Пока Джульетта бреется

Когда по душевной необходимости, а иногда и вовсе случайно в очередной раз открываешь книгу Алейникова, первым делом ощущаешь невольное опасение: а вдруг первоначальное ощущение оказалось ложным? А что если сейчас прочтешь два-три стихотворения и внезапно, как нож под сердце, войдет понимание, что все ложь, все неправда, и нет в этих стихах ничего волшебного, первозданного, мощного, того, что захватило с головой в первый раз, когда посчастливилось прочесть удивительные строки совсем незнакомого поэта.

К счастью, подобные мысли быстро развеиваются – густая, тяжелая, но при этом прозрачная и свежая, как только что извлеченный из улья мед, поэзия пропитывает все поры, входит в сердце и душу, наполняет светом и воздухом. Да и как можно не поддаться этому шамански завораживающему и гибко изворачивающемуся «лопотанию»?

Здесь и музыка, и ритм, почти рембрандтовская оточенная и хлесткая кисть. А сколько точности и философской глубины в этом:

И такие стихотворения у Алейникова встречаются на каждом шагу. Точнее, на каждом взмахе, поскольку этот крымский отшельник работает широкой, щедрой кистью, не скупясь одаривая читателей своим первостатейным даром.

На мой взгляд, одно из самых ценных качеств Алейникова-поэта (он еще и прекрасный прозаик, и незаурядный художник), это высокий поэтический регистр, на котором он работает на протяжении всей жизни. Это очень трудно – достойно, со спокойным мужеством удерживать взятую когда-то высоту. Тот, что ходил в горы, знает – если достиг первоначальной цели, нужно спуститься и, хорошенько подготовившись, идти на штурм следующей вершины. И надо быть или безумцем, или отчаянным храбрецом, чтобы снова карабкаться вверх, не давая себе передышки.

Но Алейников как раз из таких. Возможно, именно этим можно объяснить его непростую, причудливо складывающуюся поэтическую судьбу. Ведь имя поэта делает его окружение – где был бы Бродский, если бы не его американские друзья-профессора, которые объяснили нужным людям, что это за поэт и какой степенью таланта он наделен. У Алейникова в силу разных обстоятельств таких друзей не оказалось. Те же, кто был рядом, со временем или измельчали или не выдержали высоты, на которую упрямо и неустанно тянул их этот выдающийся горовосходитель. А в этих случаях сошедшие с дистанции нередко пытаются объяснить неприятие не собственной духовной смертью, зачастую случающейся еще при жизни, а трансформацией поэтического таланта своего бывшего товарища.

Впрочем, не исключено, что рядом с поэтом были и есть и подлинные почитатели его таланта (недаром Алейникова регулярно выдвигают на Нобелевскую премию – понимают масштаб!). Но не факт, что он бы такой помощью воспользовался. Ведь другим ценнейшим его качеством является предельная независимость. Он мог бы давно и вполне успешно «капитализировать» свой незаурядный талант, как это и сделали некоторые из тех, кто начинал с ним в еще в 60-е. Но он не такой, и строчки Анненского «Какие подлые не пожимал я руки, не соглашался с чем?» к Алейникову категорически не применимы.

И эти качества – высоту поэтического духа, бескомпромиссность и независимость, то есть все то, чем изначально обладает всякий незаурядный талант – многие и ставят ему в вину, принижая масштаб его дарования.

И этому тоже удивляться не стоит. Евтерпа, муза поэзии и музыки, судя по всему, уже давно игнорирует наше совсем не поэтическое и чересчур деловитое время. То ли возмутившись тем, что здесь происходит, то ли устав от наглости всякого рода самозванцев, она уже давно сошла сцены и эту ее роль сегодня исполняют все, кому не лень. Почти так же, как в Англии XVI века, когда все женские роли в театре исполняли мужчины. Вспоминается, как однажды Карл ІІ, король Англии, живший в 60-х годах XVII века, пришел посмотреть трагедию Шекспира. Спектакль задержали, и разгневанный монарх поинтересовался, в чем дело. «Джульетта бреется» – был ответ.

Во времена, когда Джульетта (или Евтерпа, если хотите) занята неподобающим для себя делом, истинные таланты находятся в тени. Так было и в Англии XVIII, которая не замечала гения Китса, и в России во второй половине XIX, упорно не замечавшей Тютчева. Того самого, который в порыве отчаяния выкрикнул: «Все отнял у меня казнящий бог», а потом, устыдившись собственного стона, смягчил проникновенным: «И нам сочувствие дается, как нам дается благодать».

Это ему вторит Алейников, корни которого произрастают из благодатного чернозема русской лирики:

Как-то Тургенев, прекрасный чувствующий поэзию, написал в письме к Фету «…о Тютчеве не спорят; кто его не чувствует, тем самым доказывает, что он не чувствует поэзии…».

То же самое можно сказать и о поэзии Алейникова. И не исключено, что та тревога, о которой я говорил в начале текста, проистекает из смутной неуверенности в собственном поэтическом обонянии. В наше ковидное время его легко можно потерять. И потерять безвозвратно.

Особенно сегодня, когда Джульетта все еще бреется…