Москвы или Питера. По виду – тамошний интеллигентик. Кому концерты поп-музыки подавай, а кого хлебом не корми, только бы в революции поучаствовать, хотя бы в чужой, – заметил Вано Г. 

Потом он осклабился и с хитринкой в глазах добавил:

 – Не исключено, ты воочию увидел «эмиссара мирового ревкома».

Эту категорию деятелей в нашей «жёлтой прессе» поминают наряду с разными космополитами и международными фондами, спонсирующими революции.

В это время к нам постучали. В кабинет вошли представители оппозиции. Они спросили, чем мы занимаемся. Наши чиновничьи рутинные функции не вызвали у них раздражение.

 – Продолжайте работать, – сказал нам один из них, кстати, известный деятель, митинговый активист. Пока мы беседовали в кабинете, революционеры вошли в парламент. Мы не услышали этого, потому что располагались в дальнем флигеле, на самом последнем этаже. Эпицентр событий находился в зале заседаний. Всё происходило по меркам революций цивилизованно и мирно, у некоторых оппозиционеров в руках были розы. Хотя не обошлось без рукоприкладства и матерщины с обеих сторон. Шеварднадзе, который в момент вступления масс в зал находился на трибуне, попытался затеять с их лидерами полемику. Но его насильно увела под руки личная охрана.

Чем в этот момент был занят «эмиссар»?

ТОМАГАВК

Недавно по телевидению объявили конкурс «Пен-марафон». За 12 «астрономических часов» предлагалось написать нечто. Задавалась исходная фраза, а дальше – кто во что горазд.

Я вспомнил про своего товарища Голу. Он – не писатель. Однако были эпизоды, которые навели меня на догадку – не таится ли в нём литератор.

Во время банкета по случаю завершения конференции Гола прикорнул на тахте. В этот момент один из подвыпивших гостей налил ему за шиворот вино. Гола встал, спокойно обозвал обидчика идиотом и вышел из комнаты. Его попытались удержать, но безуспешно. Я решил проводить его, чтоб он уж совсем не разобиделся.

Банкет проходил в загородном ресторане в пяти километрах от города. Мы молча шли душной июньской ночью. Небо было усыпано звёздами. Почему-то я не видел луну. Вышли на пустынное шоссе. Оно вилось по скалам. «Скучную конференцию не спас обильный банкет. На что только «зелёненькие» транжирят!» – зевая, нарушил молчание, наконец, Гола. Мне показалось, что он уже не помнил инцидент с вином... Внизу, глубоко в долине, лежал город. Кое-где в окнах домов горел свет, тускло-золотой, слегка пульсирующий. Когда взгляд останавливался на одном из огоньков, в ответ от него вдруг исходил слегка слепящий острый блик. Среди этой игры света угадывался чёрный зигзаг реки, делившей город на две части. В какой-то момент Гола остановился и стал смотреть вниз, на город. Помолчал, а потом сказал: «Хорошо бы это записать!» Потом снял с себя мокрую от вина сорочку.

Гола, ставший профессиональным охотником за грантами, вёл очень активный образ жизни. Я, его партнёр, еле поспевал за ним. Он не знал иностранных языков. Но умудрялся пользоваться этим обстоятельством. Произнося дежурные фразы на английском или немецком, он источал столько очарования, что ему не то что прощалось незнание языка, даже напротив – оно считалось милым. Зато я владел языками и в нужный момент всегда составлял необходимую бумагу.

Сферы, где он себя пробовал, отличались крайним разнообразием. Как-то ему удалось протиснуться в программу по предотвращению вывоза эндемичных земноводных из региона.

– Ты представляешь, лягушка-чайница или боржомская саламандра стоят не менее 500 долларов штука за рубежом, – сказал он мне с неопределённым выражением лица. Наверное, прикинул, что торговать лягушками всё-таки выгоднее, чем их оберегать.

Но сейчас он стал конфликтологом. Нас вызвали на специальный семинар в Москву, где мой приятель «выдал коленце», которое укрепило во мне подозрение насчёт наличия в нём писательских талантов.

На семинаре собрался народ из разных конфликтных зон. Были среди них депутаты парламентов, политики, молодёжь, по ухваткам похожая на Голу. Публика, в общем-то, тёртая, хотя без экзальтированных энтузиастов не обходилось. Девица из Киргизии, моя соседка по парте, во время беседы со мной делала противоестественные, несколько устрашающие пластические пассы руками. Она объяснила, что американский тренер-конфликтолог посвятил её в искусство «активного слушания».

Так вот, этот тренер – долговязая особа по имени Даян – в один из дней устроила для участников семинара «круг откровения», «как у команчей». На сцене вокруг воображаемого костра собиралось «племя». Каждый мог подойти к «костру», взять в руки «томагавк» (для такого случая был припасён некий предмет из папье-маше), и рассказывать на виду у всех, с кем и за что повздорил. Желательно было повиниться. После откровений надо было произнести: «Хау, я всё сказал!» и положить «томагавк» на место.

Почин задала сама Даян. Она рассказала о ссоре, которая у неё произошла с мужем – не смогли договориться, кому выносить мусор по утрам. Текст я узнал сразу, потому что вычитал его из американской книжки о конфликтах, которую проштудировал перед поездкой. Кажется, это сделал не только я. Мероприятие протекало вяло.

Когда Гола завладел предметом из папье-маше, мало кто думал, что бутафорный костёр разгорится так сильно. Выдерживая законы жанра малой литературной формы, он посвятил присутствовавших в сокровенные переживания.

Вступление было правдивым – Гола действительно учился в русской школе, всё остальное в его повествовании – вымысел. Сначала я дёрнулся, услышав, что среди одноклассников Голы был мальчик Вася Шкамерда. Как его настоящий одноклассник, я мог засвидетельствовать, что не было такого парня ни в нашей группе, ни в школе вообще. Вскоре я уже не суетился, так как понял, что слушаю импровизацию на темы конфликтологии. За Голой замечалась изобретательность, когда он говорил тосты, но я не предполагал, что она может простираться так далеко.

Вася Шкамерда, оказывается, терроризировал «приличного мальчика» Голу. Публично третировал его. Хотя хулиган был меньше ростом и худым из-за постоянного недоедания, но страх на отпрыска интеллигентного семейства навёл. Мой товарищ ненавидел этого хулигана всей душой.

Критические ситуации в рассказе Гола отмечал театральным потрясыванием «томагавка».

– В своих фантазиях я подвергал его изощрённым пыткам, – сказал Гола, обращаясь к американке с таким видом, как будто делал страшное признание. Та вряд ли что могла понять, ибо не знала языка, но с понимающим видом закивала, скорее в знак благодарности, что Гола спасал мероприятие.

Прозрение наступило в день, когда «приличный мальчик» случайно забрёл в городское предместье, где столкнулся с Васей, который не упустил случай покуражиться над одноклассником. Когда он испачкал своими грязными руками белую аккуратно отутюженную сорочку Голы, тот не выдержал и «дал сдачи». Забияка упал, вскочил на ноги, и ещё не до конца осознав, что произошло, снова бросился к Голе и... получил сильную затрещину.

 – Тут я сделал для себя открытие – насколько слабее меня был мой мучитель. Я вдруг пожалел его! – говорил конфликтолог из Тбилиси притихшей аудитории.

Кульминация наступила, когда из-за чахлого забора вышла плохо одетая встревоженная женщина – мать Шкамерды. Она подошла к Голе и яростными жестами пыталась урезонить его, защитить сына – женщина была глухонемой. Вася стоял в стороне. Ему было стыдно. Никто в классе не знал, что у него больная мать.

Почувствовав, что овладел аудиторией, Гола уверенно завершал пассаж:

– После этого случая я не враждовал с Васей, но и не дружил с ним. А главное (здесь Гола возвысился до патетики) – я почувствовал себя счастливым, так как вытравил из себя тяжёлое чувство ненависти к Шкамерде.

После этих слов он вернул «томагавк» на место, но ритуальное «Хау, я всё сказал» не произнёс. «Неужели не выговорился»,– подумал я.

После выступления Голы участники семинара рвали друг у друга «томагавк». В пылу откровений особенно доставалось «этому неукротимому враждебному собственному эго». А представительница Латвии даже расплакалась, когда рассказывала, как накричала на бабушку-«мигрантку» в рижском троллейбусе.

В тот вечер некоторое время мне казалось, что Гола сам поверил выдуманной им байке. Глаза его лучились, в голосе появилась мягкость, даже нежность. Он олицетворял собой саму доброту.

В какой-то момент я не выдержал, отвёл его в сторону и спросил: «Что за такая фамилия Шкамерда?» Гола насторожился, а потом шепнул мне, что вычитал её из списка дежурных уборщиц этажа гостиницы, где мы жили и где проходил семинар.

– Хорошо бы это записать! – добавил он как бы для себя и поспешил в буфет.

НАРОДНЫЙ ЛЮБИМЕЦ

Мой приятель Леван Г. стал членом парламента за три месяца до истечения созыва. Будучи 95-м в списке от правящей партии, он сменил депутата, c которого сняли полномочия в связи с переходом на другую работу (назначили министром). Леван бурчал, что не может претендовать на льготную пенсию. Для этого надо было побыть избранником народа шесть месяцев.

Служба у него была вроде престижная. Но случались ситуации, когда он помалкивал о ней. Однажды в городском транспорте во время политических прений один из пассажиров заявил: «Депутаты – вот кто главные вредители!» Того с энтузиазмом поддержали остальные, даже шофёр бросил что-то уничижительное в адрес слуг народа. Леван ещё не успел засветиться на экранах ТВ. Его не узнали. К тому же, пассажиры не могли предположить, что вместе с ними в салоне общественного транспорта находится депутат. Леван так и не удостоился персонального авто. Не успел.

Он как-то пожаловался мне:

– Я хорошо знал, что быть избранником народа ещё не значит быть его любимцем. Я не предполагал, что дело обстоит так плохо.

– Страшно далеки вы от народа, – перефразировав Ленина, ответил я.

– По простоте души у людей такое отношение, – сказал он задумчиво.

Я помогал ему с подготовкой речей. Подсказывал словечки. Потом ждал у экрана ТВ, когда он их произнесёт. Но триумфа не получалось. Моего приятеля попросту не замечали. Вообще нас сдружил интерес к экологии. Я познакомил его с бывшим тбилисцем, а тогда аспирантом МГУ Сашей Чепарухиным. Тот писал диссертацию, в которой проводил мысль о том, что любовь к природе должна быть элементом экологического сознания. Мой приятель с готовностью подхватил эту идею. Сам её автор свою диссертацию успешно забросил и стал музыкальным импресарио. У Левана не хватило теоретической подготовки самостоятельно развивать эту тему. Я с уверенностью могу сказать, что природу он любил по-настоящему, наверное, побольше Чепарухина.

Сегодня Леван зашёл ко мне в кабинет в разбитых чувствах. На проходе его обругала Додо Ц. Правдоискатель-шизофреник! Некоторое время мой приятель сидел молча, а потом сказал:

– А ведь есть что вспомнить!

Я с любопытством посмотрел на него.

 – В прошлом году я с семьёй отдыхал в Манглиси. В самый лютый июльский зной мы ходили в небольшую рощицу. С самого того момента, как вступали в неё, дети замолкали, прислушивались. Не слышно было собственных шагов, по земле стлался мягкий ковёр опавших игл. Тишину прорезало пение птиц. Дети присматривались. В чистом воздухе всё было так ясно и выпукло. Какое открытие – кора сосен розоватого цвета! Принюхивались – в самый зной сосны испускали аромат, удабривая свежий прохладный воздух. На детских щеках тут же проступал румянец.

– Красиво живописуешь! – вставил я.

– Мы устраивались на окраине рощи. Натягивали гамак, расстилали одеяло. Раскладывали на нём детские игрушки, фрукты. Дети играли, возились с гамаком. Жена и я, осоловелые от покоя, одурманенные чистым воздухом, подрёмывали. Иногда, лёжа на боку, я оборачивался спиной к сосновому бору. Чуть дальше рощи был обрыв. С его высоты виднелось пшеничное поле, золотое, завороженное зноем. Ни один колосок не колыхался. И над всем этим миром девственно голубело небо. Я терял ощущение собственных границ. Когда меня окликали, казалось, что моё «я» возвращается откуда-то издалека, со стороны поля. При этом я вздрагивал, как от неожиданности.

– Это называется созерцать, – вставил я реплику. Мой приятель возобновил рассказ:

– Леван, посмотри на это безобразие! – сказала жена, – люди сорят повсюду.

– Непорядок, – согласился я, поворачиваясь к ней. То там, то сям валялись целлофановые пакеты, остатки пищи, бумага... Не много, но моя душа взбунтовалась. «Такую Аркадию поганят!»

На следующий день перед тем, как пойти гулять в рощу, я приготовил большой целлофановый мешок, приладил к палке крючок, спросил у хозяйки, у которой мы снимали комнату, грабли. На её вопрос зачем, ответил: «Природу чистить!»

– Кстати, сколько с вас брали за постой в том сезоне? – спросил я. Леван ответил. Я посетовал, мол, цены высокие. После этого я не прерывал его.

– Не доходя до рощи, я поддел крючком обёрточную бумагу от мороженого, валявшуюся на тропе, и направил её в целлофан. Домашние подивились моей сноровке. Они обустраивали местечко, а я начал работать граблями, увеличивая диаметр расчищаемой площадки. Увлёкся...

Первой моё радение отметила одна дама в тёмных очках. Расположившись в тени куста фундука, она играла с внучкой в куклы и вроде как заголосила от неподдельного восторга:

– Молодой человек! Вы подаёте прекрасный пример!

Потом с горящими просветленными глазами обернулась к моей супруге и долго говорила комплименты в мой адрес.

Мимо проходил невысокого роста крепкого телосложения мужчина с двумя мальчиками-подростками. Он остановился и начал меня хвалить. Говорил, будто тост произносил. Потом взял у меня грабли и начал «чистить природу». Мальчики всё это время стояли в сторонке и нетерпеливо переминались с ноги на ногу. Хорошее воспитание удерживало их от усмешек. Потом мужчина передал мне грабли, ещё раз поблагодарил меня и удалился с мальчиками.

Пока работал, я обратил внимание на шумное армянское семейство, расположившееся чуть поодаль на пикник. Скорее, это были родственники. Как обычно, матушки покрикивали на шаловливых детей. Мужчины, те что повзрослее, сидя на траве, вели разговоры, а те что помоложе, стояли и с нетерпением искоса поглядывали на разложенное застолье. Две бабушки готовили пиршество, с серьёзными лицами, как священнодействовали. Вот они подали команду... Вдруг всё семейство смолкло. Взрослые и малые ели, аж за ушами трещало. Аппетит в роще ещё тот! Только бабушки ничего не ели и довольные смотрели на своих. Тут я перехватил взгляд одного молодого человека. Он вовсю жевал какой-то бутерброд. Всё его существо было поглощено этим действием. Только глаза выказывали одобрение моему делу. Трудно ему было смотреть, но парню хотелось отметить глазами мой поступок. Позже, когда мы уходили, семейство снова зашумело. Мужчины уже вкусили вина. Все они вдруг замолкли и с умилением посмотрели в нашу сторону.

Весь тот день я тоже был чуточку пьян, хотя к вину не прикасался. Народное признание так действует.

– Жаль, Додо Ц. про это не знает, – хихикнул я.

Тут в здании парламента раздался звонок. Как в кинотеатре. Леван встал, поправил галстук и направился на сессию.

ПРОРОЧЕСТВО

При встрече со мной М. ощеривался и пытался изображать «мавашигери». При этом покрикивал «йа-йа». Я же противопоставлял ему «хиданбарай» и воинственный возглас «иу, иу». Потом на совещании он отчитывался о своей поездке куда-нибудь в Страсбург, Нью-Йорк. Бывал красноречив, умело увязывал «задачи текущего момента», стоящие перед офисом, со значением того опыта, которым его обогатили зарубежные коллеги.

Иногда в коридоре офиса он подпрыгивал до люстры и касался хрустальных висюлек. Те приходили в движение, и был перезвон: «тленьк-тленьк». Перезвон ласкал слух. Только ему со своим двухметровым ростом было допрыгнуть до люстры. Была ещё у него такая манера – говорить по телефону и при этом класть ноги на стол. Его слюни фонтанировали, а свободная рука блуждала и ломала, крошила, мяла, рвала всё, что попадалось. Когда он «приходил в себя», то каждый раз удивлялся «погрому», который учинил. Иногда во время пространных бесед по телефону неугомонная рука сосредотачивалась, чесала затылок, ковырялась в носу и так далее.

Офис, в котором мы работали, специализировался на защите прав человека. М. очаровал начальника знанием иностранных языков. На таких ребят бывшие партийные бонзы смотрели с придыханием. Для них они были представителями особого сословия. Они мало отличались от парикмахера дяди Арама, чей салон находился в здании ЦК партии. Арам рассказывал мне, когда брил меня, что Берия всем одеколонам предпочитал «Шипр», что Шеварднадзе в молодости был блондином. Затем добавлял, что Эдуарду Амвросиевичу не давали повышение, пока тот не выучил русский язык. Когда М. проходил мимо салона, старичок, заметив его, быстро наклонился ко мне и сказал высокопарно:

– Этот парень говорит по-аглицки!

М. знал ещё четыре иностранных языка или пять, если русский язык считать ныне иностранным.

На одной пресс-конференции, когда после каверзных вопросов журналистов окончательно потерял дар речи косноязычный шеф, М. вовремя подключился и урезонил репортеров. Несомненно, мощный, резвый на язык молодой человек произвёл впечатление. После этого он нашептывал начальнику ответы на вопросы не унимающихся представителей прессы. В какой-то момент М. зазевался, и шеф проявил инициативу – ответил сам. Смех в зале прекратил пресс-конференцию.

Он был моим начальником. Совершенно либеральным. Наверное, оттого что редко наведывался на работу. Постоянно раздавал интервью, участвовал в ток-шоу. Рутинная аппаратная работа претила ему. Переждав катаклизмы перестройки, бывшие комсомольские и партийные чинуши понемножку начали теснить М.

– «Заграманичные наварситеты» мы не кончали, – острил один из них, – и пристрастия к люстрам не питаем.

Я как-то заметил М., почему не столь прыткий Сталин одолел талантливого Троцкого:

– Пока Троцкий устраивал бенефисы на митингах, Сталин корпел в кабинетах, создавал аппарат.

– Знаю, – был ответ.

Мне запомнился случай с ученической тетрадью.

Очень долго в офисе говорили о необходимости разработки одного несложного, но важного закона. Дело было деликатное. Касалось меньшинств. По умолчанию считалось, что меньшинства у нас уважают и любят, и зачем, мол, эти сантименты возводить в ранг закона. Был такой аргумент. Но западные коллеги не унимались и гундосили на эту тему.

– Я думаю, что пришло время молодёжи заявить о себе, – заметил шеф на совещании и имел в виду М.

– Легче пареной репы, – последовал ответ.

Через некоторое время по офису для ознакомления сотрудников курсировала ученическая тетрадь. Обычная, в клеточку, 12 листов, салатового цвета обложка. Мало разборчивым почерком был написан закон. Я не стал читать текст. Поленился и посчитал, что не обязан читать рукопись, если в офисе есть компьютер и машинистка. Шеф похвалил молодого сотрудника и предложил сделать ксерокопии. И вот началось совещание. М. опаздывал. Начальнику доложили – ксерокопии делает. Тот понимающе кивнул. Он приветливо улыбнулся, когда М. вошел в кабинет, но потом помрачнел... По рукам пошёл текст, написанный неразборчивым почерком в 12-листовой тетради в клетку. Оригинал с обложкой салатового цвета оставался у автора. Возникла неловкая пауза. Я прервал её, сказав, что документ интересный, но требует доработок и консультаций с «бенефициариями». Это слово произвело впечатление. Обсуждение прошло шатко-валко. Несколько раз прозвучало слово «бенефициарий». Решили, что вопрос надо отложить. Кончилось тем, что её благополучно позабыли.

Тема всплыла неожиданно. На очередном заседании М. отчитывался о командировке за рубеж. Он сообщил присутствующим, что написанный им проект закона привлёк внимание.

– Вы не только следуете европейским стандартам, вы их создаете, – сказали ему устроители конференции.

Один из бывших партийных работников ехидно заметил мне на ухо:

– Надо полагать, он повёз туда не ученическую тетрадь.

Что бы ни говорили, но некому было сравниться с М., когда он желал. Он не желал, а алкал. Харизматически! Казалось, что хаотическое движение атомов под действием его энергетического поля получало направленное движение. Создавалось жуткое предчувствие катастрофы. Вдруг темнел небосклон...

Кажется, я был первым, кто предрёк, что быть ему большим политиком. В тот момент его амбиция ограничивалась желанием (не больше – не меньше) стать послом в Америке. Но его обошёл бывший партийный бонза.

– Не кручинься, тебе только 24 года, всё впереди, пройдёт время этих ископаемых, – успокаивал я его.

И тут последовал мой прогноз о его карьере. Помню, что бросил её, выходя из комнаты. Какое действие она произвела, я не увидел. Через 10 лет пророчество сбылось. Я чувствовал себя Нострадамусом, разглядевшим в прохожем монахе будущего Папу Римского...

В тот день произошёл ещё один запомнившийся случай. Во время перерыва шеф угостил коллектив хинкали. От них шёл пар, черный перец придавал им особый вкус. Я стоял в сторонке и как остальные сотрудники проявлял сдержанность, хотя все были голодными. Только М. не знал удержу – наворачивал одну хинкалину за другой, при этом громко чавкал. Наконец, я дождался момента и нацелился на сиротливо лежащую на блюде хинкалину, потянулся к ней рукой... И тут же отдёрнул её. Вооруженный вилкой будущий крупный политик энергичным движением опередил меня.

Как-то через третье лицо я попросил его содействия в одном деле. Он не оставил без внимания мою просьбу и обратился к начальнику ведомства, куда я хотел протиснуться. М. сказал:

– Только не думайте, что я составляю кому-нибудь протекцию. Мы тут строим демократию. Но есть такой кадр (назвал моё имя), который хочет у вас работать. Подумайте, может, он будет вам полезен.

– Я подумаю, – ответило ему начальствующее лицо. Уже прошло много лет. Оно по-прежнему размышляет?