Вафельное полотенце

Доктор Кулыгин отложил сигарету и отхлебнул из фужера коньяку, в его татарски прищуренных глазах заплясали чертики, высокий табачно-желтый лоб заблестел сильней, чем обычно, и боевая мефистофельская бородка, казалось, заострилась.

– Да уж, мы, психоневрологи, как детективы работаем, – говорил он не без гордости, – исследуешь не просто историю болезни, но историю жизни больного, личность его, психологические нюансы, взаимоотношения с другими людьми. Докапываешься порой до того, что подчас он прячет и от самого себя. Бывает, звонят совсем незнакомые. Пришел с работы, только лег отдохнуть на диван, не успел расслабиться – дрэнь-брэнь! Ну зато и работа интересная: в человеке разобраться надо. И каких только людей и судеб не бывает!

– Вот вы говорили, что Варлама Шаламова видели, – говорю я.

Мы сидим в холостяцкой комнате доктора. Обнаженная женская натура из французских журналов (впрочем, без пошлости) соседствует на стенах с «Красным конем» Петрова-Водкина, портретом Ахматовой. На книжном шкафу с Достоевским и Еврипидом в первом ряду – батарея пустых бутылок из-под коньяка Курвуазье. Он на миг задумывается, вспоминая.

– Как-то вечером звонят в дверь. Открываю – двое. Здесь, спрашивают, живет доктор Кулыгин? Я – он и есть, отвечаю. Пригласил зайти. Сравнительно молодые, ведут себя вежливо, представились: Морозов и Григорянц. Чем могу служить? – Тут одного товарища нашего съездить посмотреть надо, не могли бы? Из разговора, однако, понимаю: оба сидели. Ну потом поехали на Планерную, где лежал Шаламов, в дом престарелых. Туда его Борис Полевой устроил...

– Это от Союза писателей какой-нибудь?

– Какой там! Обычная горздравовская богадельня. Лежал он там вдвоем с умирающим стариком. В палате вонь: старик тот ходит под себя, на лице сардоническая улыбка... Пошел Григорянц, мы у открытой двери остались.

– Как он выглядел?

– Ну какой... Руки, голова дергаются, ходят ходуном – хорея Геттингтона, простыни срывает... Длинный, худой, совсем без живота... С вафельным полотенцем на шее – колымская привычка: там шарф – это жизнь, его и ночью с себя не снимают, хоть и весь во вшах, чтоб не украли. А под подушкой и в тумбочке леденцы, кусочки хлеба припрятаны – тоже лагерная привычка.

– Да, я помню его рассказы про голод – кладешь в рот кусочек хлеба и он сам растаивает, жевать не надо.

– ...Подпустил к себе только Григорянца, мне не поверил, третий – всегда стукач. Уж как его Григорянц ни уговаривал, мол, можно верить, наш человек – ни в какую: «Нет – и все!» – рукой отмахивается, а кисти широкие, жилистые – сильные...

Да тут и без осмотра диагноз на расстоянии был ясен – пляска святого Витта.

– Это старческое?

– Не только: от частых травм тоже может быть. Но все-таки больше двадцати лет лагерей и по голове били – и охрана, и уголовники... Хотя на возрастное больше похоже.

– Ему ведь было примерно семьдесят пять тогда? Поразительное здоровье, столько перенести и дожить до таких лет, это уж от природы.

– Один из тысяч выжил... Вообще-то он из породы людей выносливых – высокий, жилистый. Да повезло еще: попал работать в санчасть. На лесоповале да в золотом забое никто долго не выдерживал.

Доктор Кулыгин допил коньяк и взял в рот сигарету, без которой мог жить, лишь когда спал и ел.

– В общем, видно было, что дела его плохи. Вскоре он умер...

Летом, по пути на Камчатку, я пролетал над верховьями Индигирки и Колымы. С высоты десяти тысяч метров открывалось зеленое пространство, уходящее до далекого отсюда, с высоты, туманного горизонта, сплошь усыпанное темными пятнами, будто шкура зеленой пантеры. Отсюда вся земля воспринимается, как плоская равнина, и лишь в следующий миг понимаю: темные пятна – неосвещенные солнцем склоны тысяч сопок. Вот он «Зеленый прокурор», описанный Варламом Шаламовым. И надо же мне было купить в аэропорту перед отлетом номер «Литературной газеты» с автобиографией Варлама Шаламова! Разворачиваю страницу – на меня прямым честным взглядом смотрит спокойное молодое лицо с твердым подбородком. Сколько же произошло всего между щелчком фотоаппарата перед юношей, еще почти ничего не знающим о своей судьбе, и мгновением, когда я развернул газету!..

...«Колымские рассказы»... Короткие и страшные, каждый – как залп, взрывающий грудь. Алмазной чистоты и твердости язык. Никогда я еще не читал и, наверное, не прочту такой страшной Правды. И последние дни автора, мне показалось, своим колымским обличьем заключили их цикл.

Полет продолжался. В салоне появилась стюардесса с подносом. В иллюминатор была видна все та же безбрежная, без единого признака жизни, тайга («Тайга золотая»!). Лишь вдалеке, между сопок, нарушив их монотонность, наконец блеснула тоненькой стальной змейкой уходящая в горизонт Колыма. То здесь, то там её разрывали ослепительные солнечные вспышки.

Пассажиры угощались лимонадом.