Царская интрига

Александр Айзенберг. Огненный царь. 338 стр. Алетейя, СПб., 2022

Литература – сочетание приемов и принципов письма, поверяемых чтением. Множить словесные сущности можно, конечно, и на необитаемом острове. Портретисту нужен натурщик, пейзажисту – пейзаж, натюрмортисту – мясная или овощная лавка. Писателю не нужен никто. Природа литературного творчества, в отличие от визуальных искусств, требует уединения, которое защищает творческую тайну. Но рано или поздно любая тайна хочет быть разглашенной. Только чтение (прочтение) – и ничто другое – удостоверяет жизнь литературы. Аудиокниги, на некоторое время ставшие утешением интеллектуальных лодырей в московских пробках, суть паллиатив, инсценировка. Разница между «я читаю» и «мне читают» каждому понятна с детства.

Чтение – процесс анонимный. Деанонимизация читателя, разглашение его персональных данных – это критика. Соответственно, отсутствие читателя, отраженно воспринимающего некий текст, замедляет, а затем останавливает литературный кровоток, и остается только констатировать смерть «пациента». Терминальное, предсмертное состояние сегодняшней литературы тщательно скрывается за суетой так называемого «литературного процесса» (диагностически – абсцесса), участники которого загримированы под читателя. Однако именно они, будучи прямыми конкурентами, создают конфликт интересов и перестают выполнять свои прямые обязанности – производить литературную продукцию.

Об этом – и многом другом – я думала, читая и анализируя произведение А. Айзенберга «Огненный царь». «Многое другое» так или иначе сводилось к разгадке жанра произведения, обозначенного подзаголовком «Голографические импровизации». Прием, если он единственный в структуре письма, может скоро надоесть. И тогда за дело спасения текста от непрочтения берутся принципы. Далеко не все из них верифицируются и валидируются рационально. Например, побуждение к процессу. Что может заставить автора приняться за Александра нашего Македонского после аррианового «Анабасиса Александра» и поэм Низами, Ахмеди и Навои через греческие и римские вариации «Истории Александра Великого», двух книг серии ЖЗЛ (обе превосходны!), не считая сонма беллетристических и голливудских версий? Ответы класса «просто захотелось!» и «мне интересно!» в расчет не идут – учитываются только новые принципы подхода к изложению! Надо признать, что А.Айзенберг таковые нашел – и нашел давно. И, невзирая на то, что, на мой взгляд, прием изрядно переэксплуатирован, принципы продолжают работать. А пока работают – их использование нельзя считать самоповтором.

«Слава» и «власть» – два из пяти основополагающих концептов искусства. Третий – смерть. Ключевые голограммы «Огненного царя» изображают дележку славы и власти Александра его военачальниками – диадохами – после смерти вождя («…мы все ждем, когда начнем делить царство Александра...»). Добиблейское родословие измен и предательств начинается еще до рождения Царя и продолжается весь короткий срок его феноменальных завоеваний. Павсаний убивает Филиппа, отца Александра («Нельзя стоять спиной к... тому, кто, возможно, опасен...»). Пожирают друг друга Птолемей, Антипатр, Антигон. Персидского владыку Дария предают его военачальники. Деметрий, сын (или племянник) Антигона Одноглазого, – тоже предатель, по изменчивому мнению Пирра. И т.д. Пирр, в отличие от всех полководцев Александра Великого, избежал забвения благодаря фразеологии. Но кто помнит, по какому поводу возникла идиома «Пиррова победа»? Где прогремела эта сомнительная победа? А кто помнит Мильтиада и Эпаминонда? Последний возник пародией в чеховской «Свадьбе» как Эпаминонд Максимович Апломбов. А грозный флотоводец Фемистокл, благодаря которому Афины сохранили независимость, стал сопливым сыном ничтожного Манилова в «Мертвых душах». Так что Пирру эпирскому еще повезло!

Чтобы закрепиться в мифе, из которого родилась литература, надо родиться от Зевса. Или от Девы Марии. Но миф давно стал элементом туристического маркетинга и орудием гидов. Себя критику цитировать неприлично, но мы пренебрежем условностями и вспомним вулканически-романтический остров Санторин с его трехслойной кальдерой, хранящей миф Атлантиды:

История – слишком рассеянный редактор Бытия. Только мифологические наслоения, особенно когда писатель умудряется участвовать в набросе слоев – слов, порождающих новый Миф – или продолжающих старый, делают пралитературу собственно литературой. Четвертый слой Мифа – война, в искусстве которой Александру не было равных вплоть до Бонапарта, – естественно вплетается в канву книги. Какая же слава без боя и победы! («Победители – всегда ужасны»). Пятый слой – любовь – путается в ногах у этих великих мужских целей. Вместе же они и создают «голографическую иллюзию». Если учесть, что литература – одна из высших форм иллюзии, платоновская пещера – или черная дыра в полемике Хокинга и Сасскинда, хранящая небывшее, чувственное и выдающая его за сущее и реальное, осталось разобраться с голографией. Кстати, одно из значений термина «элоквенция» – изящная проза. Прозой в привычном смысле описания приключений героя внутри фабулы книга «Огненный царь» не является. Чем же является? Сказано же: чередой голограмм.

Что такое голограмма? Это та же фотография, только объемная. Достаньте карту VISA оттуда, где вы ее прячете, и взгляните на выпархивающего голубка. Что такое литература с точки зрения – не как метафоры наличия мнения, а буквально – как положения относительно пространства? Это изображение графических знаков на плоскости, подключающее – или блокирующее – воображение наблюдателя, в данном варианте – читателя. В случае подключения картинка либо остается аморфно-неподвижной, либо создает иллюзию ритмичного движения в пространстве сюжета. Воображение преобразует двумерный мир в безмерный. Бессюжетное письмо тоже строит пространственно-временную иллюзию, но с помощью иных приемов. «Огненный царь» имитирует многоголосие, некое подобие античного хора с разных временных точек. В пространстве истории проведенные из этих точек прямые и кривые ведут к одному герою и создают иллюзию объемности. Герой, отсутствующий физически, присутствует в контексте мемориально-оценочно. Его невозможно отделить от контекста, как косточку от мякоти плода, и препарировать отдельно от «предлагаемых обстоятельств».

Трехмерный голубь удостоверяет подлинность пластиковой карты. Но на недавнем концерте в Москве в виде голограммы выступал рэпер Kizaru, лишенный возможности пересечь границу из-за проблем с законом. Так визуальный мир превращается в виртуальный, так рождается высокотехнологичная «культура отсутствия» – или «культура призраков». Куда там постмодернистским симулякрам! Европейские продюсеры разминают мускулы перед запуском индустрии голографических гастролей с участием ушедших «с поверхности земли» исполнителей. Турне голограммы Уитни Хьюстон каталось взад-вперед по ковидному континенту с февраля по апрель 2020 г. В условиях эпидограничений стосковавшийся зритель согласен по приколу общаться с духами. Борьба с подделками всегда чревата усложнением техники подделки.

До недавних пор реконструкцией образа умерших занималась литература. Экранное, плоскостное кино, литературой порожденное, давно никого не обманывает и не пугает, как во время сеанса люмьеровского «Прибытия поезда на вокзал Ла-Сьота». Грим и костюм актеров в ролях исторических персонажей отражается в публике и критике бесплодными спорами на тему «похож/не похож». Театр, лихо превращающийся в пенящийся микс цирка и капустника, литературную (драматургическую) первооснову ничтоже сумняшеся сводит на нет. Таким образом, из всех традиционных способов художественного высказывания остается литература, сколько бы она ни примеривала на себя новых технологий и уловок, сколько бы ни экспериментировала с формой и содержанием. Хоть искусственный интеллект задействует, хоть нейросети подтянет – все средства хороши, если в зеркале одиночества писателя отражается одинокое внимание читателя.

Так кто же больше «похож» на Александра Великого – Ричард Бёртон или Колин Фаррелл? Применительно к книгам таких частных вопросов не возникает. Во время и после прочтения оценивается совокупность достоверных признаков или качество вымысла и только потом – соответствие исторического персонажа Большому Мифу. То есть объем задан самой природой литературного труда. Студентка (или уже выпускница?) РУДН В. Михалева в научной работе, посвященной голографии, пишет: «Голограмма фиксирует не само изображение предмета, а структуру отраженной от него световой волны (ее амплитуду и фазу). Для получения голограммы необходимо, чтобы на фотографическую пластинку одновременно попали два когерентных световых пучка: предметный, отраженный от снимаемого объекта, и опорный – приходящий непосредственно от лазера». Если «лазером» признать творческую энергию автора, то, чтобы хоть как-то понять его замысел, осталось выяснить, что это за зверь такой – когерентность. Это согласованность, взаимосвязь, синхронность частей – что в волновых процессах, что в онтологических, что в текстуальных.

В функциональной лингвистике когерентность – это выявление и способы реализации авторского замысла. Голоса статистов-хористов из разных времен в книге Айзенберга организованы таким образом, что их разноголосица на грани разнобоя цементируется связками авторских ремарок и образует иллюзорное же единство.

Римляне одолели египтян. Посталександровская история совершила очередной маневр и сломала маршрут, казавшийся бесконечным. Но привал был короток. Бросок – «и галлы уже в Македонии».

Вопросов осталось не так много. Главный из них – найдутся ли читатели – охотники до голограмм? Почему нет? Ведь нашлись зрители концертов трехмерной Уитни, с энтузиазмом и без малейшего смущения подхватившие сингл «I Will Always Love You». «Огненный царь» – непростое чтение, и уже не вполне чтение. Если наша вселенная «…что-то вроде голограммы – двумерного куска пленки, на которой можно закодировать информацию о трехмерном регионе пространства» (Сасскинд), то А. Айзенберг прав. Если и он, и физики ошибаются, то все равно сохраняется интрига. Не она ли составляет главную тайну творчества?

«Какие права... кто сумеет захватить и удержать власть...»