Борис ЛЕВИТ-БРОУН

Меж тем он глазами приветствовал море и радовался, что так близка – теперь, так достижима Венеция.
Томас Манн

Обнажённая сидит на парапете Canale Grande, где-то совсем у Rialto...

Её косы сносит теченьем в лагуну. Несёт... несёт, а они всё текут, всё текут, ибо сами они – вода, истекающая из наклонённой головы густым купоросным водопадом.

Адриатические волны,
О, Брента! Нет, увижу вас,
И вдохновенья снова полный,
Услышу ваш волшебный глас.
Он свят для внуков Аполлона...

Ты не услышал... услышал я и подтверждаю – да, Саша, свят!

Облако поэтического вожделения мгновенно, даже мыслью ты не успеваешь обнять её, ибо «её» – это всё желанное вместе с камнями парапета, древним торговым мостом, тяжеловесным зданием немецкой таможни, ближними и дальними дворцами, бесчисленными улочками...

Нельзя обнять всю Венецию сразу, как нельзя обнять сразу всю женщину. То, что он, «повеса, вечно праздный», обнимал воображеньем, я обнимаю зрением, познаю, касаясь её сырых стен, усваиваю, обоняя её волнующие нечистоты, – и это истинно Венеция, вся она, – раз и навсегда данное, навсегда и всякий раз любимое каменное тело в драгоценных пролежнях мшистых древностей.

Вечно обнажённая и мокрая, скользкая на камнях парапетов, простоволосая и пахнущая стоячей водой каналов – маленькая, но бесконечная, как вечно притягивающее маленькое и бесконечное женское...

Ибо бесконечна ты, Венеция, о возбудительница душевной крови!

Нельзя тебя ни навсегда обнять, ни навсегда отпустить из объятий, нельзя поладить с тобой на добром регулярном визите туриста!

Состарившаяся девушка, вечно юная старуха, пахнущая собственной старостью, но какой!..

С кошачьей готовностью ты ждёшь вдохнуть возбуждающий аромат гнильцы, который дарит только она, только Венеция, великая куртизанка европейской истории, вечная дева европейской души, так медленно умирающая в лагуне, что кажется – бессмертна.

Ты – нимфомания жадных вспоминаний о миниатюрных, почти секретных площадях и бесчисленных мостиках, о тёплых закутках-закоулках твоей щербатой, морщинистой, желанной плоти... подставленной любому, обнажённой для всех, не принадлежащей никому.

– Ну, давай, рискни, попробуй, найди слова... – ты помнишь, как это было?

Затерянный, упущенный из виду прогрессом, и только что нечаянно открытый мною, но только мною... законченный, сам гармонию свою рассеянно хранящий, девственный мир.

Мощеный большими серыми плитами полукруг площади, широкой и свободной, заботливо ограниченной... нет, отграниченной по полукружию благородными венецианскими фасадами, – и среди них жемчужина, Palazzo Soranzo, познавший когда-то кисть Джорджоне, от которой и следа... А со срезанной стороны – совсем простые и незнакомые, но до сердечной интимности родные окошки старых четырёхэтажных домов.

Магия Венеции, её фокус, её секрет, её карнавальная бравада – внедрять в душу незнакомое как близкое, которое всегда знал... как домашнее, где родился, в чём всегда обитал; дурачить тебя каким-то нелепым, то ли идиотским, то ли святым родством с чужим и чуждым. Ни одна куртизанка, даже вобрав мужчину всеми отверстиями, не обманет его с такой захватывающей убедительностью, с какой обманывает душу Венеция: «На, бери меня... касайся меня, войди в меня, живи во мне, нюхай меня и дыши мною, щупай меня, пей меня, ешь меня... промокни и пропитайся мною – я вся твоя, всегда была твоя, всегда буду!..» – и так просто, как будто даже сомнений... – всегда и было твоё.

Каменность Campo San Polo смягчают несколько немолодых развесистых деревьев со скамеечками. Там можно присесть. А свободу свою она охраняет тем, что всё живое располагается вблизи палаццо под деревьями по большой полуокружности. Сама площадь всегда пуста, словно создана для одного созерцанья. Уже в намерении пересечь её есть что-то предосудительное.

Даже мальчишки для игры в мяч, – есть на площадях Венеции всегда такие специальные мальчишки, – не в состоянии зашуметь, заб?гать, заморочить эту свободу.

В ленивой полудрёме живого заспанного микрокосма, пахнущего утренней дымкой каналов... там – в утробно бестревожном, прохладном обитании рая с шумными детьми и молчаливыми мамами... – там всё ощущалось как мягкое и питающее, как плацента, вдруг облегшая душу. Там было нежное убежище, себя и своё от ран берегущее сам?й нелепостью факта, что посреди коммерческой суеты уже давным-давно ставшего тесным мира, среди косяков всемирного туризма, шарахающихся от одной торговой любезности к другой, может ещё, оказывается, жить и живёт тихой, счастливой, закономерной, как дыхание, неизвестной, но родственной всякому индивидуальному сердцу жизнью свободная и совершенная, самой себе равная, самой себе неведомая площадь.

Был бы Бринкман, написавший книгу «Площадь и монумент», менее хрестоматиен и более любопытен, он, возможно, отыскал бы Campo San Polo и записал бы в свою книгу, что есть в Венеции площадь без монумента, но самая монументальная, хоть и самая интимная на свете, потому что тут каждый может ощутить себя и зародышем, полным тревожно манящих образов ещё будущей жизни, и завершившим свой путь монументом, который, наконец, нашёл окончательное и единственное, то есть настоящее место на земле.

– Да-да, ну как же... под деревом, на скамеечке.

Трое под ветвями. Кто-то из троих открыто плачет, ибо мужественна и честностью чувств лишена стыда, кто-то, более трусливый, моргая слипшимися ресницами, слушает свой душевный лепет, силясь не выпустить из-под контроля воду глаз, а кто-то озирается по сторонам со спокойным любопытством подростка, не понимая ни ту, ни того, непонятная и той и тому в подмороженных своих ощущениях ещё (или уже?) не проснувшегося чувства жизни.

Царственная сиюминутностью, которая ведь вечности равна. Она была сплошь живая, от черноухого щенка-спаниельчика в красном зимнем кафтанчике, смирно, как первоклашка перед училкой, сидевшего на попе у ног своей хозяйки, до бледной мокрой пелены утренне розоватой Венеции, которая уже проснулась, но, потягиваясь, ещё не продрала глаза.

Ни одной достопримечательности, кроме жизни, а жизнь... ну какая ж это достопримечательность?

Они – все те, кто могли бы наводнить и сгубить её бесполезными толпами пустого массового любопытства, – просто не догадаются и не придут... ни за что не догадаются и никогда не придут... а если придут, то пройдут ?бок.

В аэрозоле дымчатого сквозь раннее солнце декабрьского утра.

В румяности маленьких чернокудрых ангельчиков.

В смешной заботливости, с которой обнимают они ещё меньших... совсем крошек-путти, не умеющих пока летать.

Самокаты, коляски, вязаные шапочки, голубые свитерки, розовые комбинезончики... и всеобщая – ты и не понял, как стал её частью, – лишённая разумных, или, по крайней мере, значительных, смыслов неизбежно блаженная улыбка.

Никогда для тебя ещё не было так важно, чтобы ответ оказался верен... безошибочен, как надпись на монументе.

И горькое сомнение на всю оставшуюся: а так ли там теперь, как было тогда? А было ли оно вообще, это томительно незабвенное, это жестоко счастливое «тогда»?

[1] (вернуться) Serenissima (итал.) – Светлейшая. Так называлась республика Венеция в пору расцвета.

[2] (вернуться) Imaginazione fervida (итал.) – буйное воображение.

[3] (вернуться) Ispirazione perfida (итал.) – порочное вдохновенье.

Serenissima [1]