Михаил ОКУНЬ

В этот день хочется вспомнить один литературный анекдот.

Писатель попадает в ад. Его вводят в огромную, уходящую за горизонт залу, уставленную письменными столами, за которыми сидят писатели. Между столов расхаживают черти с плетками и хлещут их: «Писать, еще писать! Больше, быстрее!»

– Но дайте хоть одним глазком взглянуть на рай для писателей! – взмолился несчастный.

Хорошо. Его вводят в другую залу, где всё то же самое – писатели, черти с плетками…

* * *

Тебе не вспоминается? – взгляни:
На луговину льется свет вечерний,
И тени всё длинней и непомерней,
И то, что за спиной, уже в тени.

Озарены спокойствием холмы,
И мимо отдыхающего стога
Настолько никуда лежит дорога,
Что двое на дороге – это мы.

Начало 1970-х гг.

Когда перечитывал это стихотворение ленинградского поэта Глеба Семенова (1918–1982), всегда представлял себе одну небольшую долину с речкой и недальним лесом на холмах, на выходе из деревни Малая Пачковка, что у Псково-Печорского монастыря. И даже не слишком удивился, когда значительно позже узнал от дочери поэта Лидии Семеновой, что именно там оно и было написано!

Их семья ездила на лето в эту деревеньку. Видимо, город Печоры Псковской области и его окрестности был популярным местом у группы ленинградцев. И моя мама сняла там дачу впервые летом 1977 г. Я тогда приезжал к ней ненадолго. А летом следующего года мы были там уже вместе. Позже было еще несколько приездов – 1980, 1983, 1987. Остались воспоминания. «Настолько никуда лежит дорога…»

Сейчас та луговина вряд ли существует в прежнем виде – насколько знаю, в 90-х это место отдали под дачные участки.

Всё-таки, каждому возрасту – свои стихи. Комично, когда глубоко пожилой человек начинает стихотворение так: «Ты не закрываешь глаза от моего прикосновения...» Не знаю, к кому он прикасается, но чего он, однако, ждет? «Восторгов юных в каждом жесте»? (цитирую И. Знаменскую). Тютчев, возразите вы, но Тютчев все же умер в 69, по нынешним временам еще хоть куда…

По прочтении иронических высказываний Тютчева, собранных в сборнике «Русский исторический анекдот. От Петра I до Александра III» (Сост. Е. Курганов. СПб., 2017), как например:

«Пойду Жуковского убью». (Чтобы, как Дантеса, выслали за границу);

«Всякие попытки к политическим выступлениям в России равносильны стараниям высекать огонь из куска мыла…»;

«Я испытываю не Heimweh, a Herausweh» (Не тоску по родине, а тоску по отъезду);

мне уже кажется, что хрестоматийное четверостишие «Умом Россию не понять...», постоянно цитируемое в ура-патриотическом смысле, стоит рассмотреть совсем в ином ключе, ироническом...

Призывают в «новейшей поэзии» чем-то восхищаться, чему-то изумляться, видеть «глубинные пласты смыслов». Но, увы, не восхищает, не изумляет, «пласты» из глубин не являются. Что-то мне надо с собой делать...

Недавно учрежденная премия для критиков, «как сейчас называют эту странную профессию» (Н.Я.Мандельштам. Воспоминания.).

Только, думаю, в нынешней России с ее так называемым «литературным экспертным сообществом» может быть придумана такая штука, когда номинатор на премию является одновременно и номинантом, и два интересанта из «общества взаимного восторга» в ходе формирования премиального листа благополучно обмениваются этими ярлычками, а дальше идет по незабвенному дедушке Крылову: «За что же, не боясь греха, Кукушка хвалит Петуха?..»

Не удивлюсь, если те же номинанты-номинаторы являются и членами жюри. Да, неистов в своем премиальном рвении нынешний Виссарион…

Интересно, что Куликовская битва – это, прибегая к футбольной терминологии, скорее матч двух клубных команд с прикупленными игроками, чем встреча сборных России и Татаро-Монголии. Татарские князьки участвовали за обе команды, литовцы тоже, какие-то немцы были, генуэзцы за Мамая, князь Олег Рязанский со своей дружиной тоже на стороне Мамая (не терпел он московитов).

Когда спустя пару лет Тохтамыш занял и сжег Москву (Мамая к тому времени уже удавили, поражений в Орде не прощали), Дмитрий Донской заблаговременно из Москвы эвакуировался.

Надеюсь, закон об оскорблении ветеранов Куликовской битвы пока не принят.

Солнечное затмение 10 июня, «ореольное», прошло почти незамеченным. А вот с затмением в июле 1999 г., предсказанным (точнее, вычисленным) Нострадамусом, носились изрядно. Кто-то пустил, что предсказан конец света.

На этой волне я для заработка взялся составлять отрывной календарь на 1999 год для одного издательства, названия которого не помню, находившегося на Петроградской. В 90-х брался за любую литературную подёнку, именуемую ныне «фрилансом». В основном это были еженедельные материалы для популярного тогда еженедельника «Калейдоскоп» и его тематических приложений.

Календарь был посвящен в основном Нострадамусу, но также и другим прорицателям. В одном предсказании какого-то русского старца фигурировал, в частности, некий Горшечник, который будет править Россией в начале ХХI века. А году в 2001-м появилась фотография Путина, ваяющего глиняный горшок на гончарном круге, во время посещения какого-то центра народных ремёсел. Вот и не верь старцам после этого…

Антихристов же по Нострадамусу было трое. Первым он называл Нерона, вторым, по всем признакам, был Наполеон. А вот третий...

Это был, как ни странно, не Гитлер (у Нострадамуса – Гистер, уроженец берегов реки Истр, т.е. Дуная, Гитлер был родом из Австрии). И не «грозный северный правитель» (Сталин).

Третий Антихрист по Нострадамусу должен был родиться в 1980 году, анаграмма его имени – Мабус. Таким образом, ему сейчас немногим за 40, и пора бы ему уже себя проявить...

Пережидаю дождь у входа в метро на площади Восстания. Подходит писатель Володя Шпаков. Ходили, разговаривали, договорились сегодня пойти на какой-то литературный вечер. Вдруг стукнуло – говорю ему: «Володя, но ты же в прошлом году умер...» Как-то он засмущался, говорит – брось, не слушай... И стал прощаться. Говорю: «Не торопись, давай еще походим». Но стал задумываться – может быть, я один его вижу?

Зашли в какое-то кафе. Он пошел в туалет. Тётка знакомая, местная, стоит, фикус протирает. Спрашиваю: «Вы Володю Шпакова сейчас видели?» «Да, – говорит, – но я слышала, что он умер». У меня отлегло – значит, не один я его вижу.

Вдруг он выскакивает, портфель под мышкой, бежит к выходу. Кричу: «Володя, подожди, а попрощаться?» «Пока-пока», – говорит, и исчез в дверях. Вроде как услышал, что проверяю его, и обиделся…

В связи со смертью Александра Ерёменко (21.06.2021) подумалось вдруг, что всех четверых, с кем определенно познакомился на встречах в Москве, в поездке так называемой «делегации молодых ленинградских литераторов» в 1986 г. (именно «определенно», московского литературного народу на тех вечерах было густо), уже нет на свете.

Слава Пьецух (с которым по-настоящему сдружился), любивший изображать из себя русского барина.

Пригов со своим дежурным напряженным оскалом, при каждом удобном случае читавший «Хоть русские и поопрятней, а всё ж татары поприятней…»

Парщиков, облаченный кубанским казаком, – в коротком приталенном полушубке и круглой шапке-кубанке (хотя шел еще октябрь).

Из московских литературных ведомств в 70–80-х гг. присылали не только внутреннюю рецензию на рукопись от внештатного рецензента, но и подробное редакционное заключение на нескольких страницах, «аргументированно» подтверждавшее его выводы. Сначала я не понимал, зачем, но позже кто-то просветил – гонорарный ресурс вырабатывают.

В Ленинграде, вероятно, крутились не те деньги, т.к. могли ограничиться кратким: «Мелкотемно, зарисовочно, эскизно. Ваши стихи нам не подошли».

Годовщина со дня смерти поэта-бомжа Александра Тинякова (1886–1934). Даже точная дата его смерти – 17 августа 1934 г. – была установлена сравнительно недавно. Вот что пишет об этом В.Варжапетян, исследователь творчества поэта:

«Обошел тех, кто помнил Тинякова (речь идет о конце 80-х гг. – М.О.). Даже объявление дал в газете питерских писателей «Литератор»: отзовитесь, знающие что-нибудь о поэте А.И. Тинякове (13 ноября 1886 – ?). И откликнулись. Сотрудница ЗАГСа Куйбышевского района Ленинграда Кораблева разыскала запись акта о смерти Александра Ивановича Тинякова: умер 17 августа 1934 года в больнице „Памяти жертв Революции“. Огромное спасибо ей!» (В.Варжапетян. Хождение за Тиняковым. К 130-летию со дня рождения «Смердякова русской поэзии». «Независимая газета» от 10.11.2016.)

Я помню это объявление в популярной тогда газете, ныне уже не существующей (позже она называлась «Петербургский литератор»). В 80-х гг. я впервые заинтересовался Тиняковым и перечитал все три его прижизненных сборника в Публичке: «Navis Nigra», М., 1912; «Треугольник», Пб, 1922; «Ego sum, qui sum» / «Аз есмь сущий» /, Л., 1924, 1925. В купленной позже книге стихов Тинякова из серии «Поэты свинцового века» (Красноярск, 2001) в подбор даны все стихотворения из этих его сборников, за исключением, почему-то, стихотворения «В амбаре» из «Navis Nigra». Выписал его, привожу здесь. Не знаю, напечатано ли оно где-либо еще, кроме прижизненного сборника поэта. Я, во всяком случае, не обнаружил.

В АМБАРЕ

Под нами золотые зёрна,
В углах мышей смиренный писк,
А в наших душах непокорно
Возносит похоть жгучий диск.
Нам близок ад и близко небо,
Восторг наш хлещет за предел
И дерзко вдавлен в груды хлеба
Единый слиток наших тел!

Октябрь 1906 г.

Весь фейсбук забит фотографиями Мариэтты Шагинян (уже старенькой) и якобы ее резкими словами, сказанными на пленуме Союза писателей, где осуждали Ахматову и Зощенко: «Вот вы все когда-нибудь сдохнете, и о вас сразу забудут, а их будут помнить всегда. А теперь я отключаю свой слуховой аппарат, и можете мне возражать».

Не знаю, кто это сочиняет. В 1946 г. это была активная 58-летняя тётка, вовсю делавшая литературную карьеру, восхваляя Сталина, Ленина и пр. (через 5 лет она получит сталинскую премию, позже ленинскую). Не знаю также, в каком возрасте она оглохла, но думаю, попозже. И верю словам о ней Гайто Газданова:

«…Конечно, всегда будут такие авторы, как Марьетта Шагинян, которая начала с того, что писала стихи:

а кончила книжкой в честь Берия, и тем, что всю ночь читала Ленина».

В моей домашней библиотеке в Петербурге есть всего две книги из серии «Литпамятники». Историю появления обеих хорошо помню.

Сонеты Мицкевича купил у похмельного интеллигентного алкаша неподалёку от дома, на Шоссе Революции. Торговались, просил он 15 руб., дал 10, что было немало по тому времени и для подобной сделки. Мама, помнится, дома пристыдила, что не дал ему, сколько он просил. Но надо заметить, что если б не я, шансов продать (и, соответственно, опохмелиться) у него в этом конкретном месте не было никаких. А доехать до книжных точек в центре у него, очевидно, сил не имелось.

История приобретения тома «Книги отражений» Иннокентия Анненского – полуворовская. Обнаружил книгу в научной библиотеке завода «Россия», где в КБ работал с 1979 по 1982 гг. (здание это на Свердловской набережной снесли в нулевых, хотя числилось оно «памятником промышленной архитектуры»). Когда увольнялся, подписывая обходной в библиотеке, соврал – мол, пропала книга. Дали список технической литературы, которую можно купить на замену. Купил пару каких-то книг на ту же сумму. Никак не хотелось с Анненским расставаться...

На 85-летие Кушнера в сети, естественно, появилось много его стихов, а я всё ждал, проскочат ли три моих любимых. Два появилось: «Придешь домой, шурша плащом...» и «В отчаянье или в беде, в беде...» А третьего не было, потому даю его здесь:

* * *

И пыльная дымка, и даль в ореоле
Вечернего солнца, и роща в тумане.
Художник так тихо работает в поле,
Что мышь полевую находит в кармане.

Увы, ее тельце смешно и убого.
И, вынув брезгливо ее из кармана,
Он прячет улыбку. За Господа Бога
Быть принятым все-таки лестно и странно.

Он думает: если бы в серенькой куртке,
Потертой, измазанной масляной краской,
Он сунулся б тоже, сметливый и юркий,
В широкий карман за теплом и за лаской, –

Взовьются ли, вздрогнут, его обнаружа?
Придушат, пригреют? Отпустят на волю?
За кротость, за вид хлопотливо-тщедушный,
За преданность этому пыльному полю?

(Почему во второй строке у меня упрямо лезет «ёжик в тумане»?)

Я тоже желаю вам всего самого лучшего, в том числе – стихов,

Вообще, эту черту – просто «отвечать» – теперь редко встретишь. О чем я и написал несколько лет назад это стихотворение:

* * *

Александру Кушнеру

Меня удивило поэта письмо.
Конечно, и содержанье,
Но даже не столько оно само,
Как факт «живого» посланья.

Кто нынче напишет, на почту снесет,
Достаточно марок наклеив?
(В чужую страну, дойдет – не дойдет,
Россия – Минсвязь – Лорелея...)

А всё ж добралось, не пропало, и вот
Конверт с Эрмитажем ярким!
И ящик почтовый, разинув рот,
Дивится такому подарку.

21 сентября 1938 г.

Этот день был особо «урожайным» для НКВД на литературном поле. По «Ленинградскому писательскому делу» были расстреляны В. Зоргенфрей, Б. Лившиц, Ю. Юркун, В. Стенич, С.Дагаев, П. Калитин. Родственникам казненных сообщили об их осуждении на «10 лет заключения в дальних лагерях без права переписки».

32 года назад, в 1989 г., тиражом 50 тыс. экземпляров (!) в Ленинграде вышел последний альманах «День поэзии. Ленинград. 1989». Это был первый и последний «День поэзии», куда попали два моих стихотворения. Одним из составителей был поэт Леонид Агеев (помню, звонил он, что-то согласовывал).

В прежние годы в альманах «нечлены» СП практически не попадали. В этот последний вагон успели заскочить (также по первому и последнему разу) несколько «несоюзных» поэтов – В. Кривулин, П. Барскова…

По поводу альманахов этих ходили разные шуточки, типа «Ты на “Дне поэзии”?» или «Лучшее из худшего», но всё же попасть туда считалось весьма престижным.

В последние годы в Петербурге выходят различные сборники, по направленности дублирующие «День поэзии». Например, «Петербургская поэтическая формация», 2008; «Собрание сочинений», 2012; «Паровозъ», 2019. Но ежегодного поэтического альманаха нет, и возрождать его, даже если бы у кого-то появилось такое жгучее желание, на мой взгляд, нет смысла. «День поэзии» навсегда остался там – в Ленинграде шестидесятых – семидесятых – восьмидесятых…

Когда в 80-х годах я состоял в Клубе молодого литератора при Ленинградской писательской организации СП СССР, одной из моих «общественных нагрузок» был обзвон части членов союза (по справочнику) с сообщением о продуктовом наборе, каковым примерно раз в месяц стали ленинградских писателей снабжать.

Дело было ужасно муторным – приходя домой с работы, я обычно куда-то ужасно торопился. У меня было несколько красивых знакомых девушек, которые мне очень нравились и требовали внимания, дважды в неделю – бассейн, несколько раз в месяц – баскетбол, плюс молодежные литературные вечера в Доме писателя и прочее. Но главное – быстро отделаться от большинства писателей было не так-то просто. Въедливыми литературными голосами они требовали перечислить состав набора, а потом начинали мне пенять на его скудость. Как будто я его составляю и им выдаю, а потому ответствен за отсутствие гречки. Долго раздумывали, иногда рассуждая вслух – брать-не брать. Особо придирчивые обещали на меня куда-нибудь пожаловаться.

И только один писатель в этом отношении мне безоговорочно нравился – Владимир Владимирович Кунин (Фейнберг), автор «Хроники пикирующего бомбардировщика», в конце 80-х прогремевший «Интердевочкой». Заслышав мой голос, он сразу кричал: «Прекрасно!!!» и брал «не глядя».

В 1990 г. из ведущего инженера ЦНИИ «Гранит» я сделался литконсультантом в Ленинградской писательской организации – сменил место работы.

Как-то раз мы готовили к общему писательскому собранию витрину с новыми книгами ленинградских писателей. Я выложил сборник стихов Леонтия Шишко, потом к нему еще один, и даже, вроде бы, и третий. Стихотворец он был, конечно, далеко не первого ряда, но приобрел известность стихотворением «Клен» («Там, где клен шумит над речной волной...»), ставшим текстом популярной песни.

Многоопытная Людмила Борисовна из отдела пропаганды художественной литературы скептически оглядела плоды моих трудов, покачала головой, оставила на витрине только один сборник Шишко и задвинула его подальше. А мне дала стопку других: «Вот этих в первый ряд!..»

Так я в довольно уже зрелом возрасте начал постигать азы писательской иерархии...

Пушкинская эпиграмма на Николая I в нынешнее время обрела новое звучание, причем не только для России:

Когда в 1970 г. я демобилизовался из армии, стал чуть ли не ежедневно ездить в гости к Боре Воронину, с которым познакомился и сдружился в военном госпитале на Суворовском. Ехать с Охты было не близко – он жил в дальнем углу Петроградской стороны, на Пионерской улице. 20-й трамвай тащился чуть ли не час. Но там я обрел новую компанию, которая меня приняла. Ведь после демобилизации я оказался в вакууме.

Там был один человечек – не скажу, что в ближнем круге, но знакомец. Это был некто очень маленького роста, неопределенного возраста – ему можно было дать и 20, и 50. Вылезая из своей берлоги, он брал в хозмаге 200-граммовый пузырек политуры и четвертинку формового в булочной (на портвейн, а тем более на водку, денег у него не было, а политура стоила копеек 20-30, хлеб – 4 коп.).

Никого и ничего не было ему нужно. Идя домой, он радостно сигналил нам с другой стороны улицы – мол, всё в порядке, всё взято, и поспешал к себе.

Почему-то в последнее время я частенько вспоминаю этого человека, хотя лица его совершенно не помню. Может быть, в свете всего произошедшего в последующие 50 лет, так и надо было?

Всемирный день писателя

Литературные записки 2021 года