ПЕРЕВОДЫ / ПЕРЕКЛАДИ # 97




Паул СНУК
/ 17 December 1933 – 19 October 1981 /

Черная муза

Перевод с нидерландского и вступление Анастасии Андреевой



Паул Снук (Paul Snoek) – псевдоним, образованный от имени матери, Паулы Снук. Настоящее имя Эдмонд Андре Корали Схитекат. Родился в 1933 году в Синт-Никласе, небольшом городе, расположенном в бельгийской провинции Восточная Фландрия. Был старшим сыном успешного текстильного фабриканта. Безоблачное детство, любящие родители, чтение приключенческих романов, очарованность природой. От отца, который был не только предпринимателем, но и пейзажистом-любителем, ему с раннего возраста передалась любовь к живописи. Паул Снук писал картины всю жизнь, одно время они имели успех и принесли ему неплохой доход. Но его слава художника не сопоставима с его громкой, отчасти скандальной, славой поэта. Его называли еnfant terrible фламандской поэзии. Одни критики им восхищались, другие считали позером. При этом его личная жизнь тоже была полна контрастов, а трагическая кончина только подлила масла в огонь созданного им, или его судьбой, образа: романтика и мистика, чуткого и вдумчивого поэта, передающего в своих стихах красоту и многосложность мира, и автора своего рода анти-стихов, издевающегося над самой поэзией и над мироустройством; человека со сложным характером, оставившим далеко не всегда приятные воспоминания у своих друзей и знакомых; любителя выпивки, дорогих костюмов и спортивных машин, коллекционера антиквариата, участника в любительских мотокроссах; удачного, потом в конец разорившегося предпринимателя. Он был отцом троих детей, был дважды женат. В конце жизни мучился от артрита и тяжелой депрессии, погиб в 48 лет в автокатастрофе. Так и не смогли установить, было ли это самоубийством или нет.

Но как бы ни складывались отношения Снука с его современниками, теперь уже очевидно, что он один из тех поэтов, которые оказали наибольшее влияние на развитие фламандской поэзии второй половины столетия.

Его творчество настолько же яркое и противоречивое, как и его жизнь. Он вырабатывал стилистические приемы, потом демонстративно (прежде всего для самого себя) разрушал их, потом, отчасти, к ним возвращался. От романтической, метафизической лирики он уходил в прозу и шокирующие остросоциальные стихи, и снова обращался к «чистой» – как он сам это характеризовал, поэзии.

Паула Снука относят к «пятидесятникам», движению поэтов-эксперименталистов, зародившемуся в середине прошлого века в Нидерландах и Фландрии. В его стихах отразились общие принципы экспериментальной поэзии (которая, в свою очередь, во многом унаследовала их от авангардных течений начала века), в том числе такие, как отказ от традиционного стихосложения, от устоявшейся семантики и классического деления на поэтическое и нет, – использование любых слов и образов в любом сочетании; возрождение исконного, естественного (не обусловленного социальными, культурными нормами или рамками собственного рационального опыта) восприятия мира; отношение к творчеству как к способу постижения действительности, создание такого произведения искусства, которое не столько описывает какое-то событие или связанное с ним переживание, иными словами, то, что заранее известно поэту, сколько само себя формулирует, являет в процессе создания. Такое стихотворение как бы само себя диктует, рождает звучание и образы, следуя собственному дыханию и ритму. Само «выдыхает себя в жизнь», как писал Снук. Все это роднит его с другими «эксперименталистами», но с самого начала его голос отличался от других, и в итоге он создал свое уникальное поэтическое пространство.

В предлагаемую вниманию читателей подборку вошли стихи из книг разных лет, дающие некоторое представление о том метафизическом мире, который Снук выстраивал в своей поэзии. Символика этого мира переходит из одной его книги в другую и подчас, для более глубокого понимания этих стихов, требует разъяснения. К примеру, вода и все, что связано с водой (облака, море, дождь) у Снука – это символ языка (как материала, с которым работает поэт) и символ творчества, самого созидания поэтического произведения. Король или султан – это человек в своей целостности, это созидающее и смыслообразующее бытие. Эхо – это эхо истины. Истину же следует понимать не как догму, установленную каким-либо законом или нормами поведения, но как истину Бытия самого по себе, о которой пишет Хайдеггер в одной из своих поздних работ «Учение Платона об истине». Некоторые символы амбивалентны, они, как вода, или огонь, обладают созидательной и разрушительной силой. В своей книге «Черный ящик Икара»[1], посвященной творчеству Снука, известный бельгийский писатель и поэт Франс Депютер анализирует поэзию Снука на основании учения Юнга о психических функциях и архетипах. И хотя Депютер отмечает, что неизвестно, насколько хорошо были знакомы Снуку работы Юнга и использовал ли он что-то из юнгианского учения осознанно, но точность и целостность его интерпретации символов вызывают к ней доверие. Поэтому я упомяну здесь еще несколько интересных трактовок Депютером ключевых для Снука слов-символов, которые присутствуют и в этой подборке.

Антонимические пары: день – ночь, белый – черный (светлый – темный), сыновья – дочери, – символизируют психические функции по Юнгу. Мышление и чувства – день, белый цвет, сыновья; иррациональное восприятие и интуиция – ночь, черный цвет, дочери.

Золото, бог, солнце – это символы Я, символы осознанной стороны жизни, символы духовной энергии. Серебро – символ подсознания, женского начала, эмоций и интуиции. Так же как и луна.

Дыхание и все, что связано с водой (морем, реками) соотносимо с творчеством. Пустота не всегда синонимична покинутости, но это также и стерильное, первозданное пространство, где происходит становление личности (индивидуация).

Свадьба – соединение мужского и женского начал. Это же и отражение в зеркале или в воде. Покой – это состояние, когда непрекращающееся движение маятника между сознательным и бессознательным приходит в абсолютное гармоническое равновесие.

Глаз, зрение, (ясно) видение – символизируют видение мира в его целостности. Поэт, по Снуку, это медиум (ясновидец), который постигает и передает другим истину, лежащую за пределами видимой обычному глазу реальности.

Эти образы/символы от книги к книге обретают все больший вес, начинают указывать друг на друга, перекликаться друг с другом. Паул Снук выстроил свою собственную реальность – свой дворец в море, говоря его языком, и приглашает читателя в гости. В этом дворце есть просторные покои, пронизанные светом, в которых можно встретить какого-нибудь античного бога, где живут голуби и облака, и есть темные подвалы, где хранятся волшебные сокровища и где стоит письменный стол, за которым сидит поэт и как средневековый алхимик переплавляет слова в поэзию.



ГЕРКУЛЕС[2]

Стать как вода, что утоляет жажду,
быть телом вод, тогда земля
твои моря и реки обнимет нежно.

Животные пусть в долах безмятежно
плодятся, им, воспаряя в пустоту,
и воздух, и защиту дать.

Заранее омыв дождями горы,
им прививая свет и доброту,
возделывать двойное дно ущелий
ради оливковых душистых рощ.

Лишением бессмертия карать,
легко гнуть молнии в небесной сини.
Сильнейшим стать в божественном роду.
Сон обрести прекраснейшей богини.


ПЕСНЯ БОГИНЕ ГРОМА

Распростерлась желанием на гладкой галере.
То лаской одарит черную винную ягоду,
то поцелует украдкой губы злодея.

Никому не узнать о ее красоте, потому что
слепа и безмолвна она, как ветрам послушный
остров, что глядит на нее, только это и может –
содрогаться в сомнениях между луной и солнцем:

солнце – ее любимый слуга,
луна – скоротечность ее заката.
Рыбы готовят ей зелье сна,
птицы страсть распаляют гвалтом.

Соблазню ли ее, угостив мороженым? Нет.
Тогда научусь летать и красиво петь,
смастерю качели из шелка надежного,
подвешу их среди облаков,
чтобы ночью качать ее осторожно
при свете моих самых нежных звезд.

И тогда увижу, как сияют ее колени,
словно девочки смех.
Так и будет.


ПАСТУХ ОБЛАКОВ

Мое сердце лежит на моих ладонях, как птенец,
выпавший из гнезда, я совсем здесь один,
и со мной только преданные мои облака,
я больше почти не касаюсь этого мира,
все дальше ветер уносит меня от земли.

Нет, я не то чтобы воспарил в небеса,
парить может лишь тот, кто движим любовью,
а я неподвижно лежу в колыбели прохлады
ночной, и ее качают ветра, и я слушаю,
как шуршат облака своей шерстью густою.

И здесь, возле их вздымающихся, теплых
от нимбов, добрых, печальных сосков,
я, вооружившись страданием, выговариваю
общую жалобу облаков, – так боевая лошадь
жалобно ржет у входа в рудниковую шахту.


ТАК ОБРАЩАЛСЯ Я С РЕЧЬЮ
К ХОЛМАМ РЕСПУБЛИК…


Так обращался я с речью к холмам республик:
моя сила это гора, извергающая проклятье,
мое ясновиденье это пастух, обуздавший львов,
моя доброта это прямые широкие реки.

Перемирие, в которое однажды ты облачишься,
это мой грустный подарок. Так подарки
осени, как и прежде, грустны.

Я целую Тебя, венценосный, в холодную шею
и грею ладони твои, положив в них самку дрозда.
Забывай меня медленно, так, как медленно я прощаю,
так, как может лишь старое серебро забывать.

И, обращаясь с речью к холмам республик,
я превращался в объятый дрожью цветок
между белых пальцев слезы.

Снова на западе Ветер-дитя плачется ивам.


В МОНДОРФЕ НОЧЬ.
В ТОСКЕ НЕВЕСТА…


В Мондорфе ночь. В тоске невеста,
судьба ее висит на волоске,
уже чудовище крадется.
Увидит ли она восход или лишится чувств,
познав любовь в обители дверей и голубей?

Быть может. Ибо слушай. В моих владеньях,
в это безжалостное лето, убийца плачет,
пока стоит на страже свора моих кровососущих псов.

Пока мой драгоценный глаз буравит кожу
домов, где юные отцы
блюют, вкушая свои сны,
а я в то время пью богатыми глотками
напиток сладкий, что подносит Тень –

мой верный друг, готовящий мне яд.


СЛОВНО СОЛНЦЕ
В УСНУВШЕЙ КАПЛЕ…


Словно солнце в уснувшей капле
тлеет истины тень, сокровенно
объяли ее мои воды.

Рука моя стала цветком лаванды,
а Твоя – огненосной пчелой.

Сладко прильнуть мне
щекой к щеке ангела,
спать в реке-артерии,
маятника вечном движении, кровоточа как эхо.


НЕ ЗОЛОТА ПЛАМЕНЬ,
НО ПОЛУНОЧНЫЙ СВЕТ ЧЕРНЫХ МЕТАЛЛОВ…


Не золота пламень, но полуночный свет черных металлов,
не взращенное слово, но смех.
Не глаз, но ясное видение сквозь водопад винограда,
как нимфа, прозрачного на просвет.

Мое сообщение не звук, но застенчивое пространство,
где каждый голубь вмещает и свет, и тень,
я открываю не тайну, но пустоты постоянство: кроме
собственных слез, другого укрытия нет.

И когда вода однажды нас выжжет до самой сути,
ибо тело – только начало безмолвья стихий,
то смогут слепые прозреть и увидеть свет ясный,
а зрячие смогут богатство ночей обрести.


ВРЕМЯ ПРИШЛО СПОКОЙНО ОБДУМАТЬ…

Время пришло спокойно обдумать,
что лучше всего подойдет, земля или море.
Там схоронить оружие чинно и вскоре
пышно и безоглядно кончину найти.

В ране войной изъязвленного мира,
в свинцовом сердце любви.
Или в пене, где зимнею ночью чайки
прячут свои серебряные башмачки.


МИНОВАВ ГАРНИЗОН,
МЫ ДОСТИГЛИ, ГДЕ-ТО МЕЖ СУШЕЙ…


Миновав гарнизон, мы достигли, где-то меж сушей
и морем, поле битвы деревьев,
мы нашли тишину после боя, было слышно лишь, как
кто-то зализывал раны.

Зверь уходил, чтобы лечь в мертвом звере,
ветр уходил, чтобы лечь в безветрии, и растения покидали
дом собственных корней.

Мужество торжествовало, торчало занозой, как палец
в сердце силы, провозглашало новую жизнь
и прорастало к сотворению мира.


ЧЕРНАЯ МУЗА

Когда-то ты меня одаривала щедро,
давала мне вкусить твой жадный и смертельный сон,
тогда, уверенный в себе, до дна в тебя влюблен,
я возводил корабль для нас единоверно.

Теперь один в пробитой шлюпке я живу.
И остаюсь, и ем, так хочет бородатый голод-
бог, и пью, чтоб мой двойник меня спасти не смог,
когда свалюсь в моих фантазий глубину.

Но все же, в безмолвии кровоточащий, жду,
что я однажды в паланкине неба отдохну,
с пыльцой живительной снежинок на губах.

Что воцарится мир и мне вернут мои богатства,
и что в окопах пустоты не буду просыпаться,
где в горле стыд и речь моя иссохла в прах.


ЛЕДНИКОВО-ЭПИЧЕСКОЕ

В белых морях рождались великаны,
они росли вглубь неба, вглубь земли,
они любые формы принимали,
вода хранила черный облик их.

И море было силой их и даром.
Прилив – ночным, питающим их, сном.
Они вдыхали кислород из моря
и выдыхали сущность этих вод.

Пока еще не боги, только судьи,
владеющие крепостью морей,
в грядущий холод открывали путь и
к эпохе льда готовили людей.


НОЧАМИ

Так, когда на циферблате стрелки
изнашиваются в сиянье лунном,
когда стада дождем шлифуют спины,
когда деревья дразнят нас, растут.

Ночами так, когда, устав дивиться,
дыханье переводят дети,
дыханием улыбки став,
когда беременеют жены, храня
на сердце камень, и мужья стареют.

И, слава богу, так, ночами,
когда нет света и не видно нас,
не видно ни стыда, ни пота,
которыми любовники в постели
выплачивают выкуп за любовь.

О да, это ночами так,
нас незаметно оплетает сон
мертвящей мягкой паутиной
и шепчет в дремлющее ухо:
нет друга преданней, чем смерть.


АТЛАНТИЧЕСКОЕ

И даже в сне готическом моем,
в самой последней моей жизни,
дарованы мне скипетр и веер
древнейшим перемирием вод.
И если мое тело еще ест и пьет

ради безмерного дыхания,
то это потому, что море мне доступно
до изначальной формулы воображения,
до обезвоживанья моего на глубине.

Вам говорю: в моем глазу
я проживаю гидравлически нехитро,
но в тех садах, глубинных, равновесия живу,
молчанием наполнив каждый звук.

Я добываю то, что скрыто в тишине,
и слово говорит себя и пишет
о красоте на тайном языке, и дарит мне
свой путеводный свет, и слово сказанное –
угасает, как рот, лишенный поцелуя.


ПУМПЕРНИКЕЛЬ[3]

Черным хлебом пропахли горы,
хлебом пропахли ветра монотонно.
Я живу как неуклюжий пекарь,
голубую муку выдыхаю глазами.

Замешиваю в животе моем тесто
и превозмогаю кричащие реки,
где отмирают кроветворные рыбы.
До слуха доносится бой муравьев.

Я не чувствую любви в теле – земле.
Я чувствую котлы с кипящими камнями,
от которых руки становятся глиной
утрат, и голод, вгрызающийся
в меня часами.


ХОРОШАЯ ОСЕНЬ

Плоды распроданы.
Фермеры платят земельную ренту.
Дохлые мухи усеяли стол.

Под жадным дождем сверкает ботва.
Пашни поглощают свой послед,
и, в облаках застывая, зима все ближе.

Завтра куплю пять бидонов масла
и новые очки для чтения книг.
Этой зимой я еще не умру.


ДУЭЛЬ СРЕДИ РОЗ

Мы пришли к соглашению, что оружием
будет хохот.

С расстояния тридцати сантиметров
и, несмотря на раннее утро, по пояс голый,
я в присутствии врача и свидетелей
первым разразился хохотом.

Однако смог быстро себя обуздать,
и мой противник, благородный гардемарин
прикусил свою прекрасную верхнюю губу,
теперь его поцелуй во рту блондинки
больше никогда не будет прежним,
в этом я был уверен.
Как мне грела душу такая мысль.

С его подбородка скатилась толстая капля крови,
и на горизонте появилась карета,
в ней ехала без сомнений, но в черных шелках
и тонком нижнем белье, блондинка.
В тот миг пробил его последний час.

Я еще раз выдал зажигательный хохот,
и он со стоном рухнул среди роз,
тогда еще желтых, морозостойких карликовых роз,
и взрывам его смеха не было конца.
Даже во время осмотра врачом
он бился в корчах, неописуемо.

Свидетели осторожно увели его прочь.

Прекрасная блондинка аппетитно рыдала,
и на лужайке, нежной и росистой,
немного дальше истоптанных роз,
она скоро стала моей.
Ох, уж эти люди.


ЗИМНЯЯ ИСТОРИЯ

Завтра будет холодно и сухо.
Теплые животные покидают воду,
возводят крепкие горы, защищаясь от севера.

В необжитые расщелины заползает мох.
Подводные растения засыпают в озерном иле.
Кроты роют себе зимнюю могилу.

Даже я исчезаю, медленно, как лунный свет,
отражающийся на тонкой поверхности льда.
Стар я стал, холоден, сух.

Так осажденное снегом, оглохшее дерево
больше не слышит стук молодого топора,
срубающего его под корень.


КОГДА У МЕНЯ КОНЧАЕТСЯ КРАСНЫЙ

Когда у меня кончается красный,
я рисую деревья зеленым, и кусты,
и весь мой ландшафт.
И сорняк, и траву,

в которой ты лежишь недотрогой,
но глубоко растроганная моим рисунком,
на нем я заменил твое красное платье
нежной наготой, потому что, как
и для твоей улыбки, я до сих пор
не смог подобрать верного цвета.

Когда у меня кончается красный,
у меня всегда есть твои губы.


СМЕРТЕЛЬНО ОПАСНОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ

Бывают слова, как змеи шипящие.
Слова плотоядные, с зубастыми пастями.
Под камнями горячими спящие хищно.
Паутину плетущие для ловли добычи.

Одни как медузы стеклянно прозрачные,
и полон твой рот их чернил ядовитых.
Другие режут отточенной бритвой
или, как глаз воспаленный, сочатся.

Слова могут ловко маскироваться
и как богомол, слившийся с веткой,
проносят плоды свои незаметно,
или другие слова обольщают.

Это ведь слово другому слову
может придать иное обличие,
может залечь на тысячелетия
часовой бомбой в толике льда.

Ибо если вечером невинное слово
укачать, убаюкать, словно ребенка,
то утром найдешь в остывших пеленках
новехонький бронебойный снаряд.


ВОДЯНОЙ

Он не дышит. Он впитывает по привычке кислород.
Он не носит очки, потому что зорка его слепота.
Тысяча лет прошло с той поры,
когда ему требовалась еда. Его не мучает голод,
но терзает бездонная тоска.

Его жабры прозрачны и хрупки,
как недотрога фарфор.
Глаза его точно амфоры винного сока,
который сочится из дивноводных цветов.
Рыбаки крадут его слезы и готовят из них благовония
и бальзам для своих благоухающих жен.

Водяной живет в маленьком замке.
Он возвел его из высокой воды и стены укрыл
развевающимися зеркалами, в которых плавают рыбы.
Свет многочисленных неярких ламп
он хранит нетронутым в особых бутылках.

Потому что он ждет.
Он ждет уже целую вечность.
Каждый грустный воздушный пузырь, что он произносит,
становится бусиной ожерелья, которое он
бесконечно плетет для своей любимой русалки.
Ной все еще не столкнул ее за борт ковчега.


РАЗМЫШЛЕНИЯ В ПУСТЫНЕ

Все здесь бесконечно необъятно.
Ад вечного песка,
и в бездне неба ничего
не видящее солнце.

Здесь чувствуешь присутствие богов,
оно сжигает тебе губы,
как жаркий яд
из скорпионьих жал.

Ни бабочки, ни воробья, ни мухи.
Здесь пустота единый повелитель,
и от нее не скрыться никому.
Здесь одиночества решающее слово.


ДОБРОДЕТЕЛЬНЫЙ СУЛТАН

Два сильных сына у моего любимого раба.
Старший – добытчик олова и меди.
Он звучный колокол из бронзы отольет,
ибо его отец, мой раб, стал глуховат.

А младший – золотых, серебряных дел мастер.
Сладкое серебро для сахарного молотка,
сильное серебро для прочных скреп на сундуках,
и много золота для новеньких монет.

Две дочери у моего любимого раба.
Нет никого прекрасней их в моем гареме.
Одна мне хлеб печет. Другая же следит,
чтобы в альков не заползла змея, пока
мне снится величайший из поэтов, Бог.

Незримый Бог, но его дивный веер
моим глазам прохладу дарит ночью,
когда он песней выдыхает меня в сон.


ПИСЬМО ЖАННЕ Х.[4]

Я стоял у моря, моя любимая,
немного смешон
со своими словами туземца,
тих и чист, словно лошадь на пастбище.
Гладким и матовым стал я,
как азиатская девочка,
как податливый камень.

Ненадолго пригрезилось,
что живу я на острове;
но черный поезд
въехал мне в спину,
въехал в этот сумасшедший ландшафт, –
ты знаешь, любимая, –
ландшафт повседневности.

Море – женщина, и она красива, любимая,
с волнистой каймой
морских ее нижних юбок;
у нее мечтательный взгляд
и сердце гладкое,
как канал для спортивной гребли.
Мне бы так хотелось
посадить майское дерево в высокой воде
и набрать пригоршню бабочек,
перебирая ракушки.

Но тут прибыл
индийский корабль, набитый индийцами.
Они спросили, как им добраться
до церкви Пресвятой Девы
и до дома других дев,
в родной гавани, моя любимая,
где на бедрах девочек
разрастаются ламинарии.
Где говорят об отцах и сыновьях,
от Бомбея до Гватемалы,
но море остается красивым, моя любимая,
в нем есть что-то от задумчивой грусти цветов
и от твоей солоноватой кожи.


[1] (вернуться) Frans Depeuter «De zwarte doos van Icarus: een studie over de poezie van Paul Snoek» (Hilversum: De Koofschep, 1990).

[2] (вернуться) Публикация осуществляется при поддержке фламандского литературного фонда Literatuur Vlaanderen (https://www.flandersliterature.be).

[3] (вернуться) Пумперникель (нем. Pumpernickel) – распространенный в Германии сорт ржаного хлеба. (Здесь и далее прим. перев.)

[4] (вернуться) Это стихотворение не вошло в книги, составленные самим поэтом, но было издано посмертно.




Повернутися / Назад
Содержание / Зміст
Далі / Дальше