Та же Анна

Толстой навалился на меня всем телом и посмеивался. Потом заснул и стал ещё тяжелее. Так же когда-то школьный доктор Даниил Евгеньевич, перепутав комнаты, в крепком, неразбавленном подпитии, упал на меня десятилетнего и, не успев приземлиться на панцирную сетку, захрапел. Здесь много вопросов, но ответ все же один. Мы ездили классами на турбазу, ежегодный зимний ритуал, играли в эстафетные игры, жгли Масленицу, доктор был нужен, ой, как нужен, не дай Бог чего. То было тогда, а сейчас Автор (Лев Николаевич) посапывает на Режиссере (Денисе Андреевиче). Не сбросить.

Ставить «Анну Каренину» – добровольно ложиться на рельсы и ждать поезда. Все может закончиться не так печально и предсказуемо. Поезд проедет, ты останешься в живых, как та девочка с грибами из сказки Толстого. Азбучная история, хэппи энд (выдох). Что было с девочкой после – мы не знаем и не хотим знать. Наверное, выросла, влюбилась без памяти в кого-нибудь, нарожала от кого-нибудь (другого) детей, нянчила внуков, увидела правнуков. Толстой подарил девочке вторую-новую жизнь. Пусть она будет долгой.

Спектакль уместится в один акт. 1 час 37 минут. Откуда эти цифры? С потолка. Как и всегда. Время пути из Москвы в ближайший подмосковный городок. В один конец.

Инсценировку Натальи Скороход «Дневник Анны К.» знаю и люблю с детства. Об этом я писал стих «Ласточка Анна». Можно загуглить и все понять. Этот сюжет преследует меня с детства, с увиденного в начале двухтысячных спектакля. Первый катарсис, удар под дых, понимание того, что есть что-то большее, что никогда не изменишь, не заклеишь при монтаже. Что же это? Никогда никому не скажу. В том первом спектакле роль сына Серёжи играл мой лучший друг. Мы тогда ещё не были знакомы. Через годы он расскажет мне, что конфета, которую ему давала Анна, была деревянная, бутафория, что все было понарошку. Да, но какая сейчас разница, правда?

Открыл роман, начал читать: первая глава, вторая, третья, нервный перебор страниц, вырванная из контекста сцена первой встречи Анны и Вронского, перегрузка, гул в ушах, вибрация земли, далекий отзвук паровозного гудка, ты слышишь: уходит поезд (откуда) сегодня и ежедневно, едет, прямо на меня. Закрыл книгу.

Такое повторялось не раз. И в Екатеринбурге, и давно в Москве. Я в Москве не первый год и уже имею право на это носовое давно-о-о. Я снова и снова открываю роман, читаю, не справляюсь с перегрузом, концентрацией смысла, страсти, смыслострасти (склеилось), оставляю закладку, при каждой новой попытке прочтения в разных местах, но приблизительно в одной области начала.

При рождении спектакля важно наполниться борщом, наваристым, густым, так чтобы ложка стояла. Борщ замысла. Через три дня я должен был провести первую репетицию-читку с молодыми актерами «Театра города М». Загуглите, это крутые ребята, во главе с главным режиссёром Сашей Бабиком.

Через три дня я должен поставить на режиссёрский стол кастрюлю, полную замысла. Подходите, пробуйте, это новый рецепт, своего рода эксперимент. Ты делишься с каждым этим рецептом, актёры записывают его на полях пьесы, сам же закусываешь губу, волнуешься, ну как вам? Не пересолил?

Это будет через три дня. Как быть, когда чувствуешь, что вместо борща на твоей внутренней духовке томиться жалкий бульон с разведённым куриным кубиком. Ты срываешься в Питер, оставляешь дедлайны, обещания, встречи, обрываешь собеседника на полуслове, просишь прощения и едешь туда, на Литейный, в «Полторы комнаты» Бродского. Успеваешь взять последний билет на вечерний музейный сеанс. Сапсан, четыре часа тщетной попытки уснуть, Невский, перекрёсток, Литейный, дальше – по прямой.

Экскурсовод Иван, по совместительству хранитель музейной библиотеки, наливает из бойлера кипяток в кружку с подстаканником (будут в спектакле), заваривает чай, говорит, что вакцинирован и будет вести экскурсию без маски. Слово «музей» к этому пространству не подходит. Это новодел, к которому шли долгим, тернистым путем. Загуглите, почитайте об истории создания этого многофункционального места, о Нине Васильевне, которую никак не оставят в покое, как бы она этого ни хотела. Это очень интересно и про нас всех. В музее две зоны – мемориальная и условно новая (не связанная с Бродским).

Экскурсия длится два часа. Увлекательно, универсально, доступно для каждого. Бродский здесь понятен, местами упрощён, спрессован, обытовлен. Для неискушенной публики такой формат в самый раз, для тех, кто знает чуть больше, кто копает вокруг, около, отстраняясь и приближаясь к личности и времени, этого явно мало. Нет, скорее даже много. Много слов, нагромождений версий, смыслов, домыслов. Хочется поскорее оказаться в 1,5 комнатах Бродских и молчать в окружении пустоты. Там пусто, голые стены, освобождённые от многослойности. Первый слой. Пустое пространство, заполненное до краев. Я не слушаю Ивана, пытаюсь уловить свою волну свободы. Сначала слышны только помехи, потом проступает мелодия в соль миноре, простая, закольцованная. Если можно было вставить в рассказ нотный стан и записать на нем:

Реприза. Гудок паровоза. Двойная тактовая.

Эта тема станет лейтмотивом будущего спектакля, его пульсом, ритмом. Она задаст способ существования. Я стою у окна в половине Бродского. Там, где была кровать, книжный шкаф, туго набитый книгами, наверху бутылочный забор импортного спиртного. Фото Ахматовой на одной из полок. Анна. Ещё одна, любимая с детства, неизменная. У меня тоже много книг в съемной комнате, шкаф переполнен, и книги повсюду, вдоль стены, у кровати. Я шучу, что скоро весь этот вавилон навалится на меня и погребёт.

Когда-нибудь я съеду из своей комнаты, заберу вещи, себя и оставлю пустоту. Надо бы сесть и описать эту первую комнату (у меня никогда не было своей), упорядочить вещи, расставить их по местам. Пусть хоть в тексте все будет стоять на своих полочках, а не лежать, закрученным в спирали режиссёрской мысли. Ходишь по комнате, напеваешь услышанный в другой комнате мотив, смотришь в потолок, берёшь с него что-то, бьешься мизинчиком о разбросанные на полу предметы, материшься, приоткрываешь крышку на кастрюле замысла, обжигаешься, материшься, понимаешь, что борщ (о, счастье) загустел. И Лев Николаевич смотрит сонными, хитрыми глазами, рыхлит бороду, бьет меня по-братски по плечу, а может быть, просто машет на все (на меня) рукой.

Был ли я в эти часы в Питере? Кажется, что нет. В голове необходимая пустота, на лице дурная улыбка. Все, что должно было проехать, проехало. Встаю с путей, беру корзинку с грибами и убегаю, как сказочная девочка за сестрой, в светлое будущее, с авансцены, по прямой, к третьему плану, ставить спектакль. Ту девочку тоже зовут Анной. Ещё одна, та же, неизменная, живая.