День, которого мы не увидим

Начало лета. Ленивым и бодрым воскресным утром я иду по проспекту Добролюбова от Князь-Владимирского собора в сторону Биржевого моста. Свежий невский воздух окрашен горечью тополей. Пух вальяжно катится по тротуару и укрывается от ветра под стенами домов. Машин ещё мало, в городе блаженная, радостная тишина.

День начался рано. Ровно в восемь передо мной открылась калитка на задворках Первого меда. Довольно долго, не встречая ни души, я шёл вдоль тёмной как омут Карповки. Тут было тенисто и сыро, а на другой стороне реки солнце гуляло по безлюдной набережной, согревая асфальт и зелёные глыбы ботанического сада. Наконец я очутился перед маленьким зданием морга, похожим на обезглавленную церковь. Тут я увидел троих мужчин лет под пятьдесят. Они были мне незнакомы, впрочем, очевидно, их привело сюда то же, что и меня. Скорбно кивая, поздоровались. Стали звонить в звонок. Дверь открыл негостеприимный, помятый и молчаливый санитар. В безжизненном помещении морга царила каменная, тенистая тишина. В гробу, торжественно обратив слепое лицо к потолку, покоилась старуха.

В прохладном беззвучном сумраке меня удивило её худое лицо, провалившиеся щёки, почти прозрачный, как будто тающий нос. Знакомые черты едва угадывались. Интеллигентная добрая женщина, она жила в огромной комнате с высокими потолками, пахнувшей старинной мебелью, с тремя окнами, выходившими на проспект. Сюда мы с родителями приезжали в гости по хорошо освещённому Большому, и уходя, долго ждали заиндевевший троллейбус на холодной и темной Большой Пушкарской. Небольшая коммуналка, бывшая до революции квартирой железнодорожного инженера, сохранилась в первозданном виде, включая изразцовые печи, наборный паркет и лепнину на потолках. В прихожей нас встречали массивная деревянная вешалка и черный карболитовый телефон, а ещё раньше, на лестничной площадке, огромная облупившаяся пустая рама от зеркала. Эта квартира всегда завораживала меня, выросшего в спичечных коробках спальных районов, высокими двойными дверями красного дерева, старинными кранами в ванной с дровяной колонкой, черным ходом, ведшим из кухни на таинственную тёмную лестницу.

Эти воспоминания были частью моего казавшегося вечным детства, которое однажды незаметно отступило, стушевалось, и навсегда исчезло, заслонённое вдруг заманчиво засиявшими, замелькавшими передо мной картинами взрослой жизни. И теперь лицо старухи в гробу было краешком того детства, ярким следом давно забытой фотографии, открывшимся под верхним слоем обоев, осколком давно разбитого зеркала, вдруг выпавшим из-за старинной дубовой рамы.

Вместе с новыми знакомыми, которые оказались дальними родственниками усопшей, мы вынесли гроб на свежий воздух, загрузили его в похоронный ПАЗик и повезли старушку в последний путь по Большому проспекту, мимо бывших булочных, продуктовых, рыбных, книжных магазинов, а ныне бутиков и ресторанов, мимо дома, в котором она прожила много лет, в Князь-Владимирский собор на отпевание.

После короткого ожидания, отмеренного неведомым распорядком церковной жизни, гроб внесли внутрь собора и поставили на укрытый черным катафалк. Солнечные лучи, как длинные сухие спагетти, косо проходили в верхние окна, упирались в иконостас, сгорали золотом на киотах. Пахло свечами и ладаном. Девочка, лет восьми, стояла у гроба, который возвышался на уровне её подбородка, и с тихим любопытством рассматривала лицо покойницы.

Родственники усопшей всё прибывали, и скоро стало ясно, что моя помощь больше не нужна. Освободившись таким образом от обязанности участвовать в печальном обряде, я вышел из церкви. У ворот сидели, щурясь на солнце, похмельные нищие. Пройдя сотню шагов по Храмову переулку, я свернул на проспект Добролюбова и направился в сторону Биржевого моста.

И вот я иду налегке, вдыхая питерский воздух, умытый ночной росой. Начало нового дня, как начало жизни, сверкает белизной чистого листа, и город лежит передо мной роскошной палитрой ярких красок. Проходя мимо какой-то лавки, я вижу молодого человека, примерно моего возраста, занятого мытьём стёкол. Мой беспечный вид привлекает его внимание, и он задиристо произносит, ни к кому напрямую не обращаясь, а как бы между делом: «Во засада! Все гуляют, один я работаю!». Однако, будучи не в силах ему помочь, я оставляю его слова без ответа, и бесцельно двигаюсь дальше, позволяя проснувшимся потокам городской жизни подхватить меня, и полагаясь на волю случая и спонтанную красоту импровизации.