Эрика

Под тонкий красный свитер Эрика нацепила бюстгальтер на размер больше – она стеснялась своей худобы. Чтобы скрыть бледность, тронула губы помадой – потом стерла её. Пытаясь успокоиться, занялась волосами. Тяжелые, густые, они не слушались ее: снова и снова она поднимала их вверх, делала хвост, распускала, заплетала, расплетала, перекидывала набок, смотрела на своё лицо, – по-детски миловидное, с детским выражением глаз и детскими мыслями – это лицо ей не нравилось. В конце концов, разозлившись, бросила расчёску и взяла книгу. «Бессонница – издевательство ночи над человеком», глупая фраза умного писателя подействовала на неё неприятно. Когда она выходила «из дома с эркером», руки были холодные и влажные. Отец ждал её у машины (внешне он походил на коренного прибалта, – голубоглазый худощавый блондин – хотя в жилах его текла не латышская, а немецкая кровь, нрава же был русского, унаследованного от матери, крутого и вспыльчивого). «Как настроение?» – спросил весело. – «Лучше не бывает. Всегда мечтала полежать на кушетке доктора Фрейда» – «Доктора Вернера... и никаких кушеток, только кресло»... Серебристый кроссовер мягко зашуршал по бульвару Бривибас, вдоль Памятника Свободы и цветущей флоры Парка Эспланады – вековой фонтан в центре дробился на миллион водяных осколков в прохладе утреннего воздуха.

...В офисе Эрика увидела высокого мужчину средних лет, немного напоминавшего Богуслава Линду из «Охранника для дочери». С сильно бьющимся сердцем, она кое-как преодолела небольшое расстояние от двери до чёрного кожаного кресла, – она не любила такие кресла, их склизкая кожа, словно вымазанная в сладкий сироп или вишневое варенье, вызывала брезгливость, – один неверный шаг, и она упадёт, упадёт, упадёт... – села с напряженно выпрямленной спиной, словно ученица. Он сел в кресло напротив, взял блокнот и ручку. От него пахло одеколоном «Dzintars»... Посыпались вопросы. Эрика отвечала невпопад, чужими репликами, отводила глаза, переспрашивала, накручивала на палец одну прядь... другую, и улыбалась, улыбалась, улыбалась... Он находился слишком близко, ей все время хотелось поджать ноги, ей мешали её руки с коротко обрезанными ногтями без лака, как героине фильма «Начало» Глеба Панфилова – она то прятала их в карманы, игнорируя правила этикета, то, сцепив, складывала на коленях... Глаза у него были зеленоватые, светлые волосы зачесаны назад, голос низкий, приятный, ботинки с острыми носами вычищены до блеска (периодически он покачивал правой ногой, и правый носок с сияющим пятнышком болтался у неё перед глазами, будто маятник, действуя усыпляюще и раздражающе одновременно). К концу сеанса он перешёл на «ты» («Можно, Эрика?» – она кивнула), его лицо выглядело по-другому, профессионально-отстраненное выражение исчезло, в нем появилось что-то кошачье, расслабленное. Он словно ослабил узел галстука. Ей же хотелось поскорее уйти, она представляла, как накидывает пальто, завязывает шарф, берет сумку... Но, казалось, он не хочет её отпускать, специально задерживает, задаёт лишние вопросы: («Мы встречались раньше? Напомни, когда это было? Два года назад? Ах, да, река, лес, большой двухэтажный дом, кажется, я вспоминаю... Игра в свободные ассоциации...» (смотрел пристально, с легкой усмешкой). Эрика ничего не чувствовала, кроме усталости и напряжения. Она ловила себя на том (иногда эта мысль приближалась, иногда удалялась, иногда пропадала в помехах других мыслей: о маме, о Лиге, её однокласснице, – с дурачествами и шутками вместе готовились к экзаменам – о старой печатной машинке Зингер, которую папа достал вчера с чердака, – клавиши при нажатии выдавали громкую дробь, беспокоили окружающих) что думает о Брэме Стокере, утешается мыслью о Брэме Стокере, тоскует по Брэму Стокеру, мечтает оказаться наедине с Брэмом Стокером в твёрдой красно-алой обложке, с небрежно отпечатанным текстом на желтоватой бумаге, с пропущенными главами, за закрытой от всего мира дверью, на своей кровати с пушистым синим покрывалом, в приглушённом свете ночника. И мечты о Брэме Стокере, уверенность, что он ждёт её дома, как и чашка чёрного чая, как чёрный кот Жорик, придавали ей сил…

...Наутро он позвонил, поинтересовался самочувствием. Звонки раздавались часто, Эрика их намеренно пропускала, он просил отзваниваться, она обещала, но опять не звонила – ей не нравился тембр собственного голоса в трубке, обязанность отчитываться, объяснять, она не видела смысла в столь частых контактах, тем более он как-то обмолвился, что у него нет привычки звонить пациентам... Их встречи проходили стандартно – папа привозил её на улицу Стрелниеку, переезжал на противоположную сторону, парковался, ободряюще махал рукой и направлялся в кафе-мороженое «Laima» – Эрика смотрела ему вслед и смертельно завидовала его свободе. В полном одиночестве, с тяжёлым сердцем поднималась она по лестнице на 4 этаж, оставляя позади металлический зев лифта, проходила мимо ряда однотипных бело-черных дверей... Одна из них внезапно открывалась, – улыбка, приветствие, «Ка tev iet?»[1] – и вежливо, почти злорадно захлопывалась за её спиной. Она не могла упрекнуть его в непрофессионализме или бестактности, но он не вызывал у неё симпатии. Она видела его заносчивым, самовлюбленным снобом. Она вполне допускала, что он дрессирует не только свою собаку-бульдога, но и детей и жену. Ей почему-то нравилась эта мысль. Нравилось представлять что-то в духе маркиза де Сада («мрачные паучиные бреды, бутафория кнутов, плетей и розог...»). Скорее всего, она так не думала. Возможно, ей просто хотелось думать о нем плохо. Кто-то сказал бы, что страх перед ним, как перед мужчиной, заставлял её делать обобщенные выводы, искать рациональные объяснения, однако она была совершенно свободна от вопросов национализма и шовинизма, чтобы иметь что-то против одних или других... А что касается страха перед мужчиной – мужчину она в нем не замечала. Для неё он был бесполый, андрогин. И она была не уверена, что боится его; иногда они менялись местами; не она, а он избегал смотреть ей в глаза, предпочитая разглядывать шарнирную лампу на подставке, настольные часы, бледно-желтые гвоздики в вазе, «Японский мостик» Клода Моне (блеклая репродукция), небо за окном, и это её успокаивало.

Однажды сеанс продлился почти три часа – на улице шумел ветер, ломая тонкие ветки весенних деревьев, опрокидывая уличные торговые палатки и вырывая из рук прохожих хлипкие зонтики. В кабинете стало темно. Она сидела в кресле, положив руки на подлокотники, как пассажир готовящегося к взлету самолёта или испытатель катапульт.

– Эрика, – произнес доктор Вернер – ты не хотела бы обращаться ко мне по имени? Мне кажется, это помогло бы нам как-то сблизиться...

Эрика ничего не ответила.

Доктор Вернер помолчал. Удобнее устроился в кресле. Поправил часы на руке.

– Я тоже был скованным и пугливым в твоём возрасте. Иногда я думал, что матушка желала мне умышленно навредить, нарекая меня именем моего отца, которого не любила... Все Виллисы очень обидчивы, мнительны и не уверены в себе. Если кто-то, в ком я нуждался, надолго оказывался за пределами досягаемости, меня мучило ощущение заброшенности и отвергнутости. Мои чувства порой граничили с угодливой привязанностью, нередко, полагаю, обременительной для противоположной стороны... Но я ничего не мог с собой поделать. Любовь – она, как сон, как вода, человек не способен жить без неё. Она для всех нас является естественной потребностью, но кто-то в ней нуждается больше других. Тебе не хватает любви, Эрика.

Она сделала слабый протестующий жест... по крайней мере, ей хотелось его сделать, но она не решилась.

– Меня любят мои родители, мои дедушки и бабушки…

– Этой любви недостаточно. Я говорю о другой любви. Французы называют её romanesque. Ты переживала её когда-нибудь? Её нежность, её боль?

– Нет.

– В этом и проблема. У тебя красивые руки. Тебе кто-нибудь говорил это?

– Нет…

– Красивые глаза, красивые волосы…

Повисло молчание. В окно хлестал дождь, в углу горел торшер под зелёным абажуром – торшер тревожно подмигнул ей.

– Ты взрослая девушка, Эрика. Твоя холодность только вредит тебе. Давай попробуем подружиться. Отпусти себя, расслабь плечи, расположись поудобнее. Начни с моего имени. Попробуй произнести его вслух. Здесь. Сейчас.

Торшер продолжал подмигивать. Лампочка под его зелёным убором то угасала, то снова вспыхивала.

– Ну, ладно... Давай расслабимся. – Он потянулся к магнитофону, нажал на кнопку, в грохоте дождя запели скрипки и духовые инструменты симфонического оркестра. Бах. Помахал обложкой кассеты с изображением композитора. – Старое вино в новые мехи. Её величество фуга.

– Моя фамилия тоже немецкая (он улыбнулся), и я тоже имел в юности проблемы с общением. И я тоже никому не доверял, как и ты. Мы можем помочь друг другу. Как ты на это смотришь?

Эрика молчала, пытаясь угадать мысли своего собеседника, – ей всегда было проще почувствовать сущность человека, чем понять его.

В этот момент в кармане её джинсов зазвонил мобильник, в окошке высветилось папино имя – беспокоится – она поднялась, заставляя себя смотреть доктору Вернеру прямо в лицо, почти готовая расплакаться. Сказала, что ей пора. – Извините, папа ждёт.

Он тоже поднялся.

– Конечно, мы несколько задержались. До встречи, Эрика. На улице очень сильный ветер, будь осторожна... Я жду твоего звонка.

Уже не слушая его, она надела пальто, схватила сумку и выскочила на лестницу.

– Сегодня долго.

Дождь скучным метрономом стучал по ветровому стеклу, скучно мельтешили щетки стеклоочистителей – нетерпеливая очередь из машин живой цепочкой растянулась по улице Элизабетес почти до Воздушного моста... В линзах, отуманенных моросью вечерних огней, в красках из тонко растертых пигментов одиночества и грусти, люди, дома и дороги казались преображенными кистью художника-импрессиониста – поэта преходящих впечатлений, долгих теней и черных омнибусов...

– Как он тебе?

Эрика пожала плечами: – На мой взгляд, доктор Вернер слишком вмешивается в мою личную жизнь…

– Каким образом? Задает неудобные вопросы?

– Нет... Просто такое чувство.

– Это его работа – вмешиваться в личную жизнь.

– Мне эта работа не нравится.

– Понимаю, но нужно потерпеть. Хотя бы ради мамы, ее очень беспокоит твое состояние.

Ярко освещенные окна неоготического дома Тизенгаузенов сверкнули гелиотроповыми искрами.

– Я знаю…

...Народные легенды и сказки неспроста предупреждают об опасности встречаться глазами со злом, о том, что нельзя дать злу заметить себя... Дурной глаз Балора, короля-демона из ирландской саги разит многотысячное войско бога Луга, подобно молнии, смертоносное око змееволосой дочери Форкия и Кето превращает в камни все живое, ресницы святого Касьяна создают смерчи и вихри, от взгляда Вия гибнет главный герой гоголевской повести, Хома Брут…

« – Подымите мне веки: не вижу! – сказал подземным голосом Вий – и все сонмище кинулось подымать ему веки.

– Не гляди! – шепнул какой-то внутренний голос философу. Не вытерпел он и глянул.

– Вот он! – закричал Вий и уставил на него железный палец. И все, сколько ни было, кинулись на философа.

Бездыханный грянулся он на землю, и тут же вылетел дух из него от страха».

Однако сказка, как известно, ложь, поэтому когда бабочка взмахнула крыльями, а стрелки часов свело точно на цифре двенадцать, в пустынной аллее, в солнечной дымке драконьей зелени, слева от здания с богато декорированным фасадом, как и было задумано, показалась высокая фигура мужчины в элегантном светлом костюме. Незнакомец вошел в кафе, огляделся по сторонам – все столики были заняты, был обеденный час – затем взгляд его, как могло бы показаться, невзначай упал на Эрику, глаза их встретились, он улыбнулся и, склонившись в шутливом поклоне, испросил разрешения занять свободное место за ее столиком. И смущенная без меры Эрика, отложив книгу, конечно же великодушно разрешила. Уже через минуту беседа их потекла легко и непринужденно, так, словно они знали друг друга лет сто и даже больше... Болтая без умолку, он касался в разговоре всего понемногу, словно гурман, пробующий деликатес.

... – Переводы Бальмонта... Позвольте я открою «Соответствия» – сравню с оригиналом (провел пальцем по дисплею). Слово «нахально», разумеется, не бодлеровское – видно сразу. У него, действительно, «Et d’autres, corrompus, riches et triomphants» – порочные, роскошные и торжествующие. «Экстазы чувств и добрых сил прибой...» – тоже вполне притянуто за уши: «добрых сил» в «Цветах зла» звучит невыразительно... Сонетная форма – ад для переводчика, но, в целом, переведено весьма достойно…

... – Вообще, я очень люблю французов и выучил язык, чтобы их читать. И никогда об этом не пожалел. Такие авторы как Лафонтен, Расин или, скажем, Мольер, по-русски не звучат абсолютно. Если языком периодически пользоваться, он не забывается. На английском есть роскошные поэты наподобие Киплинга, Блейка или Байрона – их переводы, которые я видел, достаточно ограничены. Шекспира тоже имеет смысл читать в оригинале, хотя его язык очень далек от современного. На самом деле, в оригинале имеет смысл читать любую хорошую книгу, даже если она не будет на сто процентов понятна. Борхес учил итальянский по Данте, которого он читал в трамвае без словаря, догадываясь о смысле. Надо сказать, современный итальянский мне почти понятен, но не язык Данте…

...и как-то легко и незаметно, всё, кроме голоса собеседника, стало вдруг казаться Эрике глупым, очаровательным сном, и опускающаяся на город благоуханная томная синь, и шум автомобильных моторов, и шелест деревьев, и шорох шагов... И негромко звучащая из радиоприемника печальная песенка – «Встреча была коротка, в ночь ее поезд увез... Но в ее жизни была песня безумная роз...»

...За окном снова шел дождь, и снова доктор Вернер сидел перед ней, пытливо вглядываясь в ее лицо, – забившись в кресло, она старательно прятала глаза от него и зеленоватого света настольной лампы.

– Эрика, ты меня слушаешь?.. Тест, который я вчера предложил тебе пройти, показал очень высокую степень тревожности, возбудимости и неуверенности в себе; также ты вчера сказала, что тебе бывает трудно уснуть... Преследуют ли тебя во сне кошмары?

– Да.

– Тебе снится что-то конкретное?

Она сделала неопределенный жест:

– Мне часто снится огромный паук, который гоняется за мной.

– Бывало ли так, что содержание сна как-то было связано с тем, что имело место во время бодрствования? Какое-то событие? Может быть, разговор?.. Во сне мы часто видим то, что нас беспокоит наяву.

Эрика молчала.

– Какие чувства вызывают у тебя сны о пауках?

– Ужас, страх, отвращение.

– Попытайся вспомнить, когда тебе последний раз снился такой сон?

– Я не помню.

Он помолчал, что-то пометив в блокноте.

– Эрика, может быть то, что я сейчас скажу, покажется тебе высокопарным, но отношения психотерапевта и пациента можно назвать танцем двух любящих, доверяющих друг другу людей... Это диалог с большой буквы. Бессмысленно оставаться просто вежливыми собеседниками, делающими свой кусочек работы, – ты рассказываешь, я слушаю – когда ни один не касается сердца другого... Возможно, все это звучит несколько сложно, однако суть очень проста: у коммуникации всегда два конца. Если ты... если мы не будем доверять друг другу, ничего не получится и наше общение не принесет никаких результатов.

Нехотя, глядя в пол на паркетные доски, образующие зигзагообразные дроково-коричневые волны, она произнесла: – Я не помню, когда мне снился этот сон в последний раз, но помню, когда он приснился мне впервые... После разговора с одним человеком.

– Этот человек твой знакомый?

– Да.

– Ты бы могла назвать его своим другом?

– Пожалуй, нет…

– Ты давно с ним знакома?

– Около полугода.

– Он примерно твоего возраста?..

Эрика отрицательно покачала головой:

– Нет, он значительно старше.

– Что вас связывает, ты упомянула, что не считаешь его своим другом...

– Связывает... Ну, мы общаемся.

– Вы часто видитесь?

– Он говорит, что хотел бы чаще…

Доктор Вернер бросил на бледное лицо Эрики внимательный взгляд.

– Что ты к нему чувствуешь? Он тебя пугает?

– И да, и нет. Он... Трудно объяснить... Он мне скорее нравится, чем не нравится, а может наоборот, точно не знаю... Как бы там ни было, он…

– Продолжай.

– Он необычный человек.

– В чем проявляется его необычность? У него необычная профессия?

Эрика слегка улыбнулась: 

– Он художник и искусствовед, профессор, преподает в Академии художеств, в Таллинне. Я бываю на его выставках...

– Что ты еще можешь о нем рассказать?

– Он образован, знает языки, в том числе французский, переводил для меня стихи Верлена и Бодлера. Вообще, кажется, он знает все на свете, словно живая энциклопедия, достаточно спросить его о чем-то и он... тут же расскажет о живописи Рене Магритта и Марселя Дюшана, о философии Камю и Хайдеггера, о стихосложении, о тайских кошках, и... даже про уравнение Шредингера. Но все это у него как бы само по себе, а он... сам по себе, – Эрика засмеялась.

– Ты влюблена? Можешь не отвечать, если вопрос покажется тебе слишком личным…

– Не влюблена, а может быть влюблена, я не знаю. – Эрика снова рассмеялась. Кажется, она расслабилась. Села удобнее, одернула плиссированную юбку, поправила волосы, свитер (значок в форме буквы ипсилон блеснул на вязаном воротнике). Серые глаза ее встретились с глазами доктора Вернера, он отвел их первый.

Болтая правой ногой, она сказала немного насмешливо:

– Я думаю, что он стрррастно увлечен мною.

– Он говорил тебе об этом?

– Да. Он сказал, что я... его вредная привычка, его темная сторона, – снова раздался ее нервный смешок, она покраснела.

– Темная? Как ты думаешь, что он имел в виду? Он объяснил?

– Он никогда ничего не объясняет.

– Давай попробуем вместе поразмышлять, о’кей?

– Давайте... Я не могу сказать точно, что он чувствует ко мне, но я замечаю, что мне все труднее смотреть ему в глаза, потому что они сбивают меня с толку – я не знаю, что скрывается за его взглядом... Его глаза постоянно противоречат его словам, мимике и поступкам. Однако при всем этом его манеры, словно созданы для того, чтобы очаровывать... гипнотизировать, усыплять бдительность, и поначалу, в отношении меня, ему это действительно удавалось, но теперь... – Эрика покачала головой, – теперь он не может обмануть меня своей игрой: обворожительной улыбкой, вкрадчивым голосом, подкупающими словами, теперь я знаю, чего это стоит... Что он может быть и другим, без причины, без какого либо внешнего влияния... Его настроение невозможно предсказать... Оно меняется, как наша прибалтийская погода... Бывают дни, когда он изводит меня ревнивыми придирками, обвиняя в несуществующих проступках, в несвойственном мне поведении... В другие дни, ему нравится быть отстраненным, холодным, почти жестоким, – и тогда он пугает меня, а потом вдруг снова становится ласковым, порой до угодливости... Иногда он говорит, что видит во мне свою «страдающую половину»; но в нем есть и другая половина, которая «сидит в партере с попкорном» и наслаждается зрелищем чужих страданий, моих страданий... Впрочем, я тоже его мучаю, – добавила она тихо, будто в сторону – он с самого начала обещал, что будем мучиться...

– Ты пыталась с ним расстаться, хотя бы на время?

– Пыталась... В первый раз, я выдержала без него пять дней, во второй – три недели... И это далось мне с величайшим трудом. Каждый раз я чувствовала себя так, будто теряла что-то очень важное, моя жизнь становилась совершенно бессмысленной и пустой, превращая дни в одну сплошную череду календарных крестиков... Я не знала, куда себя деть, в конце концов я переставала с собой бороться и звонила ему первая... Сложность еще состоит в том, – она сделала паузу, словно раздумывая говорить или нет, рассеянно провела рукой по волосам, вдохнула, – что... я постоянно боюсь за его жизнь, эта мысль сводит меня с ума, делает безвольной, беззащитной перед ним… и я ненавижу его за это!

– Боишься в каких-то конкретных ситуациях, или вообще?

– Вообще. Всегда. Как будто он вживил в мой мозг электрод, и я должна быть постоянно с ним на связи (грустно усмехнулась, притронувшись рукой к виску). Если его нет в городе, мы обмениваемся письмами.

– Может быть, хочешь еще что-то рассказать?

– Не знаю, насколько это интересно. Просто как штрих... Ну вот однажды он забыл своего четырехлетнего племянника в гостинице.

– Как это забыл?..

– Так – «забыл». Он тогда сказал себе: «А теперь забудь его» – и ушел. Ему просто надоело с ним возиться.

– Но он, вероятно, предварительно сделал звонок кому-то из родственников, чтобы мальчика забрали.

– В том-то и дело, что нет. Ушел и все. Бросил ребенка одного. Перепуганные родители узнали об этом, когда связались с ним по телефону. Достаточно странно, вы не находите?

– Пожалуй... Эрика, а родители в курсе твоих отношений?

– Я им собиралась рассказать, но теперь передумала.

– Почему?

– Потому что не хочу, чтобы они волновались и чтобы о нем кто-то знал... как и он не хочет, чтобы кто-то знал обо мне, – с внезапной злостью выпалила она.

И отвернувшись, заплакала.

... – У тебя есть платок? Возьми мой.

... – Как ты себя чувствуешь?

– Уже лучше.

Дождь сильнее застучал в окно.

– Ничего, мокрый дождя не боится, – улыбнулась Эрика, вытирая слезы.

Доктор Вернер вдруг поймал себя на мысли, что ему хочется дотронуться до ее лица. Это его смутило. Нарушение «границ» в отношениях врача с пациентом, эксплуатация влияния и доверия – пошлый штамп, слабое звено в психотерапевтической практике... Его близкий друг и коллега, увлекшись юной пациенткой, был вынужден сменить место работы, когда об этом стало известно. Доктор Вернер, как и подобает профессионалу, осудил его действия со всей возможной строгостью, присоединившись к хору обвиняющих голосов, дружеские чувства в нем уступили место справедливому возмущению, однако... неприятный осадок от собственной пристрастности остался. И поднялся в нем сейчас с особой силой.

...Уже собираясь уходить, она сказала:

– Я пришлю вам по почте некоторые из моих писем, мне хочется, чтобы вы их прочитали, – попрощалась, накинула пальто и скрылась за дверью.

Из писем Эрики:

«...Да, я другая. И я могу, конечно, не догадываться, когда мне лгут, как это делаешь ты, – это не мое преступление и даже не вопрос невежества – скорее это вопрос честности другого, каковой, к слову, очень радеет о честности, по крайней мере, на словах…

...Я не хочу верить, что все это было замешено только для того, чтобы заманить меня в постель. Это было бы слишком грустно.

...Есть вещи, которые лучше не трогать. Я это поняла из наших немногих откровенных разговоров. Об этом нельзя говорить. Это чужое, и я ненароком коснулась. Но я не знала, не понимала.

...Как и тебя, меня тоже «болтает» и иногда мне кажется, что я и минуты не смогу прожить без тебя… Но приходит новый день, новые заботы… И я начинаю думать, что в мире существует множество других «прекрасных» незнакомцев, с которыми, возможно, меня сведет судьба. Или, скорее, пытаюсь себя в этом убедить... Но какие бы ни были мысли и заботы, рано или поздно, я чувствую, что неминуемо возвращаюсь на исходную точку: как у Пушкина «я утром должен быть уверен»..., что на следующий день я буду знать, что ты жив. И что ты... жив. Вечно жив. И это не шутка.

...Знаешь, чего я боюсь больше всего на свете? Я боюсь, что однажды мне все же придется наступить себе на горло и расстаться с тобой. И… я знаю, чем это решение может обернуться для меня. И я не желаю этого. Потому что… по какой-то необъяснимой причине – и произошло это сразу, буквально в первую неделю нашей встречи – я не знаю как описать..., я не могу себе объяснить – но почему-то я должна каждый день знать, что ты есть, и что с тобой все хорошо.

Я меняюсь, узнаю много нового о тебе, о себе, но это остается неизменным, и не зависит от моих мыслей о тебе».

Стопка тронутых пылью книг, нацарапанные по краске полустертые надписи, витиеватое переплетение букв – заветное имя.

«...Что проку было бы создавать меня, если бы я вся целиком была только здесь? ...Моя самая большая дума в жизни – он и он. Если все прочее сгинет, а он останется – я еще не исчезну из бытия; если же все прочее останется, но не станет его, вселенная для меня обратится в нечто огромное и чужое, и я уже не буду больше ее частью. Он всегда, всегда в моих мыслях: не как радость и не как некто, за кого я радуюсь больше, чем за самое себя, – а как все мое существо. Так вот не говори ты больше, что мы расстанемся: это невозможно и…»

... – Нет, не говорите, не говорите мне этого! Все равно, что вы предложили бы мне... умереть.

– Я лишь предлагаю взглянуть правде в лицо. У вас нет будущего. Более того, ты сейчас находишься в очень уязвимом положении, потому что такие люди, как он, остро нуждаются в чувстве психологической и физической власти над другими... Отстаивая свои права, да еще в такой резкой форме, ты усугубляешь свое состояние. Уступки его власти также не принесут никакого положительного результата. К сожалению, в данной ситуации перевес сил не на твоей стороне, это все равно что весы, на одной чаше которых лежит камень, а на другой – цветок, чья чаша окажется тяжелее?

– Вы рисуете образ какого-то Макиавелли...

– Макиавеллизм ему вовсе не чужд, даже напротив, «лучше всего, когда боятся и любят одновременно; однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то надежнее выбрать страх», не ручаюсь за точность цитаты... Бесполезно ждать каких-то существенных перемен и несущественных тоже... Он может что-то пообещать, чтобы удержать тебя, но если ты ему поверишь, то снова будешь разочарована…

Эрика не могла отвести глаз от кольца на руке доктора Вернера, блестящий мазок света словно вобрал в себя все ее внимание, – она чувствовала себя змеей, загипнотизированной фокусником-заклинателем.

– Я должна оставить его?..

«Я должна оставить тебя?»

Часы пробили полдень, подул весенний ветер, выгнул парусами оконные шторы, заслонив чистое, майское небо, небесное солнце – солнце надежд, любви и тепла – пора дождей заканчивалась, близилось лето...

Из письма Эрики.

...(Мистеру Хайду – от его лучшей, светлой, л и р и ч е с к о й стороны).

Беда (или счастье?) в том, что я больше не чувствую к тебе того, что чувствовала раньше... И дело вовсе не в твоих поступках или словах – они пусты и иллюзорны, как и ты сам, внешний обманчивый блеск подменяет твою суть и душу, и все, что принято к ней относить, – но в том, что ты словно бы не существуешь отдельно от того, что о тебе думают – я или кто-то другой. В тебя можно вложить любой смысл, наполнить чем угодно, но сам ты останешься тем же, чем и был – человеком-невидимкой, амфибией, холодной рептилией. И страшно становится от мысли, что то, что я вижу, всего лишь твоя оболочка, искусная маска. Тому, кто способен чувствовать (а значит страдать) примириться с этим сложно, но иного не дано. Ты можешь сколько угодно кривляться и лопаться от смеха, как наполненный воздухом шар, но у тебя нет глаз, чтобы увидеть самого себя. А если ты все же попытаешься, то, вероятно..., но что толку говорить о невозможном?..

– Эрика, как твои дела? Прости за поздний звонок... Но прошло уже три месяца после нашей последней встречи. Твой отец объяснил мне, что ты решила взять тайм-аут... Надеюсь, ты не сочтешь за навязчивость мое желание узнать…

– Да, мне нужно было взять паузу, чтобы в одиночестве подумать над тем, как мне быть дальше.

– И к какому решению ты пришла?.. Эрика?

– Вы хотите узнать, рассталась ли я с... ним?

– Не только это, не только... Как вообще ты себя чувствуешь... На самом деле, я рад слышать твой голос…

– Мне тоже приятно слышать ваш голос, доктор Вернер.

– Как ты сейчас спишь?

– Гораздо спокойнее, и я снова читаю, и даже начала сочинять рассказы, – Эрика усмехнулась в трубку.

– Я очень рад, что ты чувствуешь себя лучше. Тревожные мысли посещают тебя реже?

– О да, намного.

– А ночные кошмары прекратились?

– Почти. Лишь изредка, когда я вспоминаю…

– Что вспоминаешь?.. Эрика? Ты рассталась с ним?

– Да, доктор Вернер.

– Это очень, очень хорошо, эти отношения разрушали тебя…

– Кстати, мы с ним на прошлой неделе виделись.

– Зачем? Лучше было бы прекратить все контакты…

– Я и прекратила, это произошло случайно. Мы встретились в кафе. В Старой Риге. Он увидел меня, подошел, мы поговорили.

– И…

– Ничего. Потом мы расстались.

– Он ни на чем не настаивал? Не уговаривал вернуться?

– Нет, но видеть меня был рад.

– А ты?

Эрика помолчала.

– Это была полезная встреча, доктор Вернер. И, я уверена, последняя.

– Последняя? Я не совсем понимаю…

– На самом деле, я знала, что он придет в это кафе, он часто его посещает в обеденный перерыв, когда бывает в городе.

– Ты искала с ним встреч?

– Искала. Теперь уже нет.

– Ты уверена?

– Да.

– Точно?

– Да... И знаете, в чем странность, доктор Вернер?

– В чем?

– В том, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самой даже странно это, потому что я ведь, действительно, ощущала так много... Мы встретились, перебросились несколькими словами, он предложил погулять в парке развлечений, покататься вместе на каруселях – я вежливо отказалась... Попрощался он после этого довольно холодно, однако сказал, что закончил мой портрет, который начал писать, еще когда мы были... Пообещал прислать…

– Эрика, Эрика, не поддавайся на его уловки!

– Что вы... Мне напротив – грустно. Грустно, что все, что осталось из прошлого – это мой портрет. Спасибо вам за помощь, доктор Вернер. Вы мне очень помогли.

– Подожди, Эрика... Я думаю, нам надо обсудить…

– Что?

– Все, что с тобой произошло за это время. Давай завтра? В три, как обычно.

– Я не знаю, я не уверена, что это необходимо.

– Я уверен, что необходимо. Ты рано делаешь выводы – такие травмы бесследно не исчезают. Ты должна мне доверять... Так что, завтра, в три?.. Эрика?

– Я завтра занята, но я вам обязательно позвоню. До свидания, доктор Вернер.

– До свидания, Эрика, я буду ждать твоего звонка…

[1] (вернуться) Как дела? (латыш.)