| ПОЭЗИЯ | Выпуск 95 |
Ну, вот, и меня нагнали страшные цифры… Оглянувшись на годы и десятилетия, вижу, как я менялся. Конечно, молодой поэт обычно намного талантливей пожилого (и более, чем пожилого!) Если это не Гете и не Саади, не Фет…
И нет чрезмерных иллюзий. Но я благодарен судьбе за многочисленные повороты и изгибы пути, не всегда прямого.
И – по зрелом размышлении – за ушибы! Которые выводили из состояния никчёмно-благостного покоя и заставляли, как случилось однажды в юности, упрямо переплывать реку в окружении то и дело возникающих в воде змеиных головок. В жизни были и эпизоды борьбы за существование, давшие незаменимый опыт познания человеческих отношений. И не забыта обрушившаяся на мою голову волна бессовестной травли. Пережитое тогда вывело меня из тупика и дало много новых тем, обогатив переживаниями. Я считаю, что мне повезло… Год назад вышел том моих стихотворений «Поздняя лирика». Тут я должен кое-что заметить: всё же, мне кажется, я был изначально задуман, как повествователь, как эпический поэт. Или, говоря скромней, лиро-эпический. Чему способствовала сама природа, окружавшая мое среднеазиатское детство, оглашенное неистово-непрестанным распевом акынов. Но судьба, властно принуждая, оттеснила, отбросила меня в лирику. Странно, что в молодости у меня совсем не было любовной лирики и почти не было того, что называется лирикой гражданской. Что ж, лучше поздно, чем никогда!
Я не ищу ни большой известности, ни славы (верно так написал обо мне А.П. Межиров). Но мне дорог мой читатель. Особенно юный, никому не известный провинциал, пишущий стихи и лихорадочно выбирающий свой путь.
Я сам был таким… Я дорожу самим творческим состоянием, переживаемым на остающемся отрезке. Моя поздняя лирика продолжается.
М.С.
|
* * * Поведать ли о городах и странах, Где побывать случилось кой-когда, А, может быть, о приключеньях странных И о любви, прошедшей сквозь года? Воспеть ли власть её могучей тяги, Иль зыбкие над степью облака, Изобразить ли стрекозы зигзаги, Сырую прелесть дикого цветка? Сказать, как ходят волны тамариска, Состав спешащий силясь обволочь… Стихотворенье будет, как записка, Из вагонзака брошенная в ночь. ОДЕССА Бурленье волн в Аркадии одесской И рыболов с размотанною леской, А во дворе кричат и парят цимес. Привоза гам и стрекот Молдаванки, Лукавый взгляд швеи полу-славянки. Конечно, мне знакома эта примесь. Но что осталось от былой Одессы, Помимо баклажанов и томатов? Её изгрызли собственные бесы, Румыны посекли из автоматов. О, лишь преданья и простынь завесы! Потом отъезд и перемена родин… Давно уж беден и несовременен, Стоит отель, что некогда был моден. В нём Бунин жил и буйствовал Есенин. В его объятьях пьяных Айседора, Разбуженная и сама хмельная, Здесь интервью давала, репортёра Рязанским сквернословьем поливая. УКРАИНА Сало, сметана, кабанчика рёв, Крынка, макитра, малина, Масло, горилка, мычанье коров, Это была Украина. Гастрономический к ней интерес, Это – германская грёза. Вот почему постаралась СС О сбереженье колхоза. Свежие яйца и сотовый мёд, Садик вишневый за хатой И партизанский в лесу пулемёт, Или бандера с гранатой. КИЕВСКИЕ ЯРЫ Был Бабий Яр из всех удобный самый, Вместительный, пригодный при расстреле. Я постоял над этой длинной ямой, Что праарийской послужила цели. Не убежать и не во что вцепиться – Ни кустиков на стенках, ни уступов. И разве что на сутки затаиться, Чтоб выползти из-под лавины трупов. ТРИ НАЦИИ Эстонское безмолвие угрюмое, Литовская надменность с явной злобою, Латышская любезность с гневной думою… Да, ненависть у всех была особая. Но породнила всё же их История. Рубили лес и шли за партизанами, Стояли у заслонки крематория И огрызались трезвыми и пьяными. Литва пугала тайною могучею, Указывала путь неверный Латвия, Эстонцы пели, собираясь кучею, – Витало слово, сказанное надвое. ЕЛИСЕЕВСКИЙ МАГАЗИН Волшебный этот старый Елисеев! Конечно, он при всех властях дивит. Как чаровал советских ротозеев Его витрин победоносный вид! Совсем дурели от икры и сёмги, Салями, сервелата и конфет… Вощёную бумагу и тесёмки Сменил сейчас пластмассовый пакет. Всё блеском люстр торжественно облито, Где в очереди страстной мы стоим. Тут в позапрошлом веке вся элита Внимала повелителям своим. Здесь был салон, где в будущем витая И зорким оком облетая зал, Грядущее нашествие Китая Адам Мицкевич русским предсказал. ВЬЕТНАМКА Вновь, груз годов отринув, Иду в пыли седой Дорогой мандаринов С вьетнамкой молодой. Вот, кажется, дотронусь… И вновь во сне возник И шляпы острый конус, И этот милый лик. От огненного солнца В ней сгусток теплоты, От прадеда-бретонца Нездешние черты. О, город улиц длинных! Обычай в нём таков, Что кур несут в корзинах, Лягушек и щенков. Зима, и в эту пору Гибискус тут расцвел… А ей пора в контору – Направил комсомол. Бумажный вскинув ворох, Начальник пропечёт. О наших разговорах Пора писать отчёт. А в храме каодаи[1] Грустить о царстве Нго, С молитвой припадая К портретику Гюго. ЕГИПЕТ Блаженные улыбки фараонов, Счастливых благосклонностью небес, Десницей оси мирозданья тронув, Изведавших творения замес. Средь обветшалых сфинксов и пилонов Аменхотеп и Тутмос, и Рамзес Ещё взирают вдаль с гранитных тронов, Не ведая, что древний мир исчез. Так вышло потому, что из боязни Один из них, узрев грехи и казни, В пустыню отпустил рабочий люд. Страшившийся затменья и проказы Не знал, что простодушные рассказы Деянья всех держав переживут. СЛОБОДА В черкесках пляс перед Стеною Плача. Но это фотокопия, мираж. А вот сидят хозяева, судача, Утешенные сводками продаж. Московских рынков ржавые владыки Сюда сошлись на праздничный обед. Как всё же вырос, выжил в этой клике Прославленный всесветно ортопед? Ненужных слов ласкающая вата, Коньяк, напитки от Шато д’Икем. Начальство из Баку одутловато, Явившиеся неизвестно с кем. Но время ехать. Я устал от бреда. Старейшине, прощаясь, руку жму. Ключи от дома прежнего в Толедо Уж пять веков лежат в его дому. * * * Und mein Stamm sind jene Asra… H. Heine Стон Меджнуна и разлука, Зной пустынь, удушье плена… А у правнука и внука – Собибор, иная мука, Расовая гигиена. Столько бед разнообразных В каждом веке для влюблённых! Но ведь мы из рода Азров, Страстью насмерть опалённых. РАХИЛЬ Сладчайшее из слов земных! Рахиль! Иван Бунин «Гробница Рахили» Гробницы древней грубая извёстка, Белеющая тридцать семь веков. Молящиеся, сдавленные жёстко. Наплыв толпы в день праздничный таков. Она была прабабкой их прабабок, Но видится мне девочкою той, Столкнувшейся с пришельцем… В сердце зябок И жарок миг влюблённости густой. Семь лет и семь работал он на тестя, И сколько лет исполнилось невесте? «Дай мне детей, а нет, я умираю!» – Она сказала, и потомство дал. Ты их найдёшь, пойдя к любому краю, В любом народе, будь велик, иль мал. Монтень и Мандельштам, и Модильяни, Я в них распознаю её черты. О, эта нежность, вскинувшая длани Над возрожденьем вечной красоты! А чуть подслеповатые и злые, Как, скажем, Ходасевич, те – от Лии. * * * В.К. Под посвистом сиплым Борея В сияньи полярных светил Изнеженный тенор, бурея, В театр из барака ходил. Туда, где в гримёрках за стеной Всё те же интриги и флирт, Где губят твой голос бесценный И льют неразбавленный спирт. Морока с ансамблями танцев, И участь беспутных актрис, Беременных от иностранцев… Вопрос приостыл и завис. Зато дребезжание джаза Решительно удалено В тайгу, как чумная зараза, Его заменяет кино. А там полководцы, речисты, Отчизну спасают в огне, И лётчики, и трактористы На белой поют простыне. * * * Порой от зрелищ камерных отпрянув, Завязывал глаза унылый Параджанов, Одним усильем воспарял Над зоологией мучительной и вязкой, И разом заводил под марлевой повязкой Воспоминаний сериал. … Да, убежать, уйти в их тёмные аллеи, Уснуть, в блаженный сон упасть! Ещё Танатос ждёт… С годами всё милее Морфея сладостная власть. СВОЙ ГОРОД И фабрик дымные объятья Меня встречали на пути, Где даже летом в белом платье Нельзя по улице пройти. Елизавета Полонская «Лодзь» Чем объяснить любовь к облезлым стенам, Угрюмым и в жару, и на морозе, К невзрачным, но в поэзии бесценным Фабричным Кимрам, Сормову и Лодзи? Таким же был мой древний Ош когда-то, Проезжий путь под вихрем белой пыли, Смешенье кишлака и комбината… Ах, все-таки в нём жили и любили! Вот чудится: я вновь в гренажном цехе. Везде дремота, ровная прохлада. На коконах, похожих на орехи, Так серебристы нити шелкопряда. Стоял я, сон таинственный лелея, И замышлял поэму втихомолку, И верил, что начнётся одиссея, Настанет время выплеснуться шёлку. * * * Прервался сон. Был, как всегда, о том он, Что закипела ропщущая глушь. Всё чудится какой-то смутный гомон Сходящихся и ссорящихся душ. И это суд. Придирчивый и веский. И обсужденье каждого греха… Клён присылает красные повестки, И жёлтые – берёза и ольха. АМАЗОНИЯ На фестиваль позвали в Рио, Но что мне самба и футбол! И нет к Бразилии порыва, Я счастья там бы не обрёл. Влечёт к Востоку дух бродяжий, И чужд мне этот горизонт. Я не хочу ни славных пляжей, Ни ваших пальм, ни анаконд. И не являюсь кофеманом… И всё же некий смутный звук В каком-то полусне туманном Приходит от речных излук. И, может быть, в ночное время От здешних завтрашних забот Меня затерянное племя Устами девушки зовёт. * * * Страшно мне, божья коровка, Сдунуть с ладони тебя, Иль, шевельнувшись неловко, Как-то поранить, губя. Дольше побудь на ладони, В детство вернуться позволь, Жизни короткой на склоне, Вызови память и боль! Тянет усталое тело На отцветающий луг… Вот уж и ты улетела, Давний, доверчивый друг! |
[1] (вернуться) Каодаисты – синкретическая индокитайская секта, в учении которой разнообразные местные верования соединились с представлениями о христианстве и преклонением перед культурой Запада.
|
|
|