ЭДВАРД И ОПЛЕТУХИН

Эдвард Г. был потомственный художник: дед его был художник, и отец его был художник. Брат и сестра его тоже были художники. Дед писал большие картины на библейские или классические сюжеты, был послан в Италию на казенный счет, стал академиком живописи. Отец тоже был классического направления и держался его всю жизнь, французские эти новшества его не смутили, всякие там «Бубновые валеты» он презирал, до революции писал Гракхов и Муция Сцеволу, а после революции стал писать Ленина в дворцовом интерьере и Ворошилова в отличной шинели – всем ясно, что вложен немалый труд и видно большое сходство. Эдвард писал больше пейзажи, бодрые и жизнеутверждающие, и никаких там «Над вечным покоем», а наоборот, всё зовет к труду и борьбе. Материально жизнь была обеспечена и налажена, хотя жить приходилось вместе с большой семьей, отделение не приветствовалось. Впрочем, семейный дом был большой и двухэтажный, места хватало. В какой-то момент Эдвард познакомился с Инессой, юной женой номенклатурного поэта Хлопинина. Инесса сразу согласилась позировать, видимо, хотела запечатлеть свою проходящую красоту и свежесть, мораль ее тоже была растяжима, но Эдвард на ней зациклился и стал настаивать на ее разводе и последующем браке. Это Инессу не устраивало, она тянула резину и не соглашалась, так что в какой-то момент Эдвард написал прощальное письмо и съел какую-то гадость. Его тут же нашли, отпоили молоком, промыли ему желудок, поднялся скандал и волны сплетен, поэт Хлопинин залепил неверной Инессе плюху прямо по смазливой физиономии, пришлось ей собраться и переехать к Эдварду. На какое-то время Эдвард успокоился, преподавал в художественном вузе, входил в какие-то закупочные комиссии, при посещении руководством выставки в Манеже стоял в задних рядах рядом с референтами и внимательно слушал с почтительным видом. Доброкачественные пейзажи понятны народу – и никакой руководитель не скажет, что моя собака лучше нарисует.

Всё бы хорошо, но вскоре Инесса поняла, что аккуратный и тщательный Эдвард вызывает у нее тошноту, и спать с ним она совершенно не мечтает. Напротив, в голодной и веселой мастерской художника Оплетухина ей так приятно, что не хочется уходить. Оплетухин ей сказал, что она будет моделью всей его жизни, что про Модильяни, Сутина и Фалька все вскоре забудут, а про Оплетухина будут помнить вечно, и на его полотнах Инесса будет вечно расцветать, как юная весна Боттичелли. Инесса собралась с духом и сказала Эдварду, что уходит. Эдвард ничего не сказал, только сильно побледнел, сжал квадратные челюсти, выволок из шкафа три Инессины шубы, 12 пар туфель, 25 платьев (4 вечерние) и еще кое-что по мелочи. Все это он собрал в кучу, полил жидкостью для помывки кистей и поджег. Пожар сильно не разгорелся, хотя, конечно, вещи были безвозвратно испорчены. Инесса с Оплетухиным жила душа в душу, на выставках к его картинам толпа устремлялась, как к буфету с крепкими напитками, пресса его ругала, но не наотмашь, и уже хотели повезти его выставку в Польшу, показать, что у нас тоже не все мхом поросло. Соседи писали доносы, что эта пара устроила из мастерской притон, но поступила дана команда сплетням хода не давать, молодым у нас не везде конечно, но дорога. Инесса, надо отдать ей должное, совершенно не старела, и стоило Оплетухину моргнуть, как она уже раздевалась и стояла недвижно, как велели. Из Польши они уехали в Париж, из Парижа в Нью-Йорк, а лет через пятьдесят в Лондоне аукцион Сотби продал полотно Оплетухина за сумму с шестью нулями (в фунтах). Эдвард об этом уже не узнал. Он умер за три года до этого триумфа на руках у жены – кандидата химических наук без вредных привычек. Боевые товарищи из издательства «Искусство» погребли его на приличном кладбище, где простых людей давно не хоронят.

ТРЕХГОРКИН

Трехгоркин был ушлый малый из российской глубинки. Приехав в Москву, он окончил что-то химическое (плюс химизация всей страны), был принят в аспирантуру, защитился, стал преподавать, еще раз защитился, стал доктором химнаук по какой-то технологии, доцентом – и тут остановился, оглянулся. Химия со своими технологиями ему надоела безумно. Как в пьесе Хармса «Физик и химик»: Физик: я физик! Химик: я химик! Физик: нет, ты говно!

Меня всегда интересовало: откуда насквозь гуманитарный Хармс знал, как физики относятся к химикам? Именно так, а не наоборот.

Между тем у Трехгоркина было хобби: он сочинял цирковые репризы – и продавал их в разные провинциальные цирки. В столичный цирк их не брали, там работали свои проверенные кадры, но в провинции их расхватывали, как горячие пончики с сахарной пудрой. Трехгоркин увидел, что репризы приносят дохода больше, чем химия, и не ослаблял благотворную струю своих поделок.

Сборник своих реприз он издал в Весьюганске – и вступил в групком литераторов. Постоянно его можно было видеть около кассы Агентства по авторским правам в Лаврушинском переулке. Как настоящий юморист, Трехгоркин в быту никогда не шутил, а ходил со строгим и мрачным выражением лица, на заинтересованных женщин смотрел с глубокой вселенской печалью, понапрасну не разговаривал и талант бесплатно не растрачивал.

Когда перестройка превратила его накопления в легкий дым, так же как и источники дохода, Трехгоркин задумался и вспомнил про еврейскую бабушку из города Черновцы. Порылся в семейных коробках, нашел бабушкины документы, обернутые в газету «Губернские ведомости», и направился в посольство Нидерландов, где находилось израильское консульство.

Вскоре он уже ходил учить иврит по улицам прибрежного южного города, и с омерзением смотрел на покрытые черной плесенью стены съемной квартирки, где он ютился с женой, ребенком и той же бабушкой из Черновцов. Денег новое родное государство выдавало в виде пособия крайне скудно, и Трехгоркин чувствовал, что социальный лифт привез его в подвальный этаж рядом с мусоропроводом (которого, кстати, и не было).

На всякий случай Трехгоркин сразу по прибытии обзавелся более соответственной моменту фамилией Дриттельбаум – и вместе с российскими документами и дипломами показывал справку о перемене фамилии. Вскоре наш герой был устроен в университетскую лабораторию – делать химические анализы, дышать всякой химической гадостью, чего он терпеть не мог. Место временного лаборанта, да еще по специальному контракту без всяких социальных выплат и пенсии – вызывало у него законное озлобление. Какой-никакой он был доктор, но стать доктором наук в России – это надо было сначала каши наесться. Так же негодовали и еще 150 ученых-практикантов, временно устроенных в том же университете. «Обижался кучер на барина, да барин и не знал» – гласит русская пословица. Однако она не совсем справедлива – в 1917 году барин вполне мог почувствовать эту обиду на своей шее. Как писал Пастернак: «История не в том, что мы носили, а в том, как нас пускали нагишом…».

Как раз в это время стали формировать новую партию – для борьбы за права репатриантов (и заодно за демократию). Кроме известных отказников и узников Сиона, туда подобралось еще несколько русскоговорящих (не совсем удачно, как вскоре выяснилось) – и получили в кнессете 7 мест – довольно много по местным меркам.

Хотя партия и добилась кое-чего для репатриантов, в особенности через министерство абсорбции, но далеко не всего, чего ожидали репатрианты. Впрочем, чего там вообще можно было добиться – большой вопрос альтернативной истории. Глядя на этих депутатов Кнессета, Трехгоркин-Дриттельбаум произнес себе под нос цитату из А.С. Пушкина: «И я бы мог…».

Тут же он придумал впрок подходящую репризу и хорошо ее запомнил до лучших времен.

Трехгоркин мобилизовал в свои ряды продвинутого софт-инженера и разослал приглашения ученым-репатриантам – придти в его лабораторию на собрание. «Кипит наш разум возмущенный» – ответили репатрианты, и из 150 человек на собрание пришло человек девять (включая меня). Там мы проголосовали создать «Ассоциацию ученых-репатриантов» и избрали Трехгоркина председателем. Он тут же собрал с нас по десять шекелей на орграсходы. Затем он съездил в кнессет и заручился поддержкой для муниципальных выборов. Видимо, партия еще выделила ему денег – иначе откуда?

В качестве помощника около него нарисовался очень подозрительный (оценочная формулировка) бывший член ЦК комсомола Азербайджана. И что же? На выборах Трехгоркин прошел в муниципальный совет и получил пост заместителя мэра! С зарплатой, блин! Репатрианты, правда, не устроили факельного шествия, но ликовали. «Теперь заживем!» – говорили они друг другу. И тут Трехгоркин-Дриттельбаум начал работать. Он возглавил комиссию по переименованию улиц. А затем сказал близким сотрудникам (но это громом разнеслось в русскоязычных кругах): «Там лежат тысячи страниц разных инструкций на иврите. Надо сначала в них разобраться, а уж потом действовать!». Это и была та реприза, которую он изначально придумал и заготовил. Ну, Трехгоркин, надул, сильно надул, как сказал бы Гоголь.