ПОЭЗИЯ | Выпуск 94 |
НА ПЛЯЖЕ Коронавирус. В опустелых, без ярких зонтиков, песках негр мускулистый учит белых прыжкам с опорой на руках. Две дамы в умиленье тихом, не зная сами почему, сидят перед учёным сикхом, вникая в сложную чалму. Что, жизнь моя, устала прыгать? И я не в силах, как во сне, развеять сказочную прихоть картин, являющихся мне. * * * Какой бы медленной походкой дорога ни передвигалась, а злость берёт – какой короткой вдруг оказалась! Что ж, провожай теперь звериным укором пажити и горы, там с пиренейским розмарином усохли годы. А звёзды ясные, хоть плачь ты… А затянувшаяся осень, а этот порт, а эти мачты – too much, чтоб бросить? С людьми-то проще: нет и нету из убывающей когорты. Ищи-свищи теперь по свету живых и мёртвых. Навряд ли новые палаты в краю без горечи и грима вернут касанье суховатой щеки родимой. И здесь не навсегда, и там не наверняка – так в одиночку колотишь в запертые ставни: ещё отсрочку! А вдруг и впрямь в иной отчизне земное воротят сторицей: оно и так уже полжизни всего лишь снится. БАРСЕЛОНСКИЕ КОПЛАС В железных зарослях густых дикорастущей Барселоны туземцы смотрят в телефоны и важно слушаются их. Весь этот город как римейк однажды бывшего шедевра. читатель ждёт уж рифму «евро», а получает снова «фейк». Ликуй, материя, ты дух неисчерпаемый, как атом. смерть – лишь патологоанатом твоих последних оплеух. Как было прошлое смешно, затянуто и глуповато, а этот век – он мозг крылатый, быстротекущее кино. Когда нас мысли усыпят – русалки с белыми глазами тряхнут седыми волосами в ракушках розовых до пят. И техник счастья – Гауди – на керамическом погосте рассыплет радужные кости и – в синей пене – бигуди. * * * Мужские ряженые груди и женских щиколоток вздор – татуированные люди меня пугают до сих пор упорством недоразуменья. И без того у нас в крови – взять и исчезнуть незаметно, как городские воробьи. Не надо ныть: Адам не умер, он просто поменял прикид, над ним луна, как Грета Тунберг, надменно рожицу кривит, и серебристые узоры – последней воли черновик – свивают веские резоны в сердцах доверчивых чувих. В рубашке звёздной паутины родится резвое дитя, а старичьё жуёт мякину – постылый ужас бытия. * * * Как ловко шулера напёрсток глотает шарик заводной, а купол впечатлений пёстрых не ловит воздух золотой. То запах снега на пригорке иль, скажем, скошенной травы – всё отправляется в «другое», всё только призраки, увы. Как ни пытаешься заметить росу, и радугу, и лес – не надышаться перед смертью сугробом таящих чудес. Сама себя переиграла моя расчётливая тень, и не досталось ей ни грана из предусмотренных потерь. А дни, что я забыть хотела, всё ярче помню, как назло: неосмотрительное тело всю силу в них перенесло. * * * Поскольку выжила, постольку гуляет блёклая луна, в дионисийских кривотолках искусно обожествлена. Пока ты пялишься на небо, Тот, кто на нём и не живёт, уже забрал в тяжёлый невод богами полный небосвод. * * * Хребет к хребту, за гривой грива Стремятся к берегу, где я Фиксирую неторопливо Изменчивость небытия. Длиннее вечер, ночь короче, Свивая время в новый жгут. Бельгийка с другом – пара гончих – Вдоль кромки берега бегут. А я одна как перст, как перстень На вычурной руке мужской, Тяну полвека ту же песню: Пора домой, пора домой. НОЧЬ Не чую тела, вопреки тому, что чувствую, как чётко рукой, коснувшейся руки, с лица откидываю чёлку. Я, поделённая на две, как в отрочестве, бестелесна, лишь мысли-звенья в голове скользят по плоскости отвесно. Но не гони, повремени, исследуй, как они ветвятся две эти жизни, как они уже шестой десяток снятся. Волна, гонящая волну до горизонта и обратно под небом с месяцем во лбу – очередным невариантом. |
|
|
|