| ПОЭЗИЯ | Выпуск 95 |
|
* * * Осень – ведь это о прошлом... Налёт позолоты, алый, багровый и бурый во всём виноваты. Утро холодное держит высокую ноту светлой печали. На речке из лодки бы надо выбросить листья и вычерпать ржавую воду. Сколько её набралось, набежало по ходу; в мутную реку ковшом выливаешь обратно, мертвую, летом была и прозрачней и чище. Сев на корму, хорошо плыть по зыбкой дорожке. Дачное время свернулось улиткой на днище – в домике маленьком тёмном живёт понарошку – в ракушке, в скользкой спирали. И что с него взыщешь?.. Только подержишь в руке, словно миг наступивший, и умилишься, когда оно высунет рожки. * * * Сорных трав серебристые волны. У стены монастырской покой. Ходит батюшка благостью полный, мёдом, ладаном и молоком. Он посмотрит направо – отрада, а налево – опять благодать. Нету дел никаких и не надо. Ни прибавить в раю, ни отнять. Жук застыл на песчаной дорожке, в чёрный панцирь упрятана плоть. Воробей прикорнул, дремлет кошка. На кресте умирает Господь. * * * Июль бессмертный. Остановлен миг. Река зеркально неподвижна, глубока. Как явь и сон – пейзаж и отраженье. Ни ветерка... Лишь стрекозы пунктирное движенье сквозь воздуха вечерние шелка. Исток рождения, сознания поток... Плывешь туда-сюда наискосок, вдохнув тревожный терпкий запах счастья. Ещё разок мелькнет, как запятая, головастик, задев случайным холодом висок. * * * Она садится рядом, и разрез коленку обнажает интересно. Пока любовь внушать не надоест, оправданы любые будут средства. Кто зрелищем опасным увлечён, не разберёт, что жжёт воображенье: колено, облачённое в капрон, или капрон, блестящий на колене. Желание, как в детстве, загадав, он расстоянье мерит, как разлуку, то галстук поправляет, то рукав и время тянет, тянет, словно руку. * * * Не заснуть. Всё чудится где-то хор... У соседей – тихо. Идёшь по звуку, выходя в заснеженный сонный двор. На пластинке вечность скользит по кругу: то шипит, заезжена, то опять заведёт всенощную голос дальний. Наловчившись музыке сфер внимать, композиции доверять спиральной, запоздавшим зрителем в темноте постоишь. Машина вдали грохочет, шорох, скрежет, – ноты уже не те в оркестровой яме глубокой ночи. В ВЕРГИНЕ Треножник, фиала, пиксида, лагинос – ах, что только здесь в глубине не пылилось – венок погребальный, кираса, колчан! Филиппа Второго, хромого, останки в гробнице надежно лежали, как в танке. Ходили в некрополь к нему по ночам герои знакомые с царством Аида, утешить старались, рассеять обиды Тесей, Персефона, Орфей и Гипнос. А нас не Вергилий в Вергину отправил, спустились с улыбкой без плана и правил. С беспечных туристов какой нынче спрос. История вся под землёй, а точнее, пока мы жуём хрупкой жизни печенье, в песке, в глинозёме и в солончаках зарыты такие дела и событья, что жутко становится. Хочется выйти на солнечный свет и стряхнуть этот прах. * * * Не о любви, тем более в стихах, о крепком чае и пушистом пледе, который сном и вечностью пропах, когда октябрь кончается и ветер свистит, срывая с ветки ржавый лист, – я вспоминаю, разом обессилев, и чувствую в груди такой же свист, как будто время, проходя навылет, пытается искоренить меня: в отверстии грудном маячит мрачный уставший город – арки, тополя, я становлюсь всё призрачней, прозрачней. |
|
|
|