| ПРОЗА | Выпуск 95 |
Страшная духота. Растворил окно. Снизу французская речь. Затворил окно. Страшная духота.
Прошел на кухню. В холодильнике сыр с плесенью. Не могу понять, это так надо или плесень носит искренний характер. Есть не стал, но постоял около холодильника, потому что здесь не так душно.
Вознамерился было обернуться во влажную простынь, но в этом мне померещилось что-то чумное. Да и душно вокруг, а не жарко.
В холодильнике нежно-розовый кусок мяса, но нет расположения разводить огонь, жарить и есть.
Лег бы спать, но перспектива проснуться утром отвращает. Лучше бы вечером и лучше бы послезавтра.
…
Пасмурно. Слава Богу. Съездил с утра в Де-ля-Сан-Августин-во (или типа того). Там есть лес возле шоссе, а внутри леса, недалеко от опушки – береза.
Подержал руку на стволе. Береста чуть царапает кожу. Нажал сильнее и провел. Сладкая боль Отечества.
На обратном пути к шоссе повстречал И. Постояли молча, потом он сказал:
– Вот так-то вот оно, господин хороший.
Приподнял козырек ненамного и ушел в лес, а я долго думал над его словами. Казалось бы, ничего такого, похоже на развернутое междометие, а на душе вдруг стало так радостно, а потом так гнусно и гадко, что хоть пили березу.
Я вспомнил, как не мог добыть спичек в магазине в Орле, и так хлопотал бедняга-продавец, так пробовал с другого конца возместить отсутствие спичек. Легко быть любезным, когда спички на полке. В итоге добрый торговец сбегал в другой магазин и оттуда принес мне спичек. И был так счастлив, как никто никогда.
Нет, это было в Орли.
…
Проснулся посреди ночи в состоянии «А?», долго думал, перевернуться на другой бок или зачем, да так и уснул, недодумав.
…
Завтра начну новую жизнь. Начну учить французский, искать работу, охотиться за женщинами, детьми и стариками, то есть, пардон, целевым образом исключительно за женщинами. Предприму ряд колоссальных усилий и сделаюсь куском того, от чего меня тошнит. Вижу чуть выше слово «пардон», стало быть, новая жизнь воистину грядет.
…
Я – это жё. Вы серьезно?
…
Давеча на пути от березы к шоссе чуть не столкнулся с примечательным господином. Цилиндр, бабочка, на запястье часы в цену моего квартала. Выражение общей неустроенности безошибочно выдавало в нем русского.
– Ищете березу, месье?
– Нет, дорогой друг, осину.
Осины я тут не встречал, на чем мы и расстались. Приперло человека, ничего не скажешь.
Кстати, я не уверен, смог ли бы опознать осину. Береза, как известно, белая (понятно, местами), а осина как?
…
Долго ходил по улицам, слушал с отвращением французскую речь, с легким ужасом и тем же отвращением обнаружил, что частично понял услышанное. С волками жить. Справедливости ради надо заметить, что понял немного и пока более местоимения, но, как говорится, одной ногой уже вляпался в Рубикон.
Выпил чашечку кофе на открытой террасе. Две этуали за соседним столом. Одна щебечет, другая басит, одна щебечет, другая басит. Ждал, когда это кончится, но кофе кончился раньше.
Показательно тупой вид у местного жандарма. Горделиво тупой, я бы даже сказал, фестивально тупой.
Голуби срут. В этом можно найти философскую начинку, но рискну воздержаться.
…
Вспомнил, как ел еще дитем круассаны на даче у тети, и, как говорится, взалкал. Минуту противился искушению, но уже надевал брюки и пиджак. И вот я вихрем в русском магазине. Пышная авдотья или прасковья милуется с коренным парижанином. Вот ведь акула с усами. Полюбезничает с этой бабой на чайнике и унесет ведерко икры. Неожиданно очередь дошла до меня.
– Ву ли ву, месьё?
Издевается, что ли, дрянь, или взаправду меня не помнит. Справедливости ради – и я ведь ее не помню.
– Мне бы…
Авдотья выставляет вперед ладони, как если бы я собирался ее облапать, и кричит по-французски вглубь магазина. Оттуда выплывает такая же матрена, но мейд ин раша, а не (китайская) подделка.
– Что вам угодно?
– Мне бы круассан.
– У нас нет круассанов. Круассаны везде кроме нас. Возьмите кулебяку с вязигой.
– Как вас по имени-отчеству?
– Кира Леопольдовна.
– Видите ли, Кира Леопольдовна. Моя тетя миллион лет назад на даче в Малаховке пекла мне круассаны. Мне кажется, я помню их аромат. Заметьте, русские круассаны, а не местный ширпотреб.
– Но если бы вы в Будапеште ели суши, неужели вы пошли бы за ними в венгерский магазин?
– Если бы это были венгерские суши…
– Короче – будете брать кулебяку?
И я взял кулебяку с вязигой, продав оптом детство, тетю и родину, потому что жизнь – это цепь компромиссов. И дома, давясь соплями, скушал дар чужбины. Кстати, весьма обаятельный на вкус. Сам готовить ее в этой реальности я, разумеется, не буду, но рецепт на всякий случай можно списать.
…
Как отвратителен успешный русский. Как заяц, чья морда по самые длинные уши испачкана в волчьей крови. Вот он, истинный Иуда, забывший круговую поруку. Как формулировал проблему популярный датский принц, быть или не быть. Естественно, не быть. То есть – не быть, не состоять, не участвовать. Ну – не дать, не взять. И далее по списку.
Ты выбираешь быть – чудесно, милый друг, только окажи услугу, отойди от меня. От тебя пахнет сырым фаршем с одеколоном напополам.
…
Прошвырнулся по Елисейским Полям. Американский турист в шортах спросил у меня, вероятнее всего, дорогу куда-то, я послал его наугад. Прошвырнись и ты в никуда, хозяин этого мира, проконтролируй, как там оно.
Мне вдруг представилась улица, которой здесь не может не быть, рю Де-Граданс. Не название, а сама улица – в дубах и каштанах, с тихим велосипедным шелестом, уходящая в розовый закат. Я вспомнил про розовый кусок мяса в моем холодильнике. Возвратившись домой, вынес его на помойку.
…
Есть у нас изумительный шанс прошвырнуться по рю Де-Граданс.
Я повторял эти две идиотские строчки, пока они не растворились в моей крови. Интересно, кстати, моя кровь всё еще русская или уже парижского разлива? Анализ, что ли, сдать?
…
Если бы я умел водить автомобиль и понимал по-французски хотя бы адреса, я непременно стал бы таксистом. Ох, и ездил бы туда-сюда с ветерком. Но я не умею водить автомобиль. Адреса-то ладно. Через силу можно понять.
…
Приставучие белки в Булонском лесу. Анапест? Он, родимый.
…
Забыл дорогу к березе. Вроде иду, как ноги несут, – а выхожу к оврагу с чахлым кустарником. Вернулся на шоссе. Попробовал еще раз, медленно и осознанно. Так совсем плохо, с первой же развилки не знаю, куда свернуть.
Ноги несли, а теперь не несут. А может, там и нет никакой березы, а одна лишь иллюзия. Мозг плохо изучен, потому что ничем кроме другого мозга его изучить нельзя. А изучать мозги мозгами – в этом какой-то познавательный каннибализм.
…
Пришел в русский магазин, слава Богу, сразу напоролся на русскую продавщицу – ну, на ту, что давеча.
– Слушаю вас.
– Мне бы кулебяку.
– Кулебяку??
– С вязигой.
– С вязигой?!
Лукерья (она же Кира Леопольдовна) изумлена и разгневана, как если бы я ей предложил упаковаться в пакет. Отчего-то этот казус резонирует в моем черепе с утратой березы. А не поплыл ли Коля разумом? Коля – это я. Я чувствую себя дедом Мазаем на тающей льдине. И зайцы деда не спасут. У них нет ресурса. Я встряхиваю седой шевелюрой и пытаюсь опереться о тающий лед.
– Но, Кира Леопольдовна, припомните, дня три-четыре назад я спрашивал у вас круассаны, а вы продали мне кулебяку с вязигой.
– Да, прекрасно помню. Но кулебяку расхватывают в момент. Теперь попробуйте в пятницу утром.
Что ж, с ума я не сошел. Скажу, почему это меня не радует. Сошел бы – был бы малый шанс излечиться, а от реальности излечиться нельзя.
…
Я полагаю, у всех бывали моменты, когда сон заводит в тупик и остается только проснуться. А иногда бывает так, что тупик – вот он, и остается только проснуться, но не получается. У меня впервые это случилось на железнодорожной станции стремной отечественной ночью, когда на меня величаво вышла из мглы стая бродячих собак. И я сдуру рванул от них – а они, слегка поколебавшись, рванули за мной, как будто я возглавил их забег. И тут правая нога ёкнула и омертвела – то ли что-то в ней порвалось, то ли что-то еще, я повалился набок, как плюшевый, и через десять долгих секунд так заорал на этих собак, что луна дрогнула на грязном небе, а собаки рассеялись, как будто каждая вернулась к оставленному делу, но за десять секунд два или три раза судорожно попытался проснуться.
Это один пример, а остальные пять или шесть – не ночью, без собак, без травмы ноги, а жарким европейским днем, в атмосфере душного благодушия, когда каждый вдох как кусок торта, и уютно-отвратительный атлантический ветерок теребит душу. Так опять же случалось с каждым вторым – когда сел на чужой велосипед, и тебе десять раз напомнили, что у него ручной тормоз, и ты вроде усвоил, а потом, рисуясь, несешься на березу и в последний миг тормозишь ногой, но педали свободно прокручиваются назад, и катастрофа неотвратима. Вот так и тут – мир разваливается, как торт, а ты просыпаешься, как тормозишь ногами, но оно не просыпается раз, не просыпается другой, педали прокручиваются – и мир таки разваливается, как торт. И ты, дыша тортом, поминутно вляпываясь в торт, ретируешься в свою конуру, где хотя бы можно рухнуть на кровать и не делать вид, что всё хорошо, прекрасно, замечательно, восхитительно, в орехах и ванили, с цукатами и взбитыми сливками.
И снова робкая попытка проснуться – и опять порожняком.
Реальность – это сон, от которого невозможно проснуться. Боже, какая напыщенная пошлость! Впервые в жизни мне хочется с самим собой спать на разных кроватях. Что исключено хотя бы потому, что кровать одна.
…
Страшная духота.
Вспоминается случай… да вот только ничего случайного в нем нет. Лучше так: вспоминается неслучай.
Квинтиллион лет назад в страшной духоте и потной жаре располагаемся с женой и малыми детьми в плацкарте. Поезд трогается – и становится немного легче. И тут постепенно понимаешь, что едешь на юг. Причем не по этапу с конвоем, а по доброй воле, потому что летом принято ездить на юг. Отчего тогда не принято зимой ездить на север? Набиться вот так в плацкарту – и в Воркуту.
И вот я постепенно, всем организмом понимаю, что вот прямо сейчас вокруг меня весна, а за ней намечается лето, и надо бы пересесть во встречную плацкарту, а как?
…
Двадцать третий год. У Дюма… экскузе муа – не у Дюма и даже не у Золя, а у Гюго есть роман «Девяносто третий год». Ну, по крайней мере, был. И мне пришла в голову модернистская мысль: ежели мои показания датчиков озаглавить, например, «Двадцать третий год» и слегка состарить, как лакированную мебель, а век не артикулировать, то кому-то из читателей непременно придет в голову 1923. Как они плыли на кораблях из Крыма в Стамбул, а потом оседали вот здесь, и здесь, и прямо тут, и вон там, и мучились то духотой, то атлантическим бризом. Изгнание казалось им временным явлением, а оказалась временным явлением жизнь.
Нет, мой романтический друг. Сейчас на дворе 2023, и человечество борется с мелкой пакостью, лишенной мозгов и собственной воли. С воплощенным дарвинизмом, практический ум которого – в генах и хромосомах. И сколько ни задирай голову, в равнодушно голубом небе только равнодушно парящие птицы – и ни одного самолета.
Каждый умирает в одиночку.
И выживает в одиночку.
Закрою гештальты и раскрою окно.
Лягу, вытянусь и буду ждать.
Милая береза! Мы еще увидимся.
Обязательно…
|
|
|