| ПОЭЗИЯ | Выпуск 95 |
|
* * * Только змеи сбрасывают кожи, Мы меняем души, не тела… Николай Гумилёв Время Блока стыло над Россией, вечные совиные крыла, мясники, кровавые мессии, души нам меняли на тела. С гиканьем то скифы, то матросы гнали в архаическую новь. Время маяковской папиросы брошено, как первая любовь. Страхом наполняются дороги под свинцовым горестным дождём. Время Мандельштама сбило ноги на этапе в будущий подъём. Вяжется тюремная баланда с чёрствым хлебом слова «кореша», и звучит нелепое «да ладно!». Равнодушье – мёртвая душа. Наступает время Гумилёва, мужество Ахматовой – свети! Снова Слово значит больше слова, снова одиночество в чести. * * * На берегах, где веет Мандельштам в тугие паруса всегдашней речи, где мир теней по солнечным часам определяет образ человечий, где в скалы бьёт конями Посейдон и Ахиллес не ведает стесненья – здесь и Орфей прогнозом пробуждён, и пафос верен, как землетрясенье. Плывите вглубь, советует поэт, туда, где воды помнят Эвридику, не бойтесь вулканических побед – затянут рану плети ежевики. Ученье стоиков растёт из-под земли, о доказательствах уже не беспокоясь. И паруса меняют корабли, как алтари и прихожан – Дионис. * * * Ползёт к стене тень виноградного листа, тревожимого ветром. Не доползает – и опять пуста картина ретро. И резкий зной, и лист резной, и цвет чрезмерный не видят, что сейчас со мной. Чужой, наверно. Да всё чужое этой духоте, жаре и спячке! У хлорофилла в запасном листе свои заначки. Повтор былого – это о другом, об урожае, но не о том, что жжёт меня огнём, что угрожает день потерять и нить забыть в безделье лета. Созреют гроздья, может быть, к концу куплета. Но нет, не результат крестьянского труда опять меня тревожит: весь мир, всё в мареве, как горная гряда, незыблемо. Но рухнуть может. * * * День грозы – громыхнула, не брызнула, так и время мимо пройдёт. Человек по первичному признаку – ожидающий жизнь идиот. В этой вере многое выросло или высохло, прогорев. Начинались невинными вымыслы, а сошли, как сель по горе. Мимо глядя, не под ноги, под руки, не на небо, а в зеркала, ты стоишь – и не тянет на подвиги, – как обритая селем скала. Грохот пуст над твоею вершиною, как без Зевса двугорбый Олимп. Рядом ливни несокрушимые, над лесами пламенный нимб. Самольстиво воображение, прогнозируй, а не шамань. Ожидает опустошение бессердечную дряблую ткань. Повторение – мать ожидания. Зазеркалье далёких зарниц. Полыхает гроза мироздания, лес в Олимпии падает ниц. * * * Пустыня дня вдали переливалась бесплотным телевизорным огнём, там поджидали жертву сериалы, подмигивая смерти: «Подмогнём!» Жизнь опрокинулась, секунды разлетелись, песочные часы – обманная модель: на голову не встанешь в дряхлом теле, горизонтальна смятая постель. Бессмысленны барханы одиночке, не видящему линии ветров. Минуты растворяются в песочке, часы текут, неразличим покров. Зато просторно демонам в пустыне, горячее дыханье неудач доносится из прошлого доныне, мираж побед неверен и незряч. Песок в ушах шуршит неугомонно, однообразной злобой распалён... Последний собеседник без смартфона, пожизненный надёжный пенсион. |
|
|
|