1

Лейтенант Юджин Гейтвуд просто закрыл глаза и попытался отрешиться от ударов летящего песка: смерч неумолимо приближался, а рота кавалеристов, изнурённая жарой, обречённо застыла на лошадях. И песок накрыл солдат, вычеркнул на несколько секунд их присутствие в пустыне, словно солнце, так и не раскалив до состояния огня кустики травы, сотворило нечто подобное индейской скрипке, где роль палочки для добывания огня выполняла высокая колонна смерча, дугой лука служила выпуклая в голубизну высь, тетивой – горизонт, а усталые всадники на тощих лошадях являлись стружками, обязанными укрыться языками пламени, лишь только вращающаяся воронка пройдется по ним.

Горячий песок ударил по лицам, заскрипел на зубах, и рота канула в небытие или оказалась так далеко на севере, где о ней уже никто не вспоминал.

Лозен стояла на лошади, чтобы лучше обозреть тело пустыни. Проследив глазами передвижение смерча, она отметила, как тот всосал в свою воронку роту синих мундиров, однако не стала думать, что они исчезли, ибо рассматривала их отрешенно, без ненависти и без сочувствия, то есть именно так, точно пустыня вычеркнула из присутствия на своем теле именно ее, Лозен, а изнуренных белоглазых превратила в статуи, высеченные из глыб песчаника.

Смерч так же внезапно покинул кавалеристов, как и накрыл, и все солдаты и лейтенант Гейтвуд в самом деле обрели новый облик. Бешено вращаясь, колонна смерча уходила к восточной стене плато Могольон, а белоглазые за несколько секунд до того, как начали двигаться, стирать с лица пыль и отряхивать песок с одежды, выглядели, словно водруженные на равнине монументы забвения.

– Это утренний вздох, – сказал скаут Белой горы Серый Призрак. – Больше смерча не будет, а будет невыносимо ясно.

Лозен неподвижно высилась на спине лошади, наблюдая за еле различимыми точками на севере. Гибкий и раскачивающийся уход колонны смерча породил между отрядом солдат и воинами Лозен пространство вакуума, из-за чего воздух с юга устремился к плато Могольон и создал движение напористого ветра, – две тонкие седые пряди в её волосах затрепетали, словно дорожки луны на ночной воде, а сама она подумала: «Или нам придется сразиться с ними, или мы и они погибнем от жажды».

– Источники воды можно найти в ущельях Могольон, Лозен, – сказал Аллинрильо, худой и обгоревший на солнце до черноты, – или у подножия возвышенностей.

– Они должны быть там? – спросил лейтенант Гейтвуд. – Ведь там же, Серый Призрак?

Серый Призрак ничего не ответил, а внимательно и выжидающе посмотрел на лейтенанта.

Тыльной стороной ладони Гейтвуд вытер лицо от налипшего на него песка, а затем потянулся к подсумку и достал из него массивный армейский бинокль.

Лозен только сузила глаза, когда далеко на севере блеснули два крохотных солнечных зайчика.

– Я тоже их увидел, Лозен, – сказал Гиасиндо. – Наверное, на нас навели бинокль.

– Кажется, что глаза этого солдата плавают в зеркале мерцающего кварца, – задумчиво произнесла Лозен.

– Единственное место, где здесь можно плавать? – спросил, улыбаясь, Гиасиндо.

Лозен тоже улыбнулась, но грустно.

– Кто знает... – ответила она.

Лейтенант Гейтвуд, до боли прижав к векам бинокль, смотрел на Лозен, но она была слишком далеко, чтобы он мог разглядеть ее лицо, хотя четко различал изящное женское тело, высящееся над напряженно застывшей аппалузой. С его мундира опадали песчинки, и сам он, желтовато-серый от пыли, походил на вырытого из земли человека, который сразу, лишь только восстав, начал пристально смотреть на юг, как на нечто недостижимое, как на то пространство и на то время, которые были до его гибели и до его погребения.

– А она стройная, – сказал лейтенант Гейтвуд, продолжая наблюдать за Лозен в бинокль.

Серый Призрак ничего не ответил. Он окинул лейтенанта проницательным взглядом, однако очерченные логикой мыли в его сознании не родились: смутные образы, всплывшие из прошлого, словно из далёких пределов равнины, отразились на его радужницах и, заполнив смутным свечением воспоминания, начали уходить к горлу и к сердцу, так что самому скауту Белой горы привиделось, что он начинает плавать в зеркале мерцающего кварца.

«Знает ли он ее лицо?», – одновременно подумали друг о друге лейтенант Гейтвуд и Серый Призрак, но Серому Призраку было труднее не подать об этом виду, сделать так, чтобы лейтенант ничего не заметил, ибо Гейтвуд прикрыл свои глаза биноклем, и только его губы, блуждающие тихой улыбкой, могли бы поведать, что он заинтригован, о чем и догадался скаут Белой горы, и еще пристальнее, еще пытливее посмотрел на своего командира.

Много позже, когда Серого Призрака посадили на лошадь, сорвали с его мундира нашивки сержанта американской кавалерии, а шею стянули верёвкой, перекинутой через ветку платана, он смотрел на лейтенанта грустно и ласково.

Два солдата схватились за веревку, а сержант Пол Осборн вытянул из-под ствола карабина шомпол и размахнулся, чтобы полоснуть сталью коня.

– А ведь никто не выстрелил в Лозен, – успел сказать Серый Призрак. – Никто не осмелился.

Осыпающийся песчинками и похожий на термитник с ползающими на нем рыже-желтыми насекомыми к Гейтвуду подъехал сержант Осборн, а Лозен, усевшись на спину аппалузы, дернула направо удила, и когда лошадь развернулась, на лице предводительницы застыли пристальные взгляды Гиасиндо и Аллинрильо, потому что она должна была им что-то сказать, обнадежить или опустошить сердца своих воинов хотя бы маленьким просветом в не омраченное будущее либо предсказанием их гибели.

Она посмотрела на них, словно видела впервые.

«Он гадает, какое у меня лицо. Этот белоглазый, что навел на нас бинокль», – подумала Лозен.

– Все хотят увидеть твое лицо, Лозен, – сдержанным тоном сказал Аллинрильо, и две седые пряди в волосах Лозен как бы отяжелели, стали серебряными или платиновыми, поэтому и вырвали ее левый висок перпендикулярно к земле, и мечта Лозен вонзилась в землю, и там и погасла.

– Аллинрильо, – сказала она, но не обратилась к нему, что он и заметил, а вслух вернулась к мысли об Аллинрильо, ибо с кем она могла еще посоветоваться? Разве что с Наной? Но Нана был далеко.

– Можно бинокль, лейтенант? – спросил Пол Осборн.

Гейтвуд оторвал от глаз бинокль и передал его сержанту.

Осборн долго, беззвучно шевеля губами, процеживал взгляд сквозь линзы, а затем вернул бинокль Гейтвуду.

– Похоже, что чирикахуа, – сказал он. – Три человека. Они удаляются на юг.

Его глаза блеснули, и он выжидающе посмотрел на Гейтвуда.

– Что еще, Осборн? – спросил лейтенант. – То, что это, скорее всего, чирикахуа, я тоже заметил.

– Просто такое впечатление, – извиняющимся тоном ответил сержант, – словно этих чирикахуа поглощает черта горизонта. Что она, как удар или след от удара, и апачи просто исчезнут или будут смяты. Как это объяснить, лейтенант?

После приговора, вынесенного военным трибуналом, далёкий отрезок горизонта, что смял апачей и запечатлелся в плотно сжатых губах Серого Призрака, вскинулся натянутой, как струна, веревкой от шеи скаута Белой горы к толстой ветке платана. Никто не удосужился даже соорудить примитивную виселицу, как обычно делали после подобных приговоров военно-полевого суда. «Для краснокожего достаточно», – процедил кто-то сквозь зубы и презрительно сплюнул.

Лейтенант перевел на Осборна недоуменный взгляд, но ничего не ответил. На слова сержанта отреагировал Серый Призрак, изучающе и немного насмешливо скользнув по лицу Осборна желто-коричневыми глазами.

– Смяты безжалостностью, – сказал он, и от его слов Гейтвуд неестественно выпрямился, а Серый Призрак уже точно знал, что лейтенант, хотя и не отдает себе отчета, уходит мыслями к Лозен и, возможно, никогда в нее не выстрелит. Да ведь он много позже и запишет слова Серого Призрака в свой дневник: «А ведь никто не выстрелил в Лозен. Никто не осмелился».

Когда натянутая веревка, точно пущенная стрела, устремилась в небо, а конь с ровной кровавой отметиной на своем крупе помчался к горизонту, Гейтвуд, отвернувшись и, до крови закусив зубами нижнюю губу, подумал: «Но ведь все это было безумием. Безумием от начала и до конца».

Лейтенант Гейтвуд часто вспоминал, что Серый Призрак, глядя на далекое облако пыли, оставленное умчавшимися чирикахуа, очень тихо проговорил несколько слов. Среди них было слово Уссен. И после объяснения Серого Призрака Гейдвуд уже знал, что Уссена или Дитя Воды чирикахуа считают своим первопредком. Но он запомнил и остальные слова. Голос скаута был наполнен таким чувством благоговения, что, спустя много дней после его казни, Гейтвуд, разговаривая с несколькими разведчиками Белой горы, попросил их перевести ему остальные слова, произнесенные Серым Призраком на языке апачей.

– Пусть поможет тебе Уссен, девочка, – сказали ему апачи Белой горы. – Вот что сказал твой скаут.

2

Конь, обезумев от боли, взметнул копытами землю и помчался к горизонту, словно надеялся навсегда убежать от человеческой жестокости. Из того места, где он взрыхлил почву, серым облаком начала подниматься пыль и окутывать собой и казненного Серого Призрака, и раскидистый платан, от которого в мутной пелене виднелись только толстые ветви, похожие на вены на жилистых руках апача Белой горы. Серый Призрак был Серым Призраком, и последнее, что совершила беспощадная действительность, это окутала его мертвое тело серой пылью. Он исчез в белесом дурмане, в растекающемся и набухающем над землей сером бельме, но под бельмом, во внутреннем взоре все еще раскачивалось на веревке его безжизненное тело так рядом со скачущей по пустыне Лозен, как только можно вообразить или измыслить.

«Этого коня подхватит Лозен, – подумал лейтенант Гейтвуд после казни Серого Призрака, – на полном скаку, не замедляя бешеной скачки. Схватит за поводья, а затем, окинув своих воинов пылающими от гнева глазами, крикнет: «Аллинрильо! Приведи этого коня на то месте, где Серый Призрак прикрыл нас собой и спас!»

Где-то с пол мили Лозен и два ее воина очень быстро гнали лошадей, чтобы скорее покинуть зону, которую белоглазые могли просматривать, пользуясь биноклем. Когда они решили, что находятся вне поля зрения синих мундиров, перешли на шаг, да и Гиасиндо сказал, хотя и Лозен, и Аллинрильо хорошо об этом знали, что лошади больше не выдержат и их придется убить.

Лейтенант Гейтвуд снова поднес бинокль к глазам и долго смотрел, как три еле различимые чирикахуа, можно было только разглядеть, что это женщина и двое мужчин, неумолимо удаляются и будто просачиваются в землю. Он облизал языком губы, и на его зубах снова заскрипел песок.

– Мы можем их догнать? – спросил он скаута Белой горы.

– Сейчас нет, – ответил Серый Призрак. – Наши лошади тоже ослабли. Чирикахуа ускакали в направлении, параллельном стене Могольон, к тому же нас намного больше.

– Что ты хочешь этим сказать, Серый Призрак? – спросил лейтенант Гейтвуд, почувствовав, что скаут точно знает, что делать роте кавалеристов.

Пятидесятитрехлетний Серый Призрак выпрямился. Стройный и сухощавый он почти на два дюйма был выше Гейтвуда, но никогда не смотрел на него свысока, а, скорее, как всегда отмечал лейтенант, задумчиво, терпеливо и еще с каким-то странным выражением в глазах, говорящем о смирении.

– Там, – Серый Призрак указал рукой направо, – у стены плато Могольон мы можем найти воду. Если вы отсюда можете разглядеть, стена высокая и пологая, лейтенант.

– А Лозен и ее воины? – спросил Юджин Гейтвуд. – Чтобы отыскать воду, им тоже необходимо повернуть к стене Могольон?

Лейтенант спросил о Лозен очень тихим голосом, почти шепотом, чтобы его не услышал сержант Осборн, уже удаляющийся к остальным кавалеристам.

Верхние веки Серого Призрака налились тяжестью, и он на несколько секунд закрыл глаза.

– Да ведь вы даже не видели ее лица, лейтенант, – как-то очень бережно и, словно превозмогая себя, сказал Серый Призрак.

Конь, на котором сидел Гейтвуд, начал медленно, равномерно ударяя копытами о землю, поворачиваться на месте, хотя лейтенант никакой команды ему не давал. Мнилось, что Гейтвуд удаляется от Серого Призрака и пытается ухватиться за взгляд его желто-коричневых глаз, становящихся все более отрешенными.

Серый Призрак это заметил и, чтобы не смотреть на Гейтвуда, перевёл взгляд к стене Могольон.

– Все равно, лейтенант, – глухо прозвучал его голос.

– Она стройная, – сказал Юджин Гейтвуд, скользя взглядом над поверхностью пустыни. – Очень стройная. Лозен стояла на лошади, а ветер, устремившись за смерчем, взметнул на ней подол юбки и обнажил её ноги до самых бедер.

Серый Призрак и Юджин Гейтвуд продолжали разговаривать, стараясь не смотреть друг от друга: скаут, возвышаясь на лошади, уходил взглядом к высокой стене, а Гейтвуд, пытаясь сдержать своего коня, поворачивающегося на месте против часовой стрелки, постоянно отводил глаза на восток.

– Все равно, – сказал Серый Призрак, – вам бы не удалось ее рассмотреть, если бы она не стояла на спине аппалузы.

Гейтвуду показалось, что голос скаута донесся как бы издалека, точно Серый Призрак находился у подножия высокого плато.

– И почему, – снова он обратился к Серому Призраку, – почему ветер рванул ее юбку? Почему так случилось?

Серый Призрак начал медленно отводить взгляд от высокой стены.

– Она обратила внимание на вспыхнувшие линзы бинокля, и только потом осмотрела вас с головы до ног, – сказал скаут.

– Твои глаза, Лозен, твое лицо, – говорил ей семидесятипятилетний Нана, когда она после долгого перехода обнимала его и жаловалась:

– Я так устала, Нана. Так устала…

А Нана, стараясь успокоить её, доверительно говорил:

– Ты смотри им прямо в глаза, Лозен, но рассматривай их, словно они находятся далеко. И никто из них перед тобой не устоит.

Как только он произносил своё напутствие, сразу же принимался теребить гриву коня или поправлять на поясе ножны.

– А ты, Нана? – спрашивала Лозен, приближаясь к старику широко открытыми глазами.

Нана отводил взгляд в сторону и растерянно улыбался.

– Я давно живу под твоей юбкой, девочка, – отвечал он с доверительными нотками в голосе, а когда вновь встречался с глазами Лозен, они вдвоем начинали хохотать до колик, заливаться смехом.

– Почему? – задумчиво спросил Серый Призрак, а затем повернулся к Гейтвуду, так что поводья, которые он придерживал левой рукой, натянулись, и конь под ним встрепенулся. Горло Гейтвуда пылало от жажды и от проглоченного песка.

– Потому что все любят Лозен, – хриплым голосом сказал Серый Призрак и снова отвернулся к высокой стене плато Могольон.

3

Тень калифорнийского грифа, как нечто глубоководное и колеблющееся плоским телом над поверхностью дна, на секунду отпечаталась на земле возле низко склонившегося Серого Призрака, внимательно рассматривающего следы от копыт.

– Было три лошади, – сказал Серый Призрак, упруго выпрямившись.

– То есть с Лозен только два воина? – спросил лейтенант Гейтвуд и посмотрел в небо в надежде на мимолетную тень, которая, возможно, скользнула бы по его лицу, если бы гриф не долетел до стены плато Могольон и решил поворачивать обратно. «Единственная тень, на которую мы можем надеяться, и та быстротечная», – подумал он.

Серый Призрак скупо улыбнулся, но лицо его оставалось суровым.

– Нам необходимо поворачивать к стене Могольон, – сказал он.

– А чирикахуа? – спросил лейтенант Гейтвуд.

– Их может оказаться больше, не только Лозен и два воина. Чирикахуа редко передвигаются всей группой, даже если это крошечный отряд. Если их будет четыре человека, они разделятся на две пары, чтобы дробить силы преследователей или уводить их по ложному следу. А соединяются они в условленном месте при благоприятных обстоятельствах, когда уверены, что оторвались от кавалерии и им не грозит опасность. По крайней мере, очевидная опасность.

– Но мы выследили апачей, Серый Призрак. Они, наверное, сейчас в панике, ведь их лошади ослабли.

– Апача, который находится в военном походе, невозможно увидеть, – сказал Серый Призрак. – Вы можете увидеть его за секунду перед своей смертью или короткое время после выстрела, когда чирикахуа вас продырявил, и вы начали отдавать Богу душу. Чирикахуа невидимы.

– Ну а, если, их видят, что тогда? – недоверчиво спросил лейтенант Гейтвуд.

– Кого – военный отряд? – улыбнулся Серый Призрак. – Военный отряд невозможно заметить, увидеть, узреть. Называйте, как хотите, лейтенант. Даже апачи Белой горы не могут этим похвастаться, к тому же все остальные тонто, хикарилья и явапаи. Чирикахуа появляется, возникает, как из небытия, чтобы вас умертвить, всего на считанные доли секунды, и сразу исчезает, будто его никогда и не было на этой Земле. Я не имею ввиду исключения.

– Тогда, что это было, Серый Призрак? Почему Лозен позволила мне увидеть себя, хотя и издалека? – обескураженно спросил лейтенант Гейтвуд. – Почему чирикахуа показались перед нами на расстоянии выстрела из карабина спрингфилд?

– Какой-то хитрый замысел, о котором мы, возможно, никогда не узнаем. И я могу сделать только одно заключение, – холодно ответил Серый Призрак, – Лозен начала войну.

4

Но лейтенант Гейтвуд решил преследовать чирикахуа. Могло случиться, что их только три воина. Апачи, почти исчезнувшие, однако оставшиеся зыбким отражением в глазах лейтенанта, хотя он все четко различал и не видел ничего, кроме пустынного горизонта, продолжали удаляться на юг. В длинных волосах одного из них трепетали две дорожки луны, а юбка периодически вздымалась от ветра, обнажая ноги в высоких мокасинах, так что Гейтвуду ничего другого не оставалось, как только подумать, что ночь и луна всегда зарождаются очень далеко, намного глубже той высоты, где расползаются белые и сиреневые клочья облаков.

– Трое? – спросил Серый Призрак. – Но это говорите вы, белоглазые. Дай-то Бог.

И, в самом деле, кавалеристы вначале ехали по следам трех лошадей. Затем, преодолев восемь миль, солдаты прочитали по следам, что тех апачей, которых они пытались догнать, поджидала еще одна группа из трех всадников, но через сто ярдов следы их расходились: три чирикахуа поскакали на юг, а три повернули на восток.

– Чтобы сделать дугу, – сказал Серый Призрак. – Здесь воды нигде не найти, только возле стены плато Могольон. Это означает, что одна группа сначала поедет на восток, а затем повернет на юг и на юго-запад.

– А те, что поехали прямо на юг? – спросил лейтенант Гейтвуд.

– Они тоже рано или поздно обязаны повернуть на юго-запад, и, скорее всего, уже соединившись с теми, кто ускакал на восток. Чирикахуа рассчитывают, что мы будем преследовать группу, направившуюся на юг, потому что нам опасно удаляться от плато Могольон. Ведь нам тоже необходима вода, и кто знает, если бы мы поскакали на восток, хватило бы у нас и у наших лошадей сил вернуться и дойти до высокой стены? Может случиться, что та группа, которая поехала на восток, через некоторое время начнет следовать параллельно группе, отправившейся на юг.

– Зачем? – спросил лейтенант Гейтвуд.

Серый Призрак облокотился на луку седла.

– Они будут передвигаться на таком расстоянии, – сказал он, – чтобы быть для нас невидимыми, но иметь возможность услышать выстрелы, если мы настигнем ту группу, которая ускакала прямо на юг.

– То есть вторая группа, если мы начнем перестрелку, ударит по нам с фланга или же с тыла?

– Вполне возможно, – сказал Серый Призрак.

– Такое впечатление, Серый Призрак, что ты не хочешь, чтобы мы преследовали Лозен.

Серый Призрак окинул лейтенанта Гейтвуда ледяным взглядом.

– Лозен никто не хочет преследовать, – сказал он. – Никто из тех, кто знает ее, кто наслышан о ней или хотя бы видел ее, пусть даже издали.

– Но я преследую ее, Серый Призрак. И это ты предложил, чтобы мы сразу направились к стене Могольон. Я же решил догонять Лозен.

Серый Призрак задумался.

– Вы не преследуете Лозен, лейтенант.

– А что же я тогда делаю?

Серый Призрак сузил свои желто-коричневые глаза.

– Вы просто желаете еще раз увидеть ее. Но никогда в Лозен не выстрелите.

– Лозен, – сказал Нана, приехали апачи Белой горы. – Они хотят поговорить с тобой.

Лозен резко повернулась и обожгла черными глазами несколько худых и уставших белогорцев.

– Я буду купаться, Нана, – сказала она, сняла перекинутый через плечо патронташ, расстегнула, затянутый поверх блузки ремень с кобурой, отдала их Нане и медленно пошла к небольшому ручейку. Она сняла блузку перед самой водой и зашла в зеркало мерцающего кварца. Но никто не видел ее: апачи Белой горы деликатно отвели глаза в сторону и делали вид, что внимательно рассматривают высящиеся над ними зубцы скал. Краем зрения ее замечал только Нана, но любой, кто посмотрел бы на него, подумал бы, что Нана уходит взглядом вдоль ручья.

– Ты только смотри на них, девочка, – тихо прошептал самому себе старый Нана, – и никто из них перед тобой не устоит.

– Почему вы так уверены, что Лозен повернула на восток? – спросил лейтенанта сержант Пол Осборн, до этого с безучастным видом слушавший разговор Гейтвуда со скаутом Белой горы.

– В самом деле? – обратился лейтенант к Серому Призраку.

– Ну, – сказал Серый Призрак, – те трое лошадей, по следам которых мы ехали вначале, повернули на восток. Я хорошо это вижу по отпечаткам копыт и по шагу лошадей. На одной из этих лошадей ехала Лозен.

– Конечно, – согласился лейтенант Гейтвуд, – но некоторое время все шесть всадников скакали вместе, и Лозен на скаку могла пересесть на другую лошадь, а тот воин, который сидел на другой лошади, на лошадь Лозен.

Верхние веки Серого Призрака налились тяжестью и стали твердыми, словно камень.

– Но зачем это Лозен? – спросил он.

– Потому что Лозен прекрасно понимает, что преследовать будут именно ее, – сказал сержант Осборн.

– Но Лозен храбрая женщина, – сказал Серый Призрак и изучающим взглядом обвел лейтенанта Гейтвуда и сержанта Осборна.

– Я так понимаю, – сказал Гейтвуд, – что Лозен должна находиться в той группе, которую ожидают больше непредвиденных обстоятельств.

– Так и есть, – сказал Серый Призрак, – Лозен поехала с группой, которой придется больше маневрировать, чаще принимать решения, и не нужно забывать, что Лозен – командир.

Легкая улыбка удлинила широкий рот Серого Призрака.

– Может статься, – сказал он, – что Лозен поскакала с двумя воинами на восток, чтобы после повернуть не на юг, а на северо-запад и оказаться позади нас.

– С какой целью? – спросил лейтенант Гейтвуд.

– Чтобы, пока нас отвлекает другая группа чирикахуа, спокойно добраться до стены плато Могольон и найти там воду. Если у чирикахуа есть большие бурдюки, они наполнят их водой и, при первой возможности дадут напиться воинам и лошадям второй группы.

– Той группы, которая поскакала на юг и нас отвлекает? – уточнил лейтенант Гейтвуд.

– Ну да, – согласился Серый Призрак, – которая отвлекает и, если возникнет необходимость, примет на себя наш удар. При необходимости эта группа спокойно пойдет на смерть, чтобы спасти Лозен.

– А если Лозен ускакала на юг? – спросил Гейтвуд.

Сержант чертыхнулся, но сразу же уважительно замолчал.

Серый Призрак сощурился. Он опустил голову, чтобы Гейтвуд и Осборн не заметили замешательства в его глазах, а затем, молниеносно став отстраненным, опрокинул лицо к небу и ушел взглядом в высь.

– Так стоит ли нам вообще преследовать какую-либо группу? – спросил Гейтвуд. – Мы напрасно потратим силы, а потом вряд ли доберемся до стены плато Могольон.

– Об этом я вам и толковал, – сказал Серый Призрак. – Лозен встала на спину лошади, чтобы мы увидели её и начали преследовать. Ей нужно вымотать наших лошадей.

– Я тоже так думаю, – сказал Осборн. – Она слишком выпячивала себя, лейтенант.

– Я ведь говорил, – сказал Серый Призрак. – Увидев Лозен, не нужно обольщаться, что вы можете настигнуть её. И не нужно поддаваться первому желанию.

– Да ведь она обвела нас вокруг пальца, – сказал лейтенант Гейтвуд и вдруг почувствовал, что тень калифорнийского грифа упала на него и застыла, подарив только кажущееся ощущение прохлады.

– Чтобы защитить вас от солнца, лейтенант, – сказал внимательно следивший за Гейтвудом Пол Осборн.

Все трое подняли глаза к небу. Оно было белесо-голубым, как и радужницы сержанта Осборна, и казалось гигантским глазным яблоком, всасывающимся в бесконечно мрачный и находящийся далеко позади него мозг, а гриф – удлиненным зрачком в виде слабо выраженного креста, края которого таяли на поверхности неба бахромой непонятных мыслей.

– Как он может оставаться на одном месте и не двигать крыльями? – спросил лейтенант Гейтвуд.

– Встречные потоки воздуха с высокой стены Могольон, – сказал Серый Призрак.

5

Лошади уже третий день ничего не ели и не плавали в зеркале мерцающего кварца. К ближайшему источнику нужно было добираться несколько дней, и Нана знал, что даже при благоприятном стечении обстоятельств воды во флягах хватит только воинам и только до следующего вечера, а животные погибнут от обезвоживания. К тому же им на пятки наседала рота кавалеристов, которую вели разведчики Белой горы, такие же опытные и умеющие выживать в пустыне, как и чирикахуа. Поэтому Нана и пять его воинов, два из которых были еще мальчиками, способными носить оружие, решили выбрать место, где можно было бы оставить лошадей и погнать их в противоположном направлении от маршрута своего передвижения, тем самым заставив солдат двигаться по ложному следу. Но апачи Белой горы сразу бы заметили по отпечаткам следов, что лошади двигались налегке. Поэтому чирикахуа сняли свои хлопковые и ситцевые рубахи, вручили их сорокавосьмилетнему Перико и послали его найти каменистую равнину, где рубахи можно быстро наполнить обломками песчаника или гранита.

Гейтвуд не догадывался, что происходит впереди, всего в нескольких милях от роты, которой он командовал. Три его скаута – Серый Призрак, Алонсо и Первый Снег указали ему, что облако пыли далеко на юге исчезло, значит чирикахуа либо решили отдохнуть, либо выехали на укрытую камнями равнину.

– Но их лошади устали еще больше, чем наши, – сказал Алонсо. – Эти чирикахуа далеко не уйдут.

Перико обязан был сделать из рубах нагруженные камнями узлы и разместить их у самого края россыпи, где после весенних дождей ещё остались редкие кустики травянистых растений. И если лошади траву не сощипнут, это сделают воины, и именно так, чтобы даже самые опытные скауты подумали: «Чирикахуа, проезжая здесь, замедлили ход лошадей и дали им возможность хоть немного пощипать соленую мексиканскую траву». Глиной, что начиналась сразу после россыпи, рубахи заполнять было нельзя, как бы Перико не старался. Все равно бывалый разведчик заметит место, где поверхность почвы кто-то взрыхлял или найдёт комочки глины, просыпавшейся сквозь прорехи в рубахах.

И лишь только рубахи будут наполнены камнями, Перико зеркальцем подаст Нане сигнал, что все готово.

Апачи ехали цепочкой, медленно и осторожно, словно боялись друг друга потерять. Каждый из них всматривался в спину едущего впереди, и Нана, не доверяя своим глазам, дал приказ следить за горизонтом шестнадцатилетнему Даклуги.

Солнце уже коснулось вершины стены Могольон, когда юноша вскинул правую руку и указал на блеск солнечного зайчика.

– Перико все сделал, – сказал Агирре или Тот, Кто Нигде. Он обратился к Нане, но старик смотрел в сторону недавно вспыхнувшего зеркальца.

Через пол часа отряд Наны подъехал к участку щебнисто-галечной пустыни, где Перико наполнил рубахи камнями. Обнаженный, мокрый от пота и мерцающий всем телом в беловато-серой пелене, он будто постепенно угасал находящимся у него внутри огнем.

Точно так же, цепочкой, чирикахуа поехали вдоль россыпи, чтобы, сойдя с коней, ступить не на глину, а на камни, а Перико тут же водружал бы на пустое седло узел с булыжниками и привязывал его ремешками, предназначенными для крепления шерстяных скаток. Некоторые из воинов нагибались к самой земле и сощипывали кончиками пальцев несколько ростков соленой мексиканской травы, чтобы положить их в седельные сумки, и лишь затем осторожно сходили с лошадей.

Наконец все кони были нагружены тяжелыми узлами. Перико, вскочив на коня, застыл спиной к Нане и к остальным воинам. Но никто ничего не говорил. Перико постарался, чтобы его конь пошёл вдоль границы щебнисто-галечного участка. Он тихо, сделав языком щелкающий звук, позвал за собой нагруженных лошадей, и только тогда услышал слова Наны:

– Перико, если белоглазые нагонят тебя, постарайся продержаться подольше. Если тебе удастся остаться живым, найдешь нас возле отрогов Гила. Желаю тебе хорошей смерти, сынок.

– Нана, – сказал Перико, полуобернувшись. Он обжег старика совершенно равнодушными глазами, в которых еле-еле проступало выражение пытливости, кивнул головой и повёл за собой скакунов.

Чирикахуа еще несколько секунд наблюдали за ним, а затем, взяв скатки, пошли искать место для ночлега.

6

Перико вел лошадей всю ночь, а когда они полностью выбились из сил, подогнал их к небольшому участку, где из глины во время дождей пробилась трава. Она уже стала совершенно сухой, но кони все равно немного попаслись, а затем, печально поводив головами, отказались от нее.

Перико оставил четырех лошадей, а двух, на его взгляд самых сильных, повел за собой, однако сначала сбросил со спин всех скакунов рубахи, нагруженные камнями. Пройдя ярдов сто, он остановился и посмотрел на север. Ветер с запада всколыхнул бежево-серые стебли, изгибая и наклоняя их, и участок травы стал похожим на распластавшегося на земле и подкрадывающегося к добыче хищника. Лошади смотрели на Перико, словно просили не оставлять их в пустыне, но у них уже не было сил двигаться дальше. Взгляд их тусклых глаз показался Перико прощальным. Одна из лошадей, которую Перико держал за удила, медленно, стоя на месте, начала перебирать копытами. И, если бы не ее слабые движения и не колеблемые ветром волосы Перико, он всем, кто смотрел бы на него со стороны, показался бы стволом обрубленного дерева с содранной корой и потемневшей заболонью.

Перико дернул двух лошадей за поводья и повел их дальше, ощущая спиной взывающие к нему взгляды четырех изнуренных аппалуз.

«Возможно, белоглазые позволят им поплавать в зеркале мерцающего кварца, и они останутся живыми», – подумал Перико. Он снова повернулся и посмотрел на север, но никакого облака пыли не увидел. Однако ему необходимо было точно знать – преследуют его кавалеристы или нет, то есть удался ли план Наны отвлечь белоглазых от основного отряда воинов-чирикахуа.

Перико чувствовал, что сам скоро не выдержит и свалится с ног, однако снова заставил себя двигаться, внимательно осматривая землю перед собой. Он хотел найти ветку не толще большого пальца и не короче семи-восьми дюймов. Кустарник, даже самый чахлый, нигде вокруг не встречался. Наконец Перико заметил ветку с отметиной сучка, сероватую и немного изогнутую. Он поднял ее, отыскал глазами участок твердой глины, воткнул в глину палочку, затем вытянул ее и вставил в проделанное отверстие рукоятку ножа. После он утрамбовал глину вокруг черенка, прилег возле ножа на бок и обхватил клинок зубами. Он не сильно сжимал сталь, а только как бы пристраивался к ней, нежно, бережно, словно нажимал зубами на сосок женщины. Любой другой человек ничего бы не почувствовал, но Перико, мысленно соединив все свое естество, всего себя с воткнутым рукояткой в землю ножом, ощутил зубами почти неуловимую вибрацию закаленной стали, слабый, будто доносящийся из прошлого, гул, который невозможно услышать, а только узнать или вспомнить зубами и деснами. Он так пролежал несколько минут, все больше и больше проникаясь вибрацией клинка, становясь его продолжением, превращаясь в странный, выросший из заточенной стали огромный листок или в воспоминание о листке. Еле уловимая вибрация клинка передавалась через челюстные мышцы к ушным раковинам.

«Кавалеристы, – подумал он. – Лошадей семьдесят. В двух милях отсюда».

Он поднялся с земли и присел на корточки. Пересчитал патроны, которые у него остались – всего четыре. Его тоскливый взгляд уходил на север. Вдали паслись оставленные им лошади. Нельзя сказать, что ему стало их жаль. Скорее всего жалость он испытывал к самому себе, однако быстро сумел ее подавить. Затем Переко вернулся к двум лошадям, заставил более слабую лечь на землю и полоснул ее по горлу ножом.

Перико долго пил кровь, но оставался сосредоточенным на северной стороне пустыни. Он еще не закончил насыщаться, как еле заметное облачко пыли всплыло над горизонтом.

Он знал, что ему не удастся уйти, но все равно вскочил на коня, однако тот, как Перико не ударял его пятками, не сдвинулся с места. И снова, не отдавая себе отчета, Перико, спрыгнув с лошади, не оставил ее, а начал медленно гладить по холке и уговаривать, чтобы она попыталась сделать рывок.

Словно поняв его слова, лошадь неуверенно двинулась, и Перико пошел рядом с ней, все так же держа свою руку на ее холке.

Они шли понуро – два одиноких существа. Поднявшееся выше солнце излило на пустыню возможность искажения видимого, но Перико знал, что какое бы сильное марево не образовалось, он не сумеет уйти от синих мундиров. По гулу, доносящемуся с севера, он понял, что его заметили, но не обернулся. К тому же и его конь остановился, некоторое время постоял и снова начал двигаться, однако еле передвигал ноги и смотрел перед собой невидящим, мутным взглядом.

– Чирикахуа! – крикнул Алонсо. – Его конь выбился из сил.

Но вперед вырвался Первый Снег, Сняв с себя китель и оставшись полуобнаженным, он сказал лейтенанту Гейтвуду, что это его день.

– Его следует взять живым, – сказал Гейтвуд. – Возможно, мы что-то выведаем у этого апача.

Алонсо отрицательно покачал головой:

– Мы не сможем взять его живым, лейтенант. Вспомните, когда Викторио, брата Лозен, окружили мексиканские войска и у него закончились патроны, он перерезал себе горло. А этот чирикахуа, который перед нами, смертник. Он попросту отвлекает нас. Вы ведь видели и оставленных лошадей, и рубахи, наполненные камнями.

Гейтвуд вопросительно посмотрел на Серого Призрака.

Серый Призрак сокрушенно покачал головой.

– День может оказаться не хорошим, Первый Снег, – сказал он Первому Снегу, хотя в это время выжидающе смотрел на лейтенанта Гейтвуда. – Можно некоторое время ехать за чирикахуа в отдалении и дождаться, когда он полностью выбьется из сил, а потом дать залп. Если преследовать его сейчас, он найдет в себе силы прицелиться и убить одного или двух человек.

– У него нет патронов, – сказал Первый Снег, – иначе он уже положил бы аппалузу на землю и приготовился отстреливаться от нас, прикрывшись ее телом.

На лице Гейтвуда появилось выражение сомнения, и он спросил:

– Почему ты решил, что это твой день, Первый Снег.

На вопрос, заданный Гейтвудом, ясно ответить мог бы только Серый Призрак, но Гейтвуд видел, что скаут отстранился от происходящего, тем самым давая понять лейтенанту, что нет ничего хорошего в том, когда пятьдесят человек пытаются убить одного изможденного апача.

Алонсо повернул коня назад. Он поскакал между кавалеристов, наполняя пустыню своим звонким голосом:

– У Первого Снега сегодня хороший день!

Лошадь Перико остановилась. У нее дрожали ноги, а Перико что-то ласково шептал ей на ухо и гладил ее по холке. Его черные глаза стали еще темнее, и он смотрел не на Первого Снега, не на лейтенанта Гейтвуда, а на север.

Первый Снег, приложив винчестер к плечу, послал две пули в чирикахуа. Они не задели Перико. Одна обожгла его волосы, другая пролетела в ярде от лошади. Перико не двинулся с места, а все так же продолжал гладить скакуна.

– У него не осталось патронов! – крикнул Первый Снег. Он рванул коня и, стреляя от пояса, помчался к неподвижно стоящему апачу. Но Перико ничего не предпринимал и лишь что-то нашептывал своему коню. Он видел, что за Первым Снегом скачет другой скаут Белой горы, а за скаутом около двадцати кавалеристов. Он думал, что у него четыре патрона, а скаутов – три, хотя третий скаут находился далеко и оставался неподвижным. Если Перико удастся убить апачей Белой горы, кавалеристы окажутся в плачевном состоянии, ибо не смогут ни преследовать чирикахуа, ни найти воду, а возможно, не смогут вернуться обратно в форт.

Скаут Белой горы приближался. Перико зашел за коня, чтобы стать недосягаемым для выстрелов. Наконец несколько пуль, посланных Первым Снегом на полном скаку, убили коня Перико. Конь повалился на землю, но Перико успел снять с плеча винчестер и залечь за телом убитого животного, как за бруствером. Он не спешил стрелять, ибо ждал, когда от стоявших кавалеристов начнет к нему скакать третий скаут. Но Серый Призрак оставался на месте, и когда еще с десяток кавалеристов промчалось мимо него, сказал Гейтвуду:

– Убивать смертника – не самое лучшее дело, лейтенант.

– Я согласен, – сказал Гейтвуд. – И, если бы не воинский устав и не свидетели, которых вокруг целая рота, я убил бы только коня чирикахуа, а самого его отпустил.

– Вы правы, лейтенант, – сказал Серый Призрак. – Он уже умер. Уже попрощался с жизнью. Зачем же его лишать жизни?

– Да, – сказал лейтенант Гейтвуд. – Сегодня хороший день только для этого чирикахуа. Алонсо и Первый Снег ошиблись. Это не их день.

Перико ждал, когда к Первому Снегу приблизится Алонсо, ибо тот с гиком, во всю прыть гнал своего коня. Первый Снег снова вскинул винчестер, и Перико, процеживая свой взгляд сквозь пространство над прицелом, оставаясь равнодушно-усталым, с огромными черными глазами на посеревшем лице, выстрелил. Первый Снег с простреленной грудью свалился на землю. Алонсо, пораженный внезапной смертью своего друга, ибо все думали, что у чирикахуа не осталось патронов, резко остановил свою лошадь, и это позволило Перико лучше прицелиться. Он смертельно ранил Алонсо, и, хотя еще успел два раза выстрелить в сторону Серого Призрака, град пуль, выпущенный солдатами, убил его на месте: одна пуля вошла в основание шеи, другая раздробила правую ладонь.

Перико не верил в существование после смерти, потому что Творец, создав мир, покинул его и оставил апачам-чирикахуа только мужество и стойкость. Перико верил в бесстрашную и достойную смерть, которая только в силу своей исключительности становилась вечной, поэтому мгновение между исчезающей жизнью и небытием обретало беспредельную силу и не было подвластно бегу времени.

Творец покинул этот мир, и если в сознании умирающего Перико и плеснулась мысль о вечности, то его вечность состояла только из голоса старого Наны, из слов Наны, который, благоговейно склонившись над погибшим Перико, бесконечное количество лет должен был повторять и повторять: «Желаю тебе хорошей смерти, сынок».

7

Первого Снега и Алонсо похоронили там, где они ушли в Счастливое Место. Но Гейтвуд лишь формально участвовал в погребении, предоставив право Серому Призраку проводить церемонию прощания. Он подошел к мертвому Перико и долго смотрел в его черные, широко открытые глаза, на дне которых, как мнилось лейтенанту, можно увидеть завтрашний день, однако эмоционально бедный и скудный. Совершенно безучастный день. «Дай Бог, чтобы так и было», – подумал он. Когда тела двух скаутов засыпали землей и Серый Призрак подошел к Гейтвуду, лейтенант, виновато посмотрев на апача Белой горы, хрипло произнёс:

– Теперь ты единственный разведчик в роте, и вся надежда на тебя.

Серый Призрак еле заметно кивнул.

– Нам нужно возвращаться назад по следам этого несчастного апача, – сказал он. – Где-то там, на севере, отряд чирикахуа. Они отправили этого воина с лошадьми, чтобы самим уйти в другом направлении.

– То есть они направили нас по ложному следу, – сказал Гейтвуд. – Значит они уже без лошадей?

– Ни в чём нельзя быть уверенным, – ответил Серый Призрак. – Может, у них больше лошадей. А этот воин повел только самых ослабленных.

Но Лозен ничего об этом не знала. Вечером, когда Перико нагружал рубахи с камнями на изнурённых коней, она со своими воинами находилась у стены плато Могольон, чтобы у его подножия найти воду. Ее зрачки расширились. Они повторили будущую незрячую черноту глаз Перико, словно ее радужницы стали миражом, являющимся отображением чего-то, что расположено очень далеко от него самого. И именно из-за недоброго предчувствия у Лозен заныло сердце. Мнилось, что над пустыней изгибалась вертикальная стена воды, которая не была подвластна силам гравитации. Лозен ничего не могла увидеть, но она почувствовала, что что-то случилось, и приказала Гиасиндо отъехать на милю от стены и залечь, чтобы не дать возможности врагу внезапно приблизиться к ее маленькому отряду. Сама же вскочила на аппалузу, встала на ее спину и, выпрямившись во весть рост, протянула перед собой руки. Когда она повернулась ладонями на северо-восток, ее пальцы начало покалывать, а кисти рук постепенно приобрели сиреневый оттенок.

– Враг там, – сказала она Аллинрильо, который внимательно следил за ней и придерживал за удила ее лошадь. – Что-то с Наной. Что-то нехорошее.

Остальные воины стояли в стороне и тоже внимательно наблюдали за своей предводительницей. Она обессиленно опустила руки и почувствовала себя, словно была облита соленой липкой водой. Блузка прилипла к телу, сквозь выцветший ситец явственно вырисовались ее груди и твердые соски. Аллинрильо отвел глаза и устало посмотрел на остальных воинов. Но они уже все смотрели на восток.

– Мне кажется, – сказала Лозен, – что белоглазые настигают отряд Наны. Нам нужно отвлечь их или разделить. Часть белоглазых начнет преследовать нас, а остальная часть пойдет по следам Наны.

Аллинрильо сглотнул. Его худое коричневого цвета лицо казалось внедренным в безжизненное пространство из другой страны, словно плато Могольон вонзило в край пустыни острый топор в виде усталого и обгоревшего под солнцем Аллинрильо. Лозен заметила это и посмотрела на свои ладони. «Ладони для его лица», – подумала она, а затем крикнула:

– Наши лошади так и не плавали в зеркале мерцающего кварца!

Она увидела, что Кастильо присел на корточки над кучкой сухой травы, чтобы дать возможность родиться Раздумывающему.

– Нет, – сказала Лозен. – Раздумывающий сегодня не родится. Мы отправляемся на северо-восток, чтобы спасти Нану.

Кастильо поднялся и быстро спрятал огниво в замшевую сумочку, которую носил прикрепленную к поясному ремню, но лейтенант Юджин Гейтвуд впервые увидит Лозен только на следующий день, спустя несколько часов после гибели Перико. Она будет стоять на лошади, однако не для того, чтобы отыскать ладонями направление, где спрятался враг, а, чтобы белоглазые обнаружили ее и начали преследовать, хотя Серый Призрак подумал совершенно о другом, ибо в его голове родилась мысль, что Лозен позволила Гейтвуду увидеть ее, потому что желала внести сумятицу в сердце лейтенанта.

Калифорнийского грифа, летящего от стены плато Могольон к мертвому Перико, Лозен тоже увидит только на следующий день, однако не догадается, что птица направляется к убитому воину из отряда Наны, а подумает, что это с Наной что-то случилось или со всеми его людьми.

– Серый Призрак, – снова завел разговор лейтенант Гейтвуд, вспомнив, как внимательно рассматривал в бинокль Лозен, возвышающуюся на спине аппалузы, – она очень привлекательная женщина…

– Но ведь вы не видели ее лица, лейтенант, – сухо ответил Серый Призрак.

– Потому что, если кто-то из них увидит тебя, он уже тебя не забудет, Лозен, – всегда говорил Нана. – Ты понимаешь меня, девочка?

– С какого расстояния нужно меня увидеть, чтобы после не забывать никогда? – испепеляла Нану чёрными глазами Лозен.

– С близкого расстояния? – задал вопрос лейтенант Гейтвуд. – Посмотреть ей прямо в глаза? Но ведь ты только что сказал, Серый Призрак, что нам не стоит преследовать этих трех чирикахуа, ибо они могут заманить нас в засаду.

– То есть, лейтенант, – повернулся лицом к Гейтвуду Серый Призрак, – вы будете стараться догнать Лозен только для того, чтобы увидеть ее вблизи? А дальше что?

Юджин Гейтвуд ничего не ответил, просто немного растерянно и с тщательно скрываемой просьбой в глазах смотрел на Серого Призрака, и то ли Серый Призрак неправильно его понял, то ли.., – Гейтвуд всегда думал об этом, а, много позже, постоянно вспоминал последние слова апача Белой горы:

– Никто не выстрелил в Лозен. Никто не осмелился.

– Ладно, лейтенант, – сказал Серый Призрак, – Лозен уже далеко впереди нас или позади, но и ей и нам необходимо сейчас только одно – высокая стена плато Могольон, по которой во время дождей стекает вода и там, где у подножия стены залегает скальная порода, не просачивается глубоко в глинозем, а находится близко к поверхности пустыни.

Однако, Гейтвуд верил, что Лозен не окажется позади него, а если подойдет близко, он не осмелится поднять на эту женщину глаза, просто не найдет в себе сил и уверенности выдержать ее взгляд.

Серый Призрак и пять кавалеристов быстро поскакали к гранитной громаде Могольон, чтобы до прибытия к стене Гейтвуда и остальных солдат, попытаться найти воду. И Гейтвуд их увидел издали, так далеко в синей тени высокого склона, что не разглядел на них синих мундиров, и они показались ему отрядом чирикахуа, уверенно двигающихся вдоль стены на юг.

Заходящее солнце, коснувшись стены, ослепило Гейтвуду глаза, и он постарался быстро достигнуть места, где начинается длинная тень от высокого плато.

8

Хотя синие мундиры, въехав в глубокую тень, отбрасываемую плато Могольон, почти растворились в ее сиреневой темноте, Лозен все равно хорошо различала солдат, но не конкретно их лица и руки, а одни силуэты на лошадях. Она опять не увидела Серого Призрака, и о его присутствии в роте, которой командовал Юджин Гейтвуд, не имела ни малейшего понятия, – так же, как ничего не знала о лейтенанте.

Как и предполагал Серый Призрак, Лозен сделала петлю: повернула на юг, затем на юго-запад и соединилась с воинами, которые не сменили направление своего передвижения, а неестественно медленно, заблудшими тенями удалялись от белоглазых, чтобы, если возникнет необходимость, принять на себя их удар и спасти Лозен.

Заходящее солнце ослепило ей глаза, зрачки ее сузились, а сквозь черные радужницы плеснулся блеск темно-зеленого обсидиана или влажности лугов Теплого Источника – места, где она родилась и провела свое детство.

Ее встретили, застыв как изваяния, два воина: Кастильо или Рана В Траве и Акоста, которого еще называли Рваным Рассветом. Семнадцатилетний Кавайкла куда-то исчез, и первое, что сделала Лозен, кивнув воинам, это спросила:

 – Где Кавайкла?

Акоста по-детски улыбнулся и, приложив ладонь к губам, прокричал пустынной кукушкой. На западе из-за нескольких кустиков мескито поднялась оседланная лошадь, а за ней и Кавайкла. Он не вскочил на коня, а, взяв его за удила, пошел к Лозен и остальным воинам.

Приблизившись к отряду, Кавайкла нерешительно остановился и ничего не говорил, только смотрел на Лозен. Все объяснил Акоста.

– Лозен, – сказал он, – Кавайкла ехал от нас в стороне, ближе к стене Могольон. Он должен был залечь, как только заметит облачко пыли или услышит скачущих лошадей. Если бы синие мундиры догнали нас и начали стрелять, в какой-то момент по ним, не ожидающим опасности справа от себя, открыл бы огонь Кавайкла. Пользуясь внезапностью, Кавайкла убил бы больше солдат, чем я и Кастильо.

– Но вы бы все погибли, – сказала Лозен.

– Да? – Кастильо не столько спросил, сколько констатировал, – Но мы бы спасли тебя, – и под блузкой Лозен, если бы ее в данный момент кто-то увидел раздетой, потемнели соски, ибо Кастильо мысленно ушел своими карими глазами к ее груди, а затем удивленно посмотрел на Лозен и отвернулся, но она успела заметить, что в глазах его отражается она сама, Лозен из клана чихенне, но обнаженная по пояс.

Лозен внимательно посмотрела на юношу. Семнадцатилетний Кавайкла был невысоким, но из-за худобы казался тонким и длинным, как жердь.

Лозен почувствовала, что Гиасиндо не сводит с нее глаз. Его сухощавые руки свисали вдоль туловища. Она знала, что Гиасиндо хочет что-то сказать, но ждет, что она задаст вопрос первой.

– Гиасиндо? – спросила она.

– Лошади, – сказал Гиасиндо.

– Хорошо, – сказала Лозен. – Пойдем пешком.

Воины повели лошадей не цепочкой, одну за другой, а рядом с Лозен – справа и слева от нее. Тень от стены Могольон накрыла маленький отряд чирикахуа. Воительнца, часто поглядывая на запад, где над Могольон еще тлели отсветы уже исчезнувшего солнца, на ходу подтянула руками нижний край юбки, чтобы та не мешала при быстрой ходьбе и не цеплялась за ветки чапарраля. Она заткнула подол за пояс, обнажив свои ноги выше колен.

– Как ты, девочка? – спросил Аллинрильо, заметив периферийным зрением движения Лозен.

– Я держусь, – Аллинрильо, – ответила Лозен.

Ночь уже опустилась, и луна, набухая кровью, закачалась на востоке, словно вытолкнутое из лона гор Гила доисторическое дитя.

– Кавайкла, – сказала Лозен семнадцатилетнему юноше, – ты вел себя достойно.

Ее волосы взметнулись, будто Лозен всплыла лицом из самой гущи ночи, где постоянно серебрились две дорожки лунного света. Она посмотрела на Кавайклу, и Аллинрильо заметил, что в ее глазах, помимо выражения гордости и уважения, мелькнуло нечто, похожее на женское лукавство.

Кавайкла вздрогнул, расплескался глазами по лицу Лозен, и так бы, если бы это было возможно, шел бы вечность, не отрывая от своей предводительницы восторженного взгляда. А остальные воины, не сбавляя темп ходьбы, отвернулись и разошлись на несколько шагов от Лозен и Кавайклы, ибо это был неписаный закон, никогда не проговариваемый ни самой Лозен, ни другими чирикахуа: когда воительница хвалила кого-то из мужчин, остальные воины делали вид, что они не находятся рядом с ней, – они ничего не видят и не слышат. Они не знают …

– Это твой последний, четвертый военный поход в качестве ученика воинов, – продолжала громко говорить Лозен, как-то насмешливо, но одновременно и доверительно вскидывая свои черные глаза на сконфуженного юношу. – И, если останешься жив, станешь воином.

Кавайкла раскрыл губы, чтобы глубоко вдохнуть раскаленный воздух.

– Ты найдешь себе красивую девушку, – продолжала говорить Лозен. – Возле костра она подойдет к тебе, приподнимет свою юбку почти до самых бедер, чтобы ты видел все, и, раскачиваясь перед тобой на полусогнутых ногах, будет шептать с предыханием, одному тебе, Кавайкла: «Ши-таха, ши-таха, ши-таха…». Но ты и с места не должен сдвинуться.

Лозен громко рассмеялась и, сильно дернув лошадь за поводья, оказалась впереди своего маленького отряда. Ни у кого из воинов ни один мускул не дрогнул на лице, – ведь ничего не было. А сорокапятилетний Гиасиндо, хлестнув Кавайклу по лицу поводьями и, приблизившись к его уху губами, произнес:

– Лозен ничего не говорила. Ты ничего не слышал. Лозен только отдает приказы. Ты понял, Кавайкла?

– Понял, – прохрипел Кавайкла и перевел на Гиасиндо свои глаза – жгучие, полные решительности выполнить любой приказ Лозен, а затем опустил взгляд и улыбнулся.

«Он станет воином, – подумал Гиасиндо, – но не будет смотреть на другую девушку, даже если она красивая, даже если она поднимет перед ним свою юбку выше бедер. Будет ли он на нее смотреть?»

И Гиасиндо тоже натянул поводья, чтобы приблизиться к Лозен. Да и остальные воины подошли ближе к своей предводительнице. Они ничего не знали, они ничего не слышали, они все забыли, но еще долго в их ушах звучали слова смеющейся Лозен: «Ши-таха, ши-таха, ши-таха…».

9

Лозен уже не видела ни лейтенанта Гейтвуда, ни его солдат и скаута Белой горы, ибо все кавалеристы из-за цвета своих мундиров полностью слились с темно-синей тенью, отбрасываемой высокой стеной Могольон. Иногда она могла различать только лошадей в виде бурых движущихся пятен, но и они часто исчезали из поля ее зрения или казались неровностями на поверхности пустыни, на которых истлевали, а, затем, просачивались в глубь земли остатки дневного света.

Пустыня словно закрыла глаза и отрешилась от всего внешнего: как пытливо и пристально Гейтвуд не вглядывался в постоянно уходящую на восток красно-оранжевую полосу, он не мог заметить ни притаившихся воинов-чирикахуа, ни саму Лозен, еще недавно наблюдавшую за ним, а затем решившую уйти взглядом на восток, где мог находиться отряд Наны.

Серый Призрак нашел пористую податливую породу возле каменной стены и принялся рыть яму. Он надеялся, что ее начнет из дна её начнёт постепенно просачиваться вода.

– Лозен может наблюдать за нами, – сказал Серый Призрак, разогнувшись над вырытым им углублением в земле.

– Дальше будут копать солдаты, – сказал Гейтвуд, и сразу. – Сержант Осборн!

Он указал кивком головы Полу Осборну на яму, а затем перевел взгляд на далекую оранжевую полосу – еще освещенную солнечным светом пустыню.

Лозен хорошо понимала, что делали белоглазые возле стены плато Могольон.

– Синие мундиры так внезапно исчезли только потому, что нашли зеркало мерцающего кварца и находятся возле самой стены, – сказала она, но Аллинрильо словно не слышал ее. Его взгляд цеплялся за верх стены, где угасающими сполохами еще давало о себе знать почти закатившееся за стену солнце. Аллинрильо думал о калифорнийском грифе и о тени. Да и красная полоса, пересекающая его лицо от уха до уха, походила на вспыхнувшую жаром тень грифа, – как будто Лозен спроецировала на внешность воина свою мысль, которая не родилась, а только смутно чувствовалась и отражалась на его лице остатками залитой солнцем пустыни.

«Аллинрильо хороший», – подумала Лозен. Ее радужницы наполнились грустью, зрачки расширились, словно к поверхности глаз поднялась глубина потаённых мыслей, заставившая Лозен блуждать в воспоминаниях. Черные волосы обрамляли еще совершенно молодое лицо, но две седые пряди, подобно поводьям в руке Гиасиндо, однажды хлестнувшего ими Кавайклу, любому постороннему, который бы наблюдал за Лозен, запрещали бы думать о ее возрасте, ибо тот, кому посчастливилось находиться близко возле неё, ничего не должен был видеть и ничего не должен был знать. Однако ведь и сама Лозен не могла сказать, сколько ей лет.

– Аллинрильо, – спросила она, – ты помнишь, когда я родилась?

Аллинрильо повернулся к Лозен. В его глазах плеснулась обеспокоенность.

– В тот год, когда ты появилась на свет, – сказал он, – калифорнийский гриф пролетел очень низко над нашей стоянкой, и твой брат Викторио не мог оторвать глаз от парящей птицы.

– Почему? – спросила Лозен.

– Тень грифа на земле была тонкой, похожей на немного изогнутую линию, поэтому Викторио подумал, что у земли появилась скользящая бровь, хотя так и не открылись глаза.

– Но нам не хватит этой воды, – сказал Гейтвуд, склонившись над вырытой ямой, а Серый Призрак только снисходительно улыбнулся.

– Вода будет медленно просачиваться и собираться на дне, лейтенант, так что нам придется наполнять наши бурдюки и фляги до глубокой ночи. Но сначала, когда напьются солдаты, нужно дать лошадям поплавать в зеркале мерцающего кварца.

Серый Призрак был настолько сосредоточен мыслями на чирикахуа, которые, как он был уверен, в данный момент наблюдали за ним и за кавалеристами, по крайней мере, пытались это сделать, что начал говорить с Гейтвудом особым языком, употребляемым апачами только во время военных походов.

– Что ты сказал, Серый Призрак? – озадаченно спросил лейтенант Гейтвуд. – Почему зеркало кварца?

– Не знаю, – ответил Серый Призрак, хотя Гейтвуд был единственным белоглазым, которому он доверял. – Просто подумал об этом.

– Скажи, Серый Призрак, снова спросил лейтенант Гейтвуд, – у Лозен хорошие воины?

– Можно было не задавать этот вопрос, лейтенант, – сказал Серый Призрак, окинув Гейтвуда желто-коричневыми глазами, – ведь вы сами знаете – самые лучшие.

Он умолк, а через некоторое время начал давать советы нескольким солдатам, которые с усердием углубляли яму. Когда лейтенант Гейтвуд уже забыл о зеркале мерцающего кварца и с радостью слушал, как из ямы доносятся слабые всплески, снова сказал лейтенанту:

– Лучше воинов Лозен не найти…

Если бы Гейтвуд просто оглянулся назад, забыл о яме с водой и взял бы себе в пример поведение Серого Призрака, который, когда кавалеристы жадно пили воду, просто смотрел вдоль стены Могольон, словно был отрезан высоким плато от другой, более значимой части своей жизни, он бы, возможно, увидел, как вдали, отразив лунный свет, блеснули двумя зелеными обсидианами глаза Лозен. Но он не оглянулся, а решил подойти к Серому Призраку, который равнодушно, не изменившись в лице, перевел на лейтенанта Гейтвуда свои глаза.

– Интересно, Серый Призрак, – спросил Гейтвуд, – если Лозен сейчас наблюдает за нами, она стоит на лошади?

– На аппалаузе? – спросил Серый Призрак. – Нет. Она просто наблюдает. И если вы намерены победить Лозен, вам нужно сделать все, чтобы не подпустить ее воинов к воде. Они сильно измотаны, измучены жаждой. Еще немного, и их кони не смогут держаться на ногах, поэтому чирикахуа придется пешком добираться до гор Гила.

– Почему ты решил, что я хотел бы победить Лозен, Серый Призрак?

Серый Призрак долго смотрел на лейтенанта Гейтвуда. В свете луны его лицо казалось каменным, высеченным из скалы Могольон.

– Я уже говорил, лейтенант, – наконец сказал он, – если вы увидите Лозен, то уже не выстрелите в нее. Однако я не хотел бы, чтобы Лозен об этом догадалась, иначе.., – Серый Призрак задумался.

– Она потеряет бдительность? – спросил Гейтвуд.

– Именно так, лейтенант, – ответил Серый Призрак.

Нательная рубаха лейтенанта Гейтвуда была совершенно мокрой от пота, потом пропитался и синий мундир. Лейтенанту хотелось раздеться и обсохнуть, и он подумал, что тогда его тело покроется кристаллами соли, и он в самом деле окажется тем человеком, который плавал в зеркале мерцающего кварца.

По мере того, как дно ямы периодически наполнялась водой, солдаты поили лошадей и наполняли бурдюки и фляги. Так продолжалось до полуночи. Гейтвуд решил разжечь костры ярдах в двухстах от ямы, чтобы отсветы огня не мешали часовым хоть как-то ориентироваться в темноте. Часовые должны были сменять друг друга каждые два часа, и Гейтвуд, кивнув Серому Призраку, раскатал на земле одеяло. Он был все еще мокрым от пота, хотя с вершины стены Могольон начала опускаться слабая прохлада. Он пролежал минут двадцать, пытаясь уснуть, но затем открыл глаза. Солдаты же погрузились в сон моментально. Лежащий от него в трех ярдах Серый Призрак согнул руку в локте и подпер подбородок ладонью. Он смотрел на лейтенанта пытливо и в то же время отстраненно.

– Я думаю о том же, – сказал лейтенант. – Если она наблюдает за нами, то постарается этой ночью подкрасться к яме и набрать хоть немного воды. Ведь другие места, в которых может просачиваться вода, находятся далеко.

– От того места, где мы вырыли яму, я проехал две мили на север, а затем, вернувшись, две мили на юг, – сказал Серый Призрак. – Подходящую почву я нашел только здесь. Если подходящая почва и находится где-то дальше, то Лозен в темноте не сможет ее отыскать, если точно не знает все места, где может просачиваться вода, что стекает по стене Могольон. Днем она не решится продолжать поиски, ибо знает, что мы будем ехать вдоль стены, чтобы не подпустить ее к плато. Чирикахуа изнурены, и им сейчас нелегко. Если бы их было больше, лейтенант, а не шесть человек, они попытались бы отбить у нас яму.

– Какова вероятность, что Лозен поблизости нет и она уже далеко?

– Почти никакой, лейтенант. Многое говорит о том, что на десятки миль вокруг, кроме этого места, воду не раздобыть, и Лозен об этом знает.

– Но откуда ты знаешь, что знает Лозен?

– Лейтенант, – сказал Серый Призрак и опустил глаза.

– Извини, – прошептал Гейтвуд. – Я тоже думал о том, что вода есть только здесь, иначе зачем бы Лозен стояла на спине аппалузы?

– Чтобы вы ее увидели, лейтенант, – сказал Серый Призрак. – И вы это поняли. Не нужно вам было на нее смотреть.

– А, по-моему, – сказал Гейтвуд, – это единственное, что я правильно сделал в этом военном походе.

Гейтвуд часа два то проваливался в сон, то внезапно просыпался. Лейтенанту не снились сны, но, когда он не спал и смотрел в ночное небо, ему мнилось, что вот только он уснет и снова проснется, сразу же обнаружит, что возле него сидит Лозен и внимательно смотрит на него. Ее взгляд будет долгим, а глаза глубокими и печальными. И Гейтвуд тоже будет долго на нее смотреть, а потом слегка кивнет головой в знак благодарности, что она позволила так долго любоваться ею. И она это поймет. Она ведь и придет смотреть на Гейтвуда, чтобы он ее запомнил на всю оставшуюся жизнь. Она легко поднимется, стройная и худощавая, и две дорожки луны в ее волосах, словно два ручейка, вольются в глаза лейтенанта Гейтвуда. И лейтенант попытается что-то сказать.

– Лозен, – произнесет он шепотом, а она серьезно кивнет головой, давая ему понять, что – да, она Лозен, и бесшумно, обходя спящих солдат, исчезнет в укрытой мраком пустыне.

Гейтвуд в очередной раз открыл глаза, приподнял голову и при свете луны увидел, что часовой, поставленный сторожить яму с водой, неподвижно лежит на боку. «Либо его убили чирикахуа, либо он спит», – подумал лейтенант. Он поднялся и тихо, нащупывая на земле глазами места, куда можно ступать бесшумно, направился к яме. Склонившись над часовым, лейтенант обнаружил, что тот спит. Гейтвуд хотел разбудить его, но вдруг то, что казалось ему холмиком земли над ямой, выросло и утончилось. В пятнадцати шагах от него стояла женщина-чирикахуа и, казалось, две дорожки луны в ее волосах стекали в яму и таким способом наполняли дно водой.

Еще когда Лозен поднималась, Гейтвуд молниеносно вытянул из кобуры револьвер, ствол слабо замерцал, словно был облит маслом. Ствол был направлен на Лозен, но она не смотрела на револьвер. В правой руке она держала бурдюк, сделанный из желудка антилопы. Ее взгляд был настолько спокойным, что Гейтвуд почувствовал себя провинившимся школьником и даже испытал желание попросить у нее прощения. Через ее левое плечо был перекинут патронташ, револьвер был заткнут за ремень, стягивающий блузку, из кожаных ножен выглядывала рукоятка мексиканского ножа. Она стояла спокойно, наполненная каким-то деликатным вниманием, и все больше грусти появлялось в ее черных глазах. Она была уверена, что Гейтвуд в нее выстрелит. Мысль о том, что эта женщина ничего не ждет и ни на что не надеется, поразила лейтенанта. Но в том месиве, в котором оказались его мысли, внезапно начало рождаться чувство благодарности. Он тверже посмотрел Лозен в глаза и решил, что будет любоваться ею столько, сколько позволит судьба.

Из ямы показалась голова мужчины. Воин-чирикахуа и бровью не повел. Его руки сжимали наполненные бурдюки, и он знал, что не успеет вытащить из-за пояса свой револьвер и выстрелить раньше, чем это сделает стоящий против него белоглазый. Мужчина был очень смуглым, обожжённый солнцем до черноты. Не выпуская бурдюки из рук, он плавно поднялся, сделал шаг вправо и прикрыл собой Лозен.

– Девочка, уходи, – тихо сказал мужчина. – Ты должна мечтать.

Лейтенант Юджин Гейтвуд не знал языка апачей-чирикахуа, но он догадался, о чем сказал смуглый воин.

– Аллинрильо, – произнесла Лозен глубоким грудным голосом. Ее взгляд стал еще более пристальным. Не отводя глаз от Гейтвуда, Лозен начала медленно отступать в темноту, все так же крепко сжимая наполненный водой бурдюк. Она осторожно пятилась назад, но продолжала обжигать Гейтвуда своими черными глазами. «Господи, – подумал Гейтвуд, – как она бережно произнесла это имя – Аллинрильо. Сколько уважения и благодарности было в ее голосе».

Аллинрильо смотрел на Гейтвуда совершенно равнодушно, только выражение усталости и какой-то далекой мечты иногда укрывало его темно-карие радужницы.

Лозен уже почти полностью скрылась в темноте, повернулась и сделала несколько шагов в сторону восточной пустыни, но затем обернулась и снова посмотрела на Гейтвуда долго и изучающе. В ее глазах не было благодарности, – одно бесконечное внимание, не знающая предела пытливость, и где-то на самом дне взгляда детская растерянность. Она бесшумно исчезла в ночи, а Гейтвуд опустил револьвер и засунул его в кобуру. Его глаза встретились с глазами Аллинрильо.

«В жизни все очень просто, – подумал лейтенант. – Жизнь может держаться только на очень простых правилах – долгий взгляд, пытливость, уважение. Господи, да ведь я ей благодарен, я чувствую себя перед ней в долгу».

Гейтвуд повернулся и, не оборачиваясь, пошел в сторону лагеря. Пройдя ярдов двадцать, он столкнулся с внезапно выросшим из темноты Серым Призраком.

– Я все видел, – сказал Серый Призрак.

– И не вмешался? – спросил лейтенант Гейтвуд.

– Я надеялся, лейтенант, – ответил Серый Призрак и пронизал Гейтвуда взглядом желто-коричневых глаз, в которых были участие и понимание.

– Да, – сказал Гейтвуд, – ты был прав.

– В чем? – спросил Серый Призрак.

– Никто не осмелится выстрелить в Лозен, и это хорошо, – сказал Гейтвуд и опустил глаза.

10

Лошади только вспомнили, что можно плавать в зеркале мерцающего кварца, ибо воды, которую Лозен и Аллинрильо принесли в бурдюках, было очень мало. Лозен вела своего коня за удила, как и остальные воины.

Лошади шли вяло и понуро, словно вязли копытами в раскаленной поверхности пустыни. И если бы Гейтвуд оказался миль на пятнадцать к востоку от плато Могольон и посмотрел в сторону уходящих чирикахуа, он бы подумал, что ноги коней отряда Лозен растворяются в раскаленных наплывах воздуха, точно лошади переходят вброд бесконечную реку, но, достигнув ее глубокого места, из-за недостатка сил не смогут плыть и утонут. Гейтвуд сам для себя называл раскаленный пласт воздуха над поверхностью пустыни беззвучными воплями ада.

Лозен повернулась и, посмотрев назад, на синеющую на западе стену Могольон, пыталась увидеть Гейтвуда. Но белоглазых не было, даже крошечное облачко пыли не поднималось над пустыней. Лозен выглядела встревоженной. Наблюдающий за ней Аллинрильо догадывался о ее душевном состоянии, но не осмеливался об этом спросить.

Гейтвуд, подумав о пересекающих бесконечную реку лошадях чирикахуа, в самом деле бросил долгий взгляд туда, куда уходила цепочка следов отряда Лозен, и Серый Призрак это почувствовал. Его левую щеку словно что-то обожгло, ибо он не смотрел на Гейтвуда, не смотрел и в сторону исчезнувших чирикахуа, а скользил взглядом вдоль высокой стены плато Могольон, потому что разглядывать саму пустыню уже не имело никакого смысла.

Лозен хотела поговорить с Аллинрильо, даже приоткрыла губы, но так ничего и не произнесла.

– Есть места и ситуации, где слова становятся бесполезными, лейтенант, – сказал Серый Призрак, продолжая не смотреть на Гейтвуда, даже не замечая его периферийным зрением, хотя ехал в каких-то полутора ярдах от своего командира.

– Нам повезло, что нас никто не видел, Серый Призрак, – сказал лейтенант Гейтвуд. – Ведь часового я так и не разбудил.

Что-то в виде вымученной улыбки показалось на губах Серого Призрака.

– Я об этом и говорю, лейтенант. Есть места и ситуации, где не знаешь, что сказать, но понимаешь, что нужно делать.

– Я не сомневался, Серый Призрак, – сказал лейтенант Гейтвуд. – И когда повернулся спиной к этому воину и пошел, совершенно не думал о том, что он может выстрелить мне в спину.

– Он бы никогда не выстрелил, лейтенант. И поэтому между вами и Лозен возникла некая схожесть.

– Какая, Серый Призрак?

– Никто не осмелится выстрелить в Лозен, кто бы он ни был. А в вас уже никогда не выстрелит этот воин. Понимаете, лейтенант, он не сможет вас убить.

Лозен иногда бросала взгляды на Аллинрильо, надеясь, что он понимает, что сейчас она пытается всех их спасти, – и своего лучшего воина, прикрывшего ее собой, и офицера роты кавалеристов, и скаута, которого так и не смогла разглядеть в темноте, но который после тоже прикроет ее собой, за что и поплатится жизнью. Но в первую очередь она думала об Аллинрильо. В ее сознании настоящее исчезло. Оно наполнило недавнее прошлое развивающимися полотнами с изображенными на них как произошедшими, так и возможными при определенных обстоятельствах событиями. Но это Лозен самой себе так объясняла колышущиеся в ее сознании изображения. На самом деле то, что происходило перед ее внутренним взором, напоминало полоски разнообразных миражей, и Лозен твердо верила в их реальность, ибо, когда еще была ребенком, услышала рассказ Локо, что миражи – это мечты пустыни. Полотна были полупрозрачными, но колеблющиеся на них рисунки выглядели поразительно явственными и живыми. Рисунки событий, которые произошли или могли произойти. Поэтому Лозен не удивило, что Аллинрильо мог погибнуть.

«Аллинрильо хороший», – подумала она, потому что помнила, что, хотя апачи и верили в жизнь после смерти, и подобное состояние они называли Счастливым Местом, Аллинрильо не очень-то доверял россказням стариков. Ведь Аллинрильо однажды поделился с ней своими мыслями о Счастливом Месте, куда, по представлениям апачей, люди попадают в таком виде, в каком умерли. Поэтому изрубленные, лишенные конечностей и голов люди попадут в Счастливое Место изувеченными, беспомощными и неузнаваемыми. «Разве это справедливо?» – спрашивал Аллерильо. Естественно, он знал о Творце, который создал мир и удалился, предоставив апачам право самим решать свою судьбу. Вечность никто не может представить, и Аллерильо тоже. Но Лозен узнала, она как бы вырвала у возможного будущего лоскут, на поверхности которого сумела разглядеть краску событий, поведавших ей, что вечность Аллерильо будет состоять из слов, с которыми он будет постоянно обращаться к ней, к Лозен:

– Я ведь умер достойно, девочка? Я хорошо себя держал?

– Аллинрильо, – сказал Серый Призрак подавшемуся всем телом к нему лейтенанту Гейтвуду. – Я вспомнил того воина, которого Лозен назвала Аллинрильо. Мы когда-то знали друг друга, очень давно, когда он и я были очень молодыми.

Однако Гейтвуд не видел, как вязнут в расплавленных пластах воздуха ноги лошадей чирикахуа. Он просто подумал, что так и должно быть, поскольку множество раз наблюдал подобное явление, – будь то кони апачей, переселенцев, мексиканских или американских кавалеристов. И он не вспомнил, что библейский Бог создал человека из праха, из обычной глины, после вдохнув в нее душу. Лошади тонули копытами в раскалившемся над поверхностью пустыни воздухе, словно происходил процесс обратный сотворению: начиная со своих копыт и все выше и выше, до полуобнаженных всадников похожие мастью на обожженную глину кони постоянно осыпались в полупрозрачный прах.

И, наконец, Гейтвуд в самом деле посмотрел в ту сторону, где должен был находиться отряд Лозен, и из его памяти всплыла мысль, что второй человек был создан из ребра первого. И именно поэтому он не поверил своему воспоминанию, ибо в библейской истории говорилось, что женщину Господь создал второй – после мужчины и из мужчины, тогда как все вокруг лейтенанта свидетельствовало о еще не законченном сотворении мужчин.

– Да, лейтенант, – сказал Серый Призрак, и его адамово яблоко вздрогнуло под подбородком, а глаза растерянно скользнули по восточному горизонту.

– Две дорожки луны, Серый Призрак, – ответил лейтенант Гейтвуд, а Серый Призрак подумал, что именно из этих двух дорожек будут созданы два человека – он, Серый Призрак, и лейтенант Юджин Гейтвуд.

Воду из бурдюка Аллинрильо разделили между воинами, и каждому ее хватило лишь на несколько глотков. И хотя лошадь Лозен была ослабленной и измученной, все равно ее трудно было постоянно удерживать. Лозен тяжело дышала, поэтому Аллинрильо не отводил от нее глаз и старался быть на подхвате. Взяв ее аппалузу за удила, он сказал:

– Я буду вести твою лошадь.

Лицо Лозен было сосредоточенным, но, когда она перевела взгляд на взволнованного и предельно заботливого Аллинрильо, посмотрела на него удивленно и непонимающе, словно на незнакомого человека.

– Я пытаюсь всем вам помочь, Аллинрильо. Если не сейчас, то в будущем, – сказала она.

Аллинрильо что-то произнёс в ответ. Воины перестроились. Они окружили свою предводительницу живым кольцом и, полные внимания, продолжали молча вести лошадей. Каждый шаг они делали с натугой, словно преодолевали невидимое, но постоянно сдерживающее их препятствие. Лозен расширенными зрачками разглядывала раскинувшейся перед ней плоский ландшафт, будто впервые в жизни видела пустыню и вообще не имела никакого понятия о безлюдной и выжженной солнцем местности.

Кольцо из мужчин и ведомых ими лошадей окружало Лозен, бредущую, словно сомнамбула. Иногда воины слышали ее глубокий, сразу же переходящий в шепот голос.

– Я пытаюсь всем помочь.

И если бы лейтенант Гейтвуд сумел в этот момент через огромное расстояние разглядеть воинов Лозен, он бы увидел, с каким благоговением они смотрят на свою предводительницу. А если бы воины оглянулись назад, и так случилось, что им удалось бы разглядеть возле стены Могольон Юджина Гейтвуда, они бы подумали, что, хотя раньше не имели возможности видеть лейтенанта, даже издали, все равно каким-то образом способны вспомнить о нем, ибо Лозен пытается всем им помочь – и мужчинам своего отряда, и отряду Наны, и самому Нане, и не выстрелившему в нее офицеру синих мундиров, и скауту Белой горы, о котором она так ничего и не узнала.

– Как ты, девочка? – иногда осторожно спрашивал у нее Аллирильо, когда замечал, что Лозен переводит на него свой взгляд и, в данный момент, возможно, замечает его.

– Я держусь, Аллинрильо, – отвечала Лозен, а кто-то из воинов, что окружали и охраняли ее, Кастильо или Гиасиндо, сразу же говорил ей:

– Мечтай, девочка. Мечтай…

11

Серый Призрак ехал впереди роты кавалеристов, в четырех ярдах позади него – лейтенант Гейтвуд. Подножие плато Могольон устилали камни, которые за многие сотни лет под воздействием солнца и ветра откололись от стены. Серый Призрак не смотрел на восток, куда ушли чирикахуа, а как бы проползал пристальным взглядом почти по каждому камню у основания высокого плато.

Лейтенант Юджин Гейтвуд попытался посмотреть на восток, но его глаза заслепило недавно взошедшее солнце. И поэтому Лозен и ее отряд, если бы Гейтвуд правда мог их увидеть, не легли перевернутым отражением на сетчатку его глаз, а, напротив, возникнув на сетчатке как продолжение его мыслей и угрызений совести, процедились сквозь суженные от слепящего света зрачки и далеко в восточной пустыне воплотились в понурых воинов и усталую женщину, медленно и монотонно удаляющихся в сторону поднимающегося солнца.

Серый Призрак предупредительно поднял левую руку, придержал коня и упруго спрыгнул на камни. Вся рота кавалеристов, вначале немного качнувшись вперед, застыла на месте, словно была грузом, который поверхность пустыни несла на себе, но, внезапно, перестала двигаться. Серый Призрак прошел вдоль россыпи камней ярдов пятьдесят, затем вернулся и, скользнув глазами по стене Могольон, остановил взгляд на лейтенанте. И Гейтвуду не нужно было тщательно выстраивать в логическую цепь свои соображения, чтобы догадаться. Нет, он, отнюдь, не осознал, а проникся тем, о чем собирался ему поведать Серый Призрак, потому что, так казалось Гейтвуду, слова Серого Призрака должны были наводить на мысль об отражении и проекции. Но, опять же, лейтенант Гейтвуд об этом не подумал, а вспомнил о тени калифорнийского грифа, похожей на длинный, растрепанный на своих дальних краях темный прямоугольник.

– Лейтенант, – сказал Серый Призрак, – когда Лозен и воин, который с ней был, набирали воду возле нашего лагеря, остальные воины ждали их здесь, на россыпи камней.

– Но ведь чирикахуа ушли на восток, Серый Призрак. По крайней мере, на восток ушли Лозен и воин, который прикрыл ее собой. Мы ведь видели их следы.

– Скорее всего, так, лейтенант.

– Возможно, Серый Призрак, Лозен пошла на восток, а остальные воины, ранее обогнав нас, искали у подножия стены почву, в которой накапливается вода.

– Я не знаю, как они это сделали, лейтенант. На глине никаких следов нет и не было на всем том расстоянии, которое мы проехали от места нашей ночевки. Поэтому для меня остается загадкой, как они достигли этой россыпи. Хотя, возможно…

– Что, Серый Призрак?

– Может статься, что отряд Лозен сейчас двигается не на восток или юго-восток, а вдоль этой высокой стены на юг.

– Мне кажется, Серый Призрак, – сказал задумчиво лейтенант и умолк, а затем, уже не скрывая недоумения, спросил:

– Но, если нет следов, Серый Призрак, откуда ты знаешь, что воины Лозен были здесь ночью?

– Посмотрите, лейтенант, – Серый Призрак указал рукой на камни.

– Я вижу камни, Серый Призрак, – сказал лейтенант Гейтвуд. – И я также знаю, что на камнях невозможно увидеть следы людей. Единственное исключение, это если по камням прошли подкованные лошади.

– Это так, – согласился Серый Призрак. – Но посмотрите, везде камни влажные, роса на них еще не высохла. А здесь, – он указал ладонью, – шесть сухих, совершенно не влажных участков. Каждый шириной в два фута и длиной в шесть футов. Они раскатывали здесь свои одеяла и спали на камнях. К тому же ушли недавно, перед самым восходом солнца.

– Похоже на то, – сказал подъехавший к Гейтвуду сержант Осборн, – что чирикахуа ускакали или повели коней вдоль стены Могольон.

– Копыта шести коней, сержант, даже не подкованных, должны оставить на поверхности какого-то камня хотя бы незначительную царапину.

– Но они могли обернуть копыта лошадей кусками кожи, – сказал Серый Призрак. – И, если это так, мы не найдем на камнях ни следов лошадей, ни, тем более, людей.

12

Жара нарастала. Холодно и расчетливо не мог мыслить даже Серый Призрак, родившийся и выросший в этих местах. Исходящая из солнца желтоватая белизна приносила не только физические страдания, но и делала людей подозрительными и растерянными. Гейтвуд оставил командовать ротой сержанту Осборну, а сам упорно следовал за Серым Призраком, облитым солнечным светом и словно растворяющимся в нем.

Из всех воинов только Аллинрильо усилием воли заставил себя пребывать в той реальности, которая окружала отряд Лозен и саму Лозен, тогда как остальные мужчины и юноши воплощали собой безмолвие и канули в безмолвии, ибо «Когда Лозен начинает мечтать, лейтенант, большинство ее воинов пытаются вообразить тайну её мыслей», – однажды сказал Юджину Гейтвуду Серый Призрак.

Аллинрильо знал, что ближайшее место, где им посчастливится поплавать в зеркале мерцающего кварца, находится у подножия возвышенности, образовавшейся от некогда полностью рассыпавшейся столовой горы. Возвышенность носила название Косы Старухи, потому что при сильном ветре становилась преградой для летящего песка и пыли, которые, столкнувшись с ней, раскаленными струями изгибались по ее сторонам. В лунном свете они напоминали трепещущие седые волосы.

Воины просто дали себе задание оберегать Лозен и будто покинули реальность. Это не означало, что они ничего не замечали вокруг, ибо для обнаружения опасности свое внимание обострили до предела. Они просто растворились в окружающем их мире, стали неотъемлемой его частью, и именно по этой причине смогут незамедлительно отреагировать на любое появление чего-то необычного или подозрительного.

Стараясь вовремя заметить возвышенность Косы Старухи, чтобы сразу направиться к ней, Аллинрильо пристально следил за восточной далью, колеблющейся волнами раскаленного воздуха. Услышав, что Лозен начала ровно дышать и идет, не пошатываясь, а уверенным шагом, он повернулся к ней с выражением полной отрешенности на своем загорелом до черноты лице, однако от уголков его глаз к вискам разбежались морщинки, а сами глаза улыбались. Их взгляды перекрестились, и Лозен кивнула.

– Нана, – сказала она. – И весь его отряд. И пока я пыталась увидеть, как проплывают сны, страх, который всегда позади меня, приблизился и начал перебирать волосы на моем затылке.

Сначала возникнув в сознании Аллинрильо, а, затем, и в глубине его зрачков, несомые ветром пыль и песок натолкнулись на возвышенность Косы Старухи и разделились на желто-серые струи, чтобы после, изогнувшись, обтечь возвышенность и с новой силой полететь к горам Гила.

– Лозен, – сказал он.

– Нужно начти зеркало мерцающего кварца, – сказала предводительница.

Издали возвышенность Косы Старухи походила на круп падшей лошади, на котором сидели оцепеневшие стервятники.

– Ты уже видишь ее, – спросила Лозен, – возвышенность?

– Вдали. Она еле различима, – ответил Аллинрильо, а, затем, оглянулся.

– Ты смотришь – преследуют ли нас белоглазые?

– Да, но они не должны нас преследовать. Если бы другая рота, ступив на грязный путь, вышла из форта Апач, мы бы узнали об этом. Значит опасность для Наны исходит от тех белоглазых, офицер которых нас с тобой отпустил.

– Аллинрильо, – сказала Лозен, и Аллинрильо увидел, как натянулись под своей тяжестью, словно были металлическими, две дорожки луны в ее волосах. Лозен признательно посмотрела на Аллинрильо, и он увидел в ее черных глазах то, о чем она недавно грезила, но не сказала ему, и он подумал, что нет необходимости оборачиваться назад, чтобы вовремя заметить приближающихся к ним синих мундиров, – из глубины радужниц воительницы всплыл зелено-стальной отблеск, а за отблеском находилась еле различимая стена Могольон, так что двигающиеся у ее подножия синие мундиры выглядели ужасно крохотными. Они ехали так далеко от отряда Лозен, что изображения их тел словно увядали и комкались, как умирающая без дождя полоска синих цветов. Аллинрильо увидел многих из них, потому что, благодаря участию Лозен, вообразил даже лица некоторых кавалеристов, кроме скаута Белой горы, ибо тогда, возле ямы с водой, сумел разглядеть только его силуэт, но не видел лица.

– Как его зовут, Лозен? – спросил Аллинрильо.

Лозен поняла, о ком он спросил, но все равно задала вопрос:

– Кого, Аллинрильо?

– Скаута Белой горы, который мог выстрелить в тебя и в меня, но, как и белоглазый офицер, не сделал этого.

– Он просто подчинялся белоглазому офицеру, Аллинрильо. Не выстрелил офицер, поэтому не выстрелил и он.

– Нет, Лозен, – сказал Аллинрильо, – это не так. Ты ведь не видела его лица.

– Но ведь ты тоже не видел его лица, Аллинрильо.

– Ты спрашивай у своего сердца. Девочка, всегда спрашивай у своего сердца, – часто говорил старый Нана.

– Тогда как мы можем судить, почему он в нас не стрелял? – спросил Аллинрильо. Он думал, что после его слов глаза Лозен вспыхнут гневом, однако, увидев боль в ее черных радужницах, сразу перевел свой взгляд на черту юго-восточного горизонта.

13

Лейтенант Юджин Гейтвуд решил, что за все будет отвечать он один, и в тот же день, когда Серый Призрак прикрыл собой Лозен и не позволил сержанту Полу Осборну выстрелить в нее, предложил скауту Белой горы покинуть роту, ведь только кавалеристы прибудут в форт Апач или в резервацию Сан-Карлос, Серый Призрак будет сразу арестован и отдан под трибунал.

Он так и сказал ему, но Серый Призрак еще плотнее сжал губы, а его седые волосы, обычно тусклые, из-за чего всегда казались пепельными, вдруг вспыхнули белизной. И Гейтвуд в тот момент был полностью уверен, что апач Белой горы постоянно вспоминает о Первом Снеге, который, наверное, так и нет достиг Счастливого Места.

– Это я приказал не стрелять, полковник Кроуфорд, – отвечал Юджин Гейтвуд во время расследования. – И Серый Призрак выполнял мой приказ. То есть предотвратил кровопролитие.

– Другими словами, направил свой винчестер на сержанта Пола Осборна? Не слишком ли много о себе возомнил этот скаут? Если между вами, лейтенант, и между сержантом Осборном возникли разногласия, то уладить их имели право только вы, а не индеец. Он должен был просто ждать. Какое ему дело до вас?

Но лейтенант Гейтвуд еще раз спросил Серого Призрака:

– Ты согласен со мной?

– Да, лейтенант, – ответил Серый Призрак. – Я уйду ночью. У всех должно сложиться впечатление, что я сам, без вашего ведома, покинул роту.

– Хорошо, – сказал Гейтвуд. Он уже научился у Серого Призрака стараться как можно меньше внешне выражать свои чувства, и поэтому просто ушел взглядом вдоль стены Могольон в сторону резервации Сан-Карлос.

Серый Призрак начал отъезжать, чтобы осмотреть местность впереди, а Гейтвуд сказал ему, придержав его за правую руку:

– Следующая очередь моя.

– Не понял, лейтенант, – полуобернулся Серый Призрак.

– Прикрыть собой Лозен, – ответил Юджин Гейтвуд.

– Да, лейтенант, – холодно ответил Серый Призрак, ведь ему ничего больше не оставалось, как только делать вид, что он внимательно смотрит в сторону северной пустыни.

Ветер в самом деле нес пыль, но с востока. Рыжевато-серая волна поднималась над землей ярдов на пять или восемь, однако она почему-то не докатились к идущему ей навстречу отряду чирикахуа, и Аллинрильо мог дать свою голову на отсечение, – преградой для несущегося с востока песка стал пристальный взгляд Лозен. Волна опала внезапно, подобно резко стянутой ширме. От возвышенности к плато Могольон летел калифорнийский гриф, и, возможно, волна пыли и была его небывало огромной тенью, но только выцветшей и вылинявшей за долгие века.

– Эта серая полоса пыли была призрачной, Лозен, – сказал Аллинрильо. – Она появилась и исчезла.

Но Лозен словно не слушала его. Кожа на ее скулах натянулась, глаза запали, и создавалось впечатление, что она снова пытается мечтать. Мгновение спустя воительница повернулась к Аллинрильо.

– Ты сказал – Серый Призрак – Аллинрильо? Ты так сказал? – спросила Лозен.

Но Аллинрильо понимал, что вопрос, заданный Лозен, не требовал ответа. Он не отвел глаза в сторону, а смотрел в глубину зрачков Лозен, покуда в них не появилось воспоминание Лозен о Нане, а также мысль, посылаемая Нане.

– Я так устала, Нана, так устала.

Но волна пыли опала, и вдали, наконец, показалась возвышенность Косы Старухи.

– Рваный Рассвет, – повелительно сказала Лозен, – пойдешь на восточную сторону возвышенности и там будешь сторожить до того времени, пока полынья, наполненная сукровицей, не достигнет конца омута грязного пути. С той стороны нам грозит меньше всего опасности.

– Да, Лозен, – сказал Рваный Рассвет. Он вручил удила своего коня Ране В Траве, а сам легко побежал к Косам Старухи. Воины и Лозен шли медленно, и достигли возвышенности, когда омут грязного пути полностью накрыл пустыню.

– Аллинрильо ляжет спать первым, – сказала Лозен. – Гиасиндо, притаись на западе от Кос Старухи. Если белоглазые нагонят нас и подойдут с твоей стороны, ты знаешь, что делать. Рана В Траве, будешь водить лошадей вокруг возвышенности. Возможно, что здесь встречается соленая мексиканская трава. Кавайкла, ты должен найти место между большими камнями и вырыть яму. Если повезет, мы сможем немного поплавать в зеркале мерцающего кварца. Разбуди меня и Аллинрильо, когда полынья, наполненная сукровицей, достигнет середины омута. Аллинрильо сменит тебя, я – Гиасиндо, а Рваного Рассвета – Кавайкла. Тогда вы, двое, будете спать до рассвета.

Воины, молча выслушав распоряжения Лозен, сразу отправились выполнять ее задание. Если бы кто-то очень близко приблизился к ним, он бы заметил, что каждый из них, слушая распоряжения Лозен, немного суживает глаза, будто пытается разглядеть что-то в темноте. Но и после того, как они осознали приказ своей предводительницы, глаза их оставались суженными, напряженными, и твердость в них не исчезла и не уменьшилась.

Аллинрильо провалился в сон моментально. В нескольких шагах от него Лозен расстелила шерстяное одеяло. Воин встрепенулся, но, увидев, что неподалеку от него ложится спать воительница, опять уснул. И сон его был тягучий и черный, как грязный путь. Но среди укрывшего мир вязкого мрака, вне сна или во сне, сознание Аллинрильо бодрствовало, хотя и сжалось до крошечного комочка неусыпной бдительности, чтобы, если подкрадется враг, воин мог моментально проснуться. И во сне к Аллинрильо или вне сна доносились слова, сказанные глубоким женским голосом: «А Аллинрильо хороший. Он хороший».

– Лозен, – прошептал Кавайкла, направив ствол своего винчестера в сторону западной пустыни, – сейчас середина омута грязного пути.

– Мы сможем поплавать в зеркале? – спросила Лозен.

– Нет, ответил Кавайкла, – место, где зеркало кварца подходило бы близко к поверхности, я не нашел.

Поднявшись, Лозен осмотрела западную часть омута грязного пути и тихо сказала Кавайкле:

– Постарайся выспаться.

– Завтра будет трудно, Лозен? – спросил он.

– Не знаю, – ответила Лозен. – Но, возможно, завтра мы попытаемся спасти Нану.

– Разве мы не спасли Нану, когда ты стояла на аппалузе, а белоглазый рассматривал тебя в бинокль? Гиасиндо мне рассказывал, что синий мундир словно прирос глазницами к стекляшкам, которые приближают то, что находится далеко.

Лозен кивнула в знак согласия, дав понять, что разговор закончен. Она взяла винчестер и патронташ, а одеяло накинула себе на плечи. Она медленно пошла на запад, где залег Гиасиндо, и омут грязного пути накрыл ее, лишь одеяло еще некоторое время светлело в темноте, пока не поглотилось мраком полностью.

14

Я понимаю, лейтенант, – сказал полковник Чарльз Кроуфорд, – что именно Серому Призраку вы дали приказ не стрелять. Но все солдаты и сержант Пол Осборн поняли, что никто не должен стрелять. Вообще не стрелять. И именно на этой версии – запрет стрелять одному Серому Призраку, вы должны настаивать на суде. Вас в любом случае разжалуют. И для вас сейчас главное – уберечься от тюрьмы.

– Но, полковник, – сказал лейтенант Гейтвуд, – я давал приказ вообще не стрелять. Я не хотел, чтобы пролилась кровь.

– Кровь врага в военной кампании? Я вас не понимаю, лейтенант, – с озабоченным видом сказал полковник Кроуфорд. – Хотя, если бы кто-то выстрелил в Лозен или в ее воинов, Серый Призрак сразу бы убил Осборна. Однако, лейтенант, – Кроуфорд приблизил к лейтенанту Гейтвуду свое лицо, – если бы кто-то выстрелил в Серого Призрака, Осборн бы не пострадал. Ведь так?

Юджин Гейтвуд выжидающе посмотрел на полковника Кроуфорда и ничего не ответил.

– Как далеко Лозен и ее воины находились от вас, лейтенант Гейтвуд?

– Ярдах в пятидесяти, полковник.

– А как были расположены ваши кавалеристы?

– Шеренгой. Довольно плотной.

– Вот на этом и нужно делать акцент, лейтенант Гейтвуд, – многозначительным тоном изрек Кроуфорд. – Лозен хорошо видела, что Серый Призрак пытается ее спасти. И если бы кто-то убил Серого Призрака, она и ее воины начали бы стрелять. Апачи хорошие стрелки и, наверняка, несколько кавалеристов было бы убито. Вы дорожили жизнью своих солдат, лейтенант? Но вам нужно было догнать Лозен и обезвредить ее. Впрочем, вы этого не сделали. Вы… Скажите, он так дорог вам, этот Серый Призрак?

Лейтенант Юджин Гейтвуд поднял глаза и устало посмотрел на полковника Чарльза Кроуфорда. Он хотел сказать: «Не обязательно, полковник, когда находишься на грязном пути, вымарываться грязью», но тут же подумал, что полковник не поймет его. Вместо этого он мысленно обратился к Серому Призраку, потому что тот всегда поддерживал его и не сказал ему ни одного плохого слова.

– Я вам когда-то рассказывал, лейтенант, – однажды сказал Серый Призрак, – что апачи в военном походе используют особый язык.

Да, Серый Призрак, я знаю. Когда, например, воин хочет пить, он говорит: «Хочу плавать в зеркале мерцающего кварца».

– Правильно, – скаут Белой горы улыбнулся. – А войну апачи называют грязным путем. Ведь убивать людей – это грязь, лейтенант, и апачи это понимают. Костер или огонь в военном походе чирикахуа называют Раздумывающий, ночь – омутом грязного пути, а луну – полыньей, наполненной сукровицей.

– Полковник, – лейтенант Гейтвуд снова поднял глаза на Чарльза Кроуфорда, и они были ясными и твердыми, как глаза Лозен, – скажите, особенная обстановка требует особенных слов?

– Возможно, лейтенант.

– А особенные слова – особенных поступков?

– Я не улавливаю вашу мысль, лейтенант. Но, в принципе, согласен.

– Тогда что мне объяснять? То, что сделал я и Серый Призрак, это особенные поступки в исключительных обстоятельствах.

– Надеюсь, что я вас понимаю, лейтенант Гейтвуд. Но большинство людей таковы, что в синтаксисе их языка нет особенных слов для исключительных обстоятельств. Даже новое и необъяснимое они объясняют старыми словами.

– В этом и состоит разница между белыми американцами и апачами, полковник.

15

Начинающее всходить солнце отбросило от возвышенности Косы Старухи длинную бордовую тень, доходившую до того места, где лежала Лозен и внимательно смотрела в сторону плато Могольон. Ее губы потрескались, горло пересохло – зеркало мерцающего кварца оставалось недосягаемым.

Когда она обернулась назад, возвышенность ей показалась низким и разлогим облаком пыли, будто кавалеристы, широко рассыпавшись, приближались к ее отряду с востока. Однако Лозен знала, что Нана находится возле стены Могольон, и что синие мундиры будут преследовать именно его.

Кавайкла оставался еще по ту сторону возвышенности. Ослепленный диском солнца, он тщетно пытался ухватиться взглядом за линию горизонта, но потом посмотрел в сторону, чтобы белесо-красная пелена, укрывшая его глаза, исчезла. Он увидел нечто, похожее на низко стелющуюся над землей пыль, хотя ветра не было и весь мир напоминал неподвижную глубину абсолютного забытья с одной единственной, но самодостаточной мыслью, которой было отрывающееся от земли солнце.

Кавайкла знал, что нужно периодически поворачиваться назад и смотреть на возвышенность. Его одноплеменники могли подать сигнал об опасности в любой момент. Он перевел взгляд от низко стелющейся пыли на Косы Старухи и ощутил на лице пятнышко света, – солнечный зайчик высветил в его глазах удивление. Кто-то из воинов два раза послал в его сторону лучик, отраженный от маленького зеркальца. Такие зеркальца для подачи сигналов апачи, вышедшие на грязный путь, носили с собой всегда.

Опасности нет и нужно возвращаться – понял Кавайкла. Поднявшись, он трусцой побежал к возвышенности. Во время бега Кавайкла подобрал небольшой камушек и положил его себе под язык – так легче переносить жажду. Но пока он бежал к своему отряду, сумел лучше разглядеть низко стелющуюся над пустыней пыль. И первое, что он сказал, увидев уже вернувшуюся со своего поста Лозен, это:

– На юге словно бы низкая волна пыли. Но это может быть трава, Лозен.

Лозен ни секунды не медлила, а, окинув своих воинов взглядом, махнула рукой в сторону еле видимой белесой полосы. Подхватив лошадей за поводья, весь отряд легко и упруго побежал на юг, будто никто из них не испытывал усталости и не страдал от жажды.

Это в самом деле оказалась трава, но почти высохшая, – только возле земли иногда можно было разглядеть зеленый цвет стеблей. Солнце на два пальца оторвалось от земли, так что, если на траве за ночь образовалась роса, она не могла еще испариться. Лозен нагнулась и провела по траве ладонью. Рука немного увлажнилась. Ни одного слова не было промолвлено, но все действовали слаженно и быстро. Воины сняли с себя ситцевые рубахи и налобные повязки, чтобы обмотать ими свои голени. Лозен некоторое время, опустив голову, смотрела на свою изорванную колючим чапарралем юбку, пропитанную пылью и укрытую пятнышками смолы от креозотовых кустов. Она оторвала низ юбки. Ее ноги обнажились до колен. Куском оторванной материи Лозен обмотала свою левую голень, затем, сняв с головы повязку, обмотала ею правую.

Лейтенант Гейтвуд придержал коня, и едущий рядом с ним Серый Призрак сразу отреагировал.

– Лейтенант? – спросил он и тоже остановил коня.

Гейтвуд бросил взгляд на восходящее солнце.

– Я думаю, Серый Призрак, – сказал он, – что апачи дали загадочное название обычному процессу утоления жажды: плавать в зеркале мерцающего кварца.

Серый Призрак сощурил свои желто-коричневые глаза.

 – Мир необъясним, лейтенант, – сказал он.

-Да, – согласился Юджин Гейтвуд и, чтобы быть ослепленным, посмотрел на диск восходящего солнца. Им двигало подсознательное желание, поэтому он долго не отрывал глаз от пылающего диска, словно желал поглотиться им.

Серый Призрак, наклонив голову, перебирал пальцами гриву коня, и конские волосы показались ему струями пыли, даже струнами пыли, ибо так случается, когда внезапно начинается пылевая буря, и ветер хлещет по пустыне летящим песком, как плетью.

– Что? – спросил лейтенант. Он еще не мог разглядеть Серого Призрака, так как перед его глазами плыли алые и оранжевые пятна.

– Вы пытаетесь не смотреть на Лозен, хотя бы некоторое время не видеть ее перед собой. Но солнце ослепляет глаза, а не сердце, – сказал Серый Призрак.

Постепенно сквозь алые и оранжевые пятна перед глазами лейтенанта начало прорисовываться задумчивое лицо скаута Белой горы, который все еще перебирал пальцами конскую гриву.

– Интересно, что сейчас делает Лозен? – спросил лейтенант Гейтвуд.

Серый Призрак недоверчиво посмотрел на Юджина Гейтвуда.

– Но ведь вы только что пытались не смотреть на неё, лейтенант.

– Ты хочешь сказать, что я ее видел?

– Разве нет? – растерянно спросил Серый Призрак, и Гейтвуд осознал, что постоянно видел ее. Она смотрела ему в глаза сосредоточенно и изучающе, и он не мог отвернуться от ее пытливого взгляда.

– Лозен хочет плавать в зеркале мерцающего кварца, Серый Призрак. У нее уже нет сил.

Серый Призрак понимающе кивнул.

– А ведь солнце только поднимается, и день будет безжалостным, – сказал он.И хотя надежды было мало, Лозен и ее воины пошли по траве. Если росы будет достаточно, она напитает влагой материю, обмотанную вокруг голеней чирикахуа. Они прошли до конца участка, поросшего травой, затем повернули обратно. Не выходя из травы, каждый освободил голени от рубашек и головных повязок и выжал влажную материю себе в рот. Зеркала мерцающего кварца хватило на глоток или два, но они все равно, хоть немного, но поплавали. Плавали, залитые лучами восходящего солнца, совершенно равнодушного к их страданиям, но в то же время прерывающего, сминающего омут грязного пути, на который они и отряд Наны вышли, покинув резервацию Сан-Карлос.

16

– Лейтенант Гейтвуд, вы долгое время думали, что преследуете только отряд Лозен. Но, когда Серый Призрак направил свой винчестер на сержанта Осборна, догадались ли вы, что шли по следу то одного отряда апачей, то другого?

– Если это так, то и в одном отряде и в другом оставалось по шесть лошадей, полковник, – сказал лейтенант Гейтвуд. – Поэтому я думал, что преследую один и тот же отряд.

– След одной лошади так же отличается от следа другой, как следы ног разных людей. И апачи умеют замечать эти различия. Получается, лейтенант, что Серый Призрак, которому вы так доверяли и продолжаете доверять, попросту вас обманывал.

Полковник Кроуфорд стоял спиной к окну, лицо его было затененным. И хотя лейтенант Гейтвуд сидел на табуретке, все равно посмотрел на полковника словно свысока, но без презрения, а немного отстраненно.

– Полковник, – сказал он, – следов другого отряда мы никогда не видели. И если второй отряд и был, то он передвигался только по тем местам пустыни, которые были укрыты камнями. И если у этого отряда были лошади, их копыта воины обмотали кожей, чтобы никаких следов, даже слабой царапины на камне. Серый Призрак однажды обнаружил следы от одеял, то есть ранним утром заметил места на камнях, где спали чирикахуа, расстелив свои скатки. Утром россыпь камней была влажной от росы, однако те места, где спали апачи, оказались сухими.

– А те шесть лошадей, которых повел за собой смертник? Мы узнали его имя.

– Как его звали, полковник? Он был достойным человеком.

– Перико, – ответил полковник Кроуфорд, пристально посмотрев на Гейвуда. – И он из отряда Наны. Точнее, он из тех, кто входил в близкое окружение Наны. Следы лошадей, которых увел Перико, не были следами лошадей отряда Лозен. Это очевидно.

– Но мы решили, что, возможно, в отряде Лозен больше воинов, или Лозен решила избавиться от обессиленных лошадей. В любом случае, полковник, если бы даже мы обнаружили две группы чирикахуа, одна из которых пешком уходила на юг, а другая передвигалась на лошадях, мы бы подумали, что отряд Лозен разделился. Апачи так часто делают.

– Я знаю, лейтенант, – сказал полковник Кроуфорд. – Они используют две или более возможности, чтобы кому-то из них повезло. Или тем, кто передвигается пешком, или тем, кто остался с лошадьми. Апачи всегда стараются распылить силы противника, а затем, соединившись в условленное время, уничтожить одну из групп нашей армии. Они хитрые бестии, лейтенант.

Полковник Кроуфорд достал сигару, хотел закурить, но передумал или забыл об этом.

– Вы и сейчас думаете, полковник, что недалеко от отряда Лозен находился отряд Наны, тоже состоящий из шести воинов?

– Не уверен, лейтенант. Просто резервацию вначале покинули двенадцать человек. Среди них Лозен и Нана. Поскольку Лозен и Нана являются лидерами апачей, легко предположить, что после эти двенадцать человек разделились на два отряда.

– Полковник, – сказал лейтенант Гейтвуд, – все могло произойти. Но могло случиться, что в данной ситуации командовал Нана, а Лозен ему подчинялась, или наоборот. Серый Призрак ничего об этом не знал. И я тоже.

– Да, лейтенант, – задумчиво проговорил полковник Коуфорд. – Лозен обвела нас вокруг пальца. Возможно, что она действовала по заранее продуманному сценарию, потому что…

Кроуфорд задумался.

– Что, полковник? – спросил лейтенант Гейтвуд.

– Дело в том, лейтенант, что спустя несколько дней после того, как мы послали вдогонку Лозен и Наны вашу роту, резервацию покинуло 128 человек. Большинство из них женщины и дети. Среди них было несколько воинов, то есть мальчиков от тринадцати до пятнадцати лет, но уже способных обращаться с винчестером. Поэтому Лозен не начала войну. И Нана старался не прибегать к военным действием. Их задачей было отвлечь нас от женщин и детей, и только при крайней необходимости вступать с нами в бой. Пока мы гонялись за Лозен и за Наной, те сто двадцать восемь человек уже достигли своей родины в Охо-Калиенте или же в Северной Мексике сейчас соединяются с отрядами Джеронимо и Ху. И Перико, лейтенант, стал смертником только из-за случайного стечения обстоятельств. Если бы ему повезло, он ушел бы дальше на юго-запад и затерялся бы в ущельях Гила. С лошадьми или без.

Лейтенант Гейтвуд склонил голову. Он не хотел, чтобы полковник Кроуфорд увидел восхищение в его глазах, ибо Лозен была удивительной женщиной.

– Почему вы пытались ее не видеть, лейтенант? – спросил у Гейтсвуда Серый Призрак.

– Я не пытался ее не видеть. Да, со стороны казалось, что я смотрю только на солнце. Но я просто смотрел в ту сторону, где находилась Лозен.

17

Иногда лейтенант Юджин Гейтвуд ловил на себе пристальный взгляд. Он догадывался, о чем хочет его спросить Осборн, ведь не прошло и суток, как Серый Призрак вырвал из рук сержанта карабин и направил на побагровевшего от злости кавалериста свой винчестер.

Гейтвуд только краем зрения видел Лозен и ее воинов, выстроившихся против длинной шеренги всадников в синих мундирах. Он не сделал попытки повернуться налево и встретиться глазами с воительницей. Все его усилия были направлены на то, чтобы не прозвучал ни один выстрел. Он не мог ручаться за апачей, но винчестеры они держали за своими плечами, значит не намеревались начать перестрелку. Любое неосторожное движение кого-то из кавалеристов, и Серый Призрак, не раздумывая, убил бы сержанта Осборна, а затем постарался за те несколько секунд, что остались ему до смерти, забрать с собой в Счастливое Место как можно больше белоглазых.

– Никто не выстрелит в Лозен, – сказал Серый Призрак, направив свой винчестер на сержанта.

И лейтенант Гейтвуд отдал приказ не стрелять. Подсознательно он приказал и апачам, и самой Лозен, а затем, замечая предводительницу чирикахуа только краем зрения, думал, с какой, наверное, насмешкой смотрела на него эта женщина. Но в то же время он понимал, что она в тот момент позволила ему быть командиром и ее воинов, и ее самой. Те бесконечно долгие двадцать или тридцать секунд она подчинялась ему, лейтенанту Гейтвуду. Но подчинялась с вызовом, с нескрываемым любопытством наблюдая за лейтенантом, ибо, естественно, догадалась, что он дал приказ не открывать огонь.

И хотя Гейтвуд видел Лозен и ее воинов только периферийным зрением, все же он заметил, как один из чирикахуа начал медленно снимать с плеча винчестер, но легкое движение руки Лозен – воительница просто распрямила пальцы, выбросила их как лучи, и Аллинрильо, ибо это был именно он, оторвал ладонь от ремня винчестера, перекинутого через плечо, и крепче сжал уздечку.

Лейтенант Гейвуд опустил руку на рукоятку револьвера, но не вытянул оружие из кобуры. Даже не от его команды, а, скорее, от его пронзительного взгляда кавалеристы застыли, как загипнотизированные. Но краем зрения Гейтвуд видел Лозен. Видел, что ее блузка на груди расстегнута, и что через плечо перекинут патронташ.

Воительница находилась в шестидесяти ярдах от лейтенанта Гейтвуда, но он не смотрел на нее, а уходил взглядом вдоль ровной шеренги кавалеристов. Краем зрения он видел ее развевающиеся на ветру волосы и бегущие к телу пустыни две дорожки луны, ибо времена стали связанными в крепкий узел, день и ночь переплелись между собой, и под раскаленным солнцем грязный путь освещался еще и лунным светом. И на этом пути, в зеркале мерцающего кварца струились две серебристые ленты.

Гейтвуд понимал, что отвечает за жизнь каждого солдата своей роты. И он в самом деле прилагал максимум усилий, чтобы сберечь жизнь всех своих подчиненных. Стоило кому-то одному сделать резкое движение, кавалеристы сразу бы дали по апачаам залп, ведь все они держали свои карабины на прицеле. Все чирикахуа были бы убиты, но, возможно, кто-то из них, уже смертельно раненый, во время падения с лошади успел бы снять с плеча винчестер и послать пулю в белоглазых.

«Среди пылающего жаром дня вдруг увидеть две дорожки луны, – много позже думал Гейтвуд. – разве это не удивительно?» Он сделал все возможное, чтобы никто из солдат не пострадал, и всем сердцем желал, чтобы воины Лозен и сама она остались живы. Он спасал всех. Он держал руку на рукоятке револьвера и хотел крикнуть на всю пустыню:

– Девочка, уходи! Ты должна мечтать!

Но он только дал приказ своим солдатам и взбешенному сержанту Полу Осборну:

– Не стрелять!

И когда Серого Призрака вели к платану на казнь, апач Белой горы оставался отрешенным от всего, что происходило вокруг. Мнилось, что в мире не осталось никого, один только Серый Призрак и его воспоминания о Лозен. И когда Серый Призрак увидел лейтенанта Гейтвуда, охраняемого двумя капралами, он благодарно посмотрел на своего бывшего командира, а спустя несколько минут, как только начали натягивать веревку, сказал:

– А ведь никто не выстрелил в Лозен. Никто не осмелился.

18

Серый Призрак находился впереди отряда, поскольку должен был искать на теле пустыни места присутствия чирикахуа. Гейтвуд следовал за ним и постоянно ловил на себе подозрительный взгляд сержанта Осборна.

Вихри пыли стелились низко над землей, огибая ноги усталых лошадей, словно всадники выехали на дотла выжженную землю, на бесконечное и все еще тлеющее кострище, подернутое седым дымом.

Может именно поэтому Пол Осборн подумал, что для Серого Призрака это самое лучшее время, чтобы ускользнуть и скрыться в ущельях Могольон. Каждый шаг лошадям давался с усилием. Они не смогли бы сделать даже короткий рывок, но Серый Призрак не предложил вести лошадей за поводья, чтобы сберечь их силы, потому что солдаты тоже еле-еле держались на ногах. Что касалось лошади самого скаута Белой горы, то Пол Осборн думал: «Апачи умеют управляться с лошадьми, да и, возможно, у Серого Призрака особенная лошадь. Скакун с дремлющими в нем силами, и поэтому Серый Призрак может сделать рывок, как только наступит подходящий момент».

Струи пыли скользили между ног лошадей, и это заставило Пола Осборна враждебно смотреть еще и в сторону дымящейся седыми вихрями пустыни, ибо две дорожки луны в волосах Лозен клеймом отпечатались в его памяти, как и в памяти остальных солдат роты Гейтвуда. Однако мысли Пола Осборна о седых прядях в волосах Лозен были неосознанными и напоминали предчувствие сна или смутную догадку о приснившемся сне. Впрочем, на туманное воспоминание о волосах Лозен наслаивалась уже четко оформленная мысль о вездесущем присутствии воительницы апачей в каждом месте пустыни от стены Могольон до гор Гила. И сержанту мнилось, что это именно на него Лозен смотрела изучающе, уходя двумя дорожками луны в своих волосах если не в другое измерение, то, по крайней мере, в другое время суток, в последующие или канувшие события. Пол Осборн ничего не знал о зеркале мерцающего кварца. С точки зрения Лозен, Серого Призрака и лейтенанта Гейтвуда он вообще ничего не знал и находился в полнейшем неведении относительно всего важного и значимого на этой странной Земле.

Лейтенант Гейтвуд видел, что Осборн по очереди подъезжает к каждому капралу и о чем-то с ними разговаривает. Видел, что во время этих разговоров капралы с опаской поглядывали то на Серого Призрака, то на него, лейтенанта Гейтвуда.

Нет, Лозен не смотрела на сержанта Осборна. Он ее совершенно не интересовал. Да и Серый Призрак прикрывал сержанта от ее пытливых глаз, направив на него свой винчестер. И уже после, когда апачи исчезли, Серый Призрак сказал лейтенанту Гейтвуду:

– Сержант Осборн смотрел на Лозен, но я не уверен, что он видел ее лицо.

– Он не видел ее лица, Серый Призрак, – уверенно сказал лейтенант Гейтвуд. – И он не из тех людей, которые могут узнать человека, даже не увидев его лица.

И Серый Призрак очень медленно и многозначительно кивнул и так растерянно и по-детски посмотрел на лейтенанта своими желто-коричневыми глазами, что Гейтвуд перевел глаза к стене Могольон и скользнул взглядом вверх, туда, где стена пыталась разрезать выпирающими из нее зубцами белесое небо.

Серый Призрак ехал впереди. Иногда он наклонялся, даже свисал с коня, чтобы лучше разглядеть землю, когда замечал что-то подозрительное, затем выпрямлялся, как струна, гибкий и стройный, и Гейтвуду казалось, что волосы скаута Белой горы, вспыхивающие под солнцем редкими седыми прядями, были каким-то образом связаны с двумя дорожками луны в волосах Лозен. И вдруг Гейтвуд подумал, что седые пряди Серого Призрака являются отражением тоски и душевной боли воительницы апачей.

Мнилось, что возвышенность Косы Старухи струящимися вихрями разметала свои волосы по всей пустыне и словно замедляла передвижение уже почти полностью изнуренных лошадей. Никто из кавалеристов не помышлял, что низко стелющаяся пыль может подняться выше и, тем самым, затруднить их дыхание, но они догадывались, что за них начинает думать пустыня. Их подобия мыслей были слепыми, как и кажущаяся выжженной земля. Когда Гейтвуд поворачивался и смотрел на них, его сердце наполнялось предчувствием, что они, растворяющиеся в белесо-оранжевых наплывах пыли и исходящей от солнца жары, возникли раньше времени. Его роту, но не его самого и не Серого Призрака, можно было бы назвать преждевременными мыслями пустыни о будущем. Но будущее, как бы оно смутно не вырисовывалось, когда-то наступает, и Серый Призрак, полуобернувшись, тихо бросил Гетвуду:

– Вдали что-то подозрительное, похоже на сидящего человека. Я подъеду ближе и посмотрю – что к чему.

Его конь неуклюже и тяжело перешел на рысь. Серый Призрак пригнулся и потянулся рукой к винчестеру, находящемуся в специальной длинной кобуре, прикрепленной к седлу, а когда начал выпрямляться, позади Гейтвуда почти одновременно раздались крики и выстрел.

– Он пытается убежать! – кричал сержант Осборн.

На спине Серого Призрака расплывалось алое пятно, а сам он начал сползать с коня и вот-вот должен был упасть на землю.

– Не стрелять! – крикнул Гейтвуд. Повернувшись, он увидел в руках Осборна дымящийся спрингфилд.

Серый Призрак свалился бы с седла, но лейтенант, спешившись, подхватил его, помог слезть с коня и сразу попытался определить – тяжело ранен скаут Белой горы или нет. Пуля пробила тело насквозь – вошла чуть выше правой лопатки и на вылете раздробила ключицу.

– Ты выживешь, Серый Призрак, – сказал Гейтвуд, поддерживая скаута Белой горы.

Но, казалось, что Серый Призрак не чувствует боли. Он смотрел на кавалеристов, будто они представляли собой постепенно сшиваемые в манекены размывы пыли и пригоршни песка.

– Они хотели убить меня потому, что никто из них не осмелился выстрелить в Лозен, – сказал апач Белой горы.

Придерживая Серого Призрака, лейтенант Гейтвуд смотрел на своих кавалеристов и видел их существами, пытающимися преодолеть колеблющуюся пелену, состоящую из песка и сизой пыли. Когда лица солдат упирались в волнующуюся под ветром серую ширму, они начинали приобретать человеческие черты, но усредненные, лишенные индивидуальных черт, присущих каждому человеку. А когда ширма сильнее растягивалась, создавалось впечатление, что вот-вот должно родиться лицо сержанта Осборна или лицо капрала Рамиреса, однако мутная пелена снова отодвигалась, и солдаты уходили в забвение.

Гейтвуд подумал, что пелена упала на его глаза. Но в то же время осознавал, что все вокруг он видит ясно и предельно четко. Его зрение стало обостренным, а взгляд проницательным. Просто каждый кавалерист утратил свою неповторимость. И хотя, посмотрев на лицо любого из них, Гейтвуд мог бы сказать – кто это, все его подчиненные стали для него на одно лицо. Внезапно лейтенант почувствовал, что жаром обжигает его правую щеку, хотя солнце находилось слева от него. Серый Призрак смотрел на Гейтвуда задумчивыми глазами, а затем, бросив взгляд на кавалеристов, прошептал:

– Теперь вы узнали, лейтенант, как видит белоглазых Лозен. Она может различить каждого, но все равно они для нее ничем друг от друга не отличаются. Они как муравьи, лейтенант…

– Почему, Серый Призрак? – спросил Гейтвуд, не отрывая глаз от пелены, сквозь которую к нему приближались кавалеристы его роты.

– В их душе нет радуги, лейтенант.

– Какой радуги, Серый Призрак?

Серый Призрак горько улыбнулся.

– Лейтенант, апачи говорят: «В душе не будет радуги, если в глазах не было слез».

– Поэтому они не могли в нее выстрелить? – спросил Гейтвуд. – Потому что смотрели на Лозен, как сквозь пелену, то есть не могли различать?

– И по этой причине тоже, лейтенант.

Даже когда кавалеристы подъехали ближе, их лица Гейтвуду все равно виделись, как окаменелые. И они были проникнуты одним желанием, но не мечтой.

«Странно, – подумал лейтенант Гейтвуд, – когда Лозен мечтает, она пытается определить, в какой стороне пустыни находится враг. Она словно срывает пелену с пространства, и, возможно, слова Серого Призрака – «Но ведь вы не видели ее лица, лейтенант», – указывали на настоящую пелену, которая застилает глаза белоглазых».

Калифорнийский гриф, удаляясь от стены Могольон, прочертил между Гейтвудом и его кавалеристами тень, но не сплошной прямой, а прерывистой линией, ибо из-за низко стелющихся над землей вихрей пыли тень птицы временами как бы сминалась белесыми струящимися жгутами.

– Лейтенант, – сказал Пол Осборн, – не утруждайте себя. Мы не будем везти этого раненого апача в форт, чтобы там, после трибунала, его повесили. Это легкая смерть для предателя. У нас и так мало воды. Оставим его здесь. Вон и гриф уже появился, – чует умирающую плоть.

Лейтенант Гейтвуд просто смотрел на своих кавалеристов, пытаясь вспомнить, кто из них – кто.

– Лейтенант, – сказал Пол Осборн, – тот колодец, который мы рыли у подножия стены Могольон, можно углубить. Там водоносные место, так что влага начнет просачиваться сквозь почву, и нам хватит воды, чтобы доехать до форта. Скаут нам не нужен. Пусть умирает здесь. Почему вы молчите, лейтенант?

А лейтенант Гейтвуд все старался припомнить: кто из них – кто. Это не означало, что, бросив взгляд на кого-то из своих солдат, он не вспомнил бы его имя и фамилию. Он вспомнил всех. Но вспомнил своих подчиненных не как полностью родившихся людей. Они предстали перед ним трафаретными персонажами, созданными игрой пыли, летящего песка, нещадной жары и удаляющейся на восток тени калифорнийского грифа.

А потом он начал их забывать и после помнил только Серого Призрака и Лозен. А еще – ее верных и безмолвных воинов, которых в отряде воительницы было столько же, сколько пальцев на одной руке.

И солдаты, и сержант Осборн словно погружались в небытие, словно это сама пустыня вынесла им приговор. И это не означало, что кавалеристы реально исчезли, – просто сознание Гейтвуда уже не способно было их очерчивать, как живых существ, и лейтенант поймал себя на мысли, что слушает не Осборна, а вырытую для добывания воды и заносимую песком яму в пустыне. Но воды в этой яме никогда не будет.

Лозен не видела роту кавалеристов, но смотрела в сторону плато Могольон и догадывалась, что белоглазые находятся именно там. Там находились и этот странный офицер, который дал команду не стрелять, и отчаянный и верный Серый Призрак. Лозен имела возможность разглядеть всех преследующих ее отряд синих мундиров, хорошо запомнила выражение лица сержанта Осборна, собирающегося в нее выстрелить, но все равно внешность каждого увиденного ею солдата была словно слеплена из праха, лишь на некоторое время под воздействием ветра пустыни обретающего черты какого-то конкретного человека. Она знала, почему эти люди созданы такими. По крайней мере, кажутся такими. Они не умеют мечтать. И во время скачки по пустыне никто из них не крикнет краснолицему сержанту: «Мечтай, Осборн, мечтай!» От них ничего не останется, кроме праха и образа ослабевающей колонны смерча, бьющегося о стену плато Могольон.

– Вы сошли с ума, лейтенант! Вы дали нам команду не стрелять, когда нас пятьдесят пять человек, а апачей только шесть. Пять тощих измученных воинов и одна баба. Мы бы свалили их одним залпом.

Иногда на будто состоящим из пыли и песка лице Осборна, что мнилось, вот-вот, и оно начнет рассыпаться, начинали влажно обозначаться мутные глаза, но они неспособны были отобразить живую игру зеркала мерцающего кварца.

– Вас тоже ждет трибунал, лейтенант, – говорил сержант Осборн. – Команду не стрелять вы дали два раза. Первый, когда апачи подъехали к нам и выстроились. Второй, когда Серый Призрак наставил на меня винчестер. Вы что, не помните этого, лейтенант Гейтвуд?

Но Гейтвуд слышал его слова, словно доносящиеся издалека, из канувшего, навсегда исчезнувшего и занесенного песком.

Кроуфорд нервно мотнул головой.

– Сержант Осборн рассказал, – проникновенным голосом сказал он, – что вы никак не реагировали на его доводы и предложения капралов. Вы покинули солдат и остались с раненым Серым Призраком. Вы даже не смотрели на своих подчиненных, лейтенант. Осборн сказал, что ваш взгляд был устремлен на юг, туда, где должны были находиться чирикахуа. Поскольку вы не хотели покидать Серого Призрака, как и конвоировать его в форт для вынесения трибунала, то просто сидели на земле, положив голову этого апача себе на колени. Осборн оставил с вами семь человек во главе с капралом Рамиресом. Вы слышите меня, лейтенант?

Гейтвуд сначала услышал голос Чарльза Кроуфорда, и лишь через несколько секунд лицо полковника как будто начало всплывать из воды, посыпанной пеплом. Рваными и длинными клочьями в комнате шевелился и полз к окну дым от сигары, «Потому что, – подумал Гейтвуд, – пустыня проникла и сюда, и разметала даже здесь, в кабинете полковника Кроуфорда, седые Косы Старухи.

– Но никого не было, полковник, – тихо сказал он. – Вообще никого. Только я и Серый Призрак. И еще жара, жара и жажда. И ни в моей фляге, ни во фляге Серого Призрака не осталось ни капли воды.

– Возможно, лейтенант, что сержант Осборн врет. Возможно, что врут все солдаты, ибо они были вами оскорблены. Ведь вы постоянно общались только с Серым Призраком и никого из солдат не подпускали к себе. Вам не кажется, что вы не замечали ваших подчиненных задолго до встречи с отрядом Лозен?

Гейтвуд улыбнулся, но не Кроуфорду, а своему воспоминанию. Он остановил свой взгляд на лице полковника и уже не отрывал.

– Однако, лейтенант, – продолжал Чарльз Кроуфорд, – ваше постоянное оттягивание нападения на отряд Лозен привело к положительному результату.

Кроуфорд надеялся, что в глазах Гейтвуда загорится любопытство, но в них была только усталость.

– Другими словами, лейтенант, хотя резервацию Сан-Карлос покинули сто сорок чирикахуа, беглые апачи не совершили ни одного нападения ни на мирных жителей, ни на военных. И с ними случилась только одна стычка, в которой погибли два ваших скаута. Но это индейцы. Только условно можно считать, что они входили в ваш личный состав. Да, лейтенант, я имею ввиду случай с Перико, который убил скаутов Алонсо и Первого Снега. В очень непростых условиях вы сохранили всех своих солдат, лейтенант Гейтвуд, и применили такую тактику, что преследуемые вами апачи не напали ни на одно ранчо, ни на одного ковбоя или вакеро, не разграбили ни один дилижанс. Я подчеркну это на суде. Но как вас покинул ваш личный состав?

Гейтвуд не отрывал глаз от полковника Кроуфорда, и тот посчитал острый взгляд лейтенанта демонстрацией доверительности.

– А что они говорят, полковник?

– Говорят, что перестали вас видеть, что вы сошли с ума, что, придерживая Серого Призрака, вы пошли на юг навстречу чирикахуа.

– А потом, полковник?

– Лошади? Вы это имеете ввиду? Я тоже задавал этот вопрос, и Осборн объяснил, что животные полностью обессилели, так что после ранения Серого Призрака солдаты вели лошадей за удила. Они, – полковник задумался, – пытались все свалить на пыльную бурю, которая серым пологом накрыла пустыню. А когда все затихло, и пыль опала, никто не видел ни вас, ни Серого Призрака. Они думают, что вы сошли с ума и пошли на юг к беглым апачам.

Гейтвуд посмотрел в окно, но до плато Могольон было так далеко, что его взгляд не мог до них добежать. Здесь, в форте Апач, стены Могольон не существовало.

– Но я не видел их, полковник. Точнее, не видел их отчетливо.

– Что-то в этом роде говорят и солдаты вашей роты. Они обиделись на вас. Они рассказывают, что вы видели только Серого Призрака. Понимаете? Замечали только его. Даже когда Лозен и ее воины выстроились перед вашей ротой, вы не смотрели ни на нее, ни на других апачей, а не сводили глаз с Серого Призрака.

– Но, полковник, – сказал лейтенант Гейтвуд.

– Я понимаю, – полковник Кроуфорд натянуто улыбнулся, – что вы уважали и уважаете Серого Призрака, и в той ситуации пытались контролировать именно его, скаута Белой горы, ибо он вел себя безрассудно. Вы приложили все усилия, чтобы не пролилась кровь. В первую очередь кровь сержанта Осборна.

Чарльз Кроуфорд опять начал курить сигару. Дым расходился по комнате и ставал похожим на еле колеблемые седые вихри. Гейтвуд ждал, чтобы седина заструилась между ножками стола, обогнула Кроуфорда и приблизилась к окну, словно притягиваемая открывающимся из него видом пустыни.

– А напрасно вы не посмотрели на Лозен, лейтенант, – сказал полковник Кроуфорд. – Она красивая женщина.

– Но ведь вы не видели ее лица, полковник.

Чарльз Кроуфорд бросил недоумевающий взгляд на Гейтвуда.

– Теперь я понимаю, – сказал он. – Эта военная кампания в пустыне подействовала на вас. Да что там таить, она подействовала на всех. Болезненно подействовала. А что касается Лозен, – Кроуфорд задумался, – почему я подумал, что Лозен красивая женщина? Я просто наблюдал за вашим лицом, и когда говорил вам о Лозен, в ваших уставших глазах появлялся какой-то вызов, и вы не видели меня.

Гейтвуд вскинул глаза.

– Вы не видели меня, лейтенант. И солдат вы тоже не видели. Почему?

Лейтенант Гейтвуд хотел ответить: «Потому что все любят Лозен». Но он промолчал и только отметил про себя, что наполнивший комнату серыми мазками дым от сигары начинает заволакивать, прятать за собой лицо полковника Кроуфорда.

19

Нана оглянулся и бросил тоскливый взгляд на север. Седой, как лунь, он замыкал идущий цепочкой отряд, а впереди, в большом отрыве от остальных воинов, шел Агирре или Тот, Кто Нигде и, если бы вдали появились белоглазые, Агирре остался бы для них незамеченным, ибо его, оплавленного зноем и укрытого солнечными бликами, как бы не существовало.

Старый Нана замедлил шаг и оглянулся, – белки широко открытых глаз вспыхнули, будто склеры отражали не солнечный полдень, а полынью, наполненную сукровицей. Седые волосы, обрезанные под короткое каре, отливали сиянием омута грязного пути, который полной луной передвигает купол неба к разжиженным всплескам рассвета.

Нана и его отряд продолжили путь на юг поздним утром, а до этого, изнуренные многодневным скитанием по пустыне, почти сутки лежали в небольшой впадине возле плато Могольон и не поднялись даже тогда, когда Даклуги заметил на севере облако пыли. Это могло означать только одно: солдаты скачут на лошадях, они уже близко, и убегать от них не имеет никакого смысла. Чирикахуа не знали, что пыль поднялась не только из-под копыт коней кавалеристов, но и лошадей отряда Лозен.

Еще несколькими днями ранее Лозен, мечтая вместе с пустыней, словно с живым существом, почувствовала, что отряду Наны грозит опасность. Она постаралась отвлечь кавалеристов Гейтвуда, поскакав к ним навстречу с двумя воинами – Гиасиндо и Аллинрильо. Именно тогда Гейтвуд впервые увидел воительницу, разглядывая ее в бинокль. На сердце Лозен просто легла мысль, что Нана находится в тяжелом положении, но она ничего не знала о Перико и о том, что отряд Наны остался без лошадей. Однако, через двое суток, тоже мечтая, она наполнилась печалью и была уже полностью уверена, что Нана снова в опасности. Интуиция подсказывала ей, что старый чихенне и его воины лишились всех лошадей. Даже не мысль и не отголосок мысли, а боль, которая сдавливает сердце, заставила воительницу увидеть, но, словно во сне, что кавалеристы движутся к изнуренным воинам Наны и находятся от чирикахуа всего в нескольких милях. Именно поэтому она позволила синим мундирам обнаружить себя и приблизиться к ее отряду. Она была уверена, что, если поступит иначе, белоглазые догонят воинов Наны и уничтожат их.

Лейтенант Гейтвуд не мог повернуть на север, ибо туда удалились кавалеристы его роты. В случае, если бы сержант Осборн и капралы заметили его, они могли бы убить Серого Призрака, но, если бы Гейтвуду удалось вместе с Серым Призраком добраться до форта, апача Белой горы ждали суд и виселица. Лейтенант Гейтвуд пошел на юг. Серый Призрак с каждым часом терял силы, и поэтому Гейтвуд, постоянно поддерживая апача Белой горы под руку, помогал ему идти.

Воины стояли совершенно неподвижно, пока старик почему-то смотрел на север, где уже не таилось никакой опасности.

Всматриваясь в даль, Нана различил две человеческие фигуры. Приближающихся к ним людей заметили и воины. Они полностью ушли в безмолвную отрешенность и ждали, что скажет их предводитель.

Нана тоже стоял неподвижно, пытаясь понять, что делают в пустыне без лошадей два человека. Правда, днем ранее он и воины его отряда услышали одинокий выстрел, но прошло больше суток после того, как развеялось облако пыли. Нана был уверен, что выстрелили не в бою и не во время стычки. Да кто его знает, почему один из кавалеристов решил послать пулю в раскаленную даль пустыни.

Нана стоял и всматривался. Наконец он уже мог различить, что приближались белоглазый и скаут Белой горы. Скаут Белой горы был ранен. Белоглазый же его поддерживал. Нана посмотрел на своих воинов, и белки его глаз обожгли их, словно они сумели увидеть свою будущую седину и старческую беспомощность, если не погибнут и доживут до преклонного возраста.

Обожженные солнцем тела чирикахуа темнели на фоне белесой пустыни, будто были сделаны из дымчатого опала, длинные набедренные повязки вздрагивали под порывами ветра, словно изможденные воины не стояли на земле, а восседали на лошадях, и скачка уже началась.

– Я убью их, Нана, – сказал вернувшийся к отряду Агирре. – Это белоглазый и предатель, апач Белой горы. На его голове алая повязка.

– Ты видел, – спросил Нана, не отрывая глаз от двух бредущих к ним людей, – чтобы белоглазый пытался спасти скаута народа дене?

Отсвет будущей седины в предчувствии Агирре стал снежно-белым и ослепительным. Воин опустил голову, чтобы посмотреть на землю, будто она могла что-то ему подсказать.

– Но что в таком случае делать, Нана? – спросил приземистый Колодец Дня.

Нана все так же смотрел на север. Отражение скаута и лейтенанта Гейтвуда на его радужницах увеличилось, а затем полностью заполнило глаза. Нана удалось увидеть бурое пятно на правой половине груди скаута, но не вовне, где брел скаут, а у себя внутри, поскольку пытался детально разглядеть не приближающихся к нему людей, а разгадать рисунок их отражения на своих склерах. «Ранено плечо, и из раны текла кровь», – подумал он.

– Облако пыли родило двух странных людей, – сказал Даклуги. – Или мне так кажется?

– Тебе правильно кажется, – сказал Нана. – Но кажется ли это Агирре?

– Нана, – сказал Агирре.

Нана повернулся к Агирре. Глубокая и увлажненная потом вертикальная морщина на щеке старика вспыхнула под солнцем, словно он носил на своем лице печать седой пряди Лозен.

– Пыль родила невозможных существ, Агирре, – сказал он. – Это как рождение радуги в душе.

Агирре ничего не ответил, только выпрямился и перевел взгляд в сторону восточной пустыни, словно пытался разглядеть в той стороне нечто важное и значительное.

– Радуга блеснула на твоей щеке, Нана, – сказал Даклуги. – И это цвет луны.

Лейтенант Гейтвуд помог Серому Призраку лечь на землю. Потом сел сам, положил голову апача себе на колени и сменил на его плече повязку.

– Мы выберемся, – сказал он. – Пойдем вечером, когда спадет жара.

Серый Призрак упирался взглядом в небо. Но в его желто-коричневых глазах ничего, кроме солнца, не отражалось.

– Странно, – сказал лейтенант Гейтвуд, – вчера ты увидел нечто, похожее на сидящего человека. Наверное, это был я.

Глубоко в глазах Серого Призрака плеснулась мысль, но он не высказал ее вслух.

«Будем ждать», – подумал Гейтвуд. Он потек усталым взглядом на юг, но из-за полуденного солнца та сторона пустыни, в которой терялись его зрачки, выглядела вертикальной стеной слепящей воды, только огненного цвета. Лейтенант даже начал замечать вскидывающиеся пеной гребни волн.

– Но это не зеркало мерцающего кварца, – прошептал он.

– Это жара, лейтенант, – сказал Серый Призрак. – Не нужно вам было оставаться со мной.

Все так же углубляясь зрачками в стену воды, пытаясь вообразить, как на другой стороне вертикальной воды удаляются дальше на юг Лозен и ее воины, Гейтвуд увидел точку. Точка постепенно увеличивалась, пока не превратилась в бегущего к ним человека. Человек бежал ровно, не убыстряя бега и не замедляя его, хотя от голода и жажды высох до костей и жгутов сухожилий.

– Белоглазых здесь уже нет, – сказал Серый Призрак. – Только чирикахуа.

– А для чирикахуа я враг, а ты предатель, – сказал лейтенант Гейтвуд.

– Только в том случае, если это не воины Лозен, – попытался улыбнуться Серый Призрак. – Ведь там, лейтенант, возле ямы с водой вы не выстрелили ни в Лозен, ни в Алинрильо.

– А ты не позволил выстрелить в Лозен солдатам.

Лейтенант Гейтвуд продолжал смотреть на бегущего к ним человека, за плечами которого подрагивал ствол винчестера, а за пояс был воткнут револьвер. Человек бежал ровно, без напряжения, совершенно обнаженный, если не считать набедренной повязки и высоких мокасин. Его слегка вьющиеся волосы отливали цветом ржавого железа.

Наступил момент, когда лейтенант Гейвуд встретился глазами с бегущим к нему и к Серому Призраку воином чирикахуа. За сто ярдов до Гейтвуда воин ускорил свой бег, но дышал глубоко и размеренно, словно не знал усталости. Он смотрел на Гейтвуда внимательно и с каким-то еле заметным равнодушием, как смотрел бы на повстречавшиеся на его пути несколько кустиков чапарраля.

Подбежав к Гейтвуду, Агирре или Тот, Кто Нигде резко остановился, затем снял со своего плеча флягу, сделанную из бутылочной тыквы, искусно оплетенной стеблями злаковых растений. Во фляге плескалось немного воды. Агирре наклонился и очень осторожно положил флягу возле ног Гетвуда. Пристально посмотрев в глаза лейтенанта, он что-то тихо и доверительно сказал, повернулся и так же ровно и легко побежал обратно на юг. Когда его тело начало превращаться в точку, которая вот-вот должна была раствориться на поверхности вертикальной воды, Гейтвуд спросил:

– Что он сказал, Серый Призрак?

– Он сказал, – ответил Серый Призрак, – что больше зеркала мерцающего кварца у него нет.

20

Шесть коротеньких черточек над южным горизонтом постепенно приближались и увеличивались в размерах.

Рота лейтенанта Гейтвуда не гнала лошадей, но и умеренным шаг ее коней тоже нельзя было назвать. Все вытянули из седельных кобур карабины-спрингфилды, и лицо каждого солдата осунулось и посерело от предчувствия опасности.

Но Гейтвуд надеялся, что эти черточки являются обычным обманом зрения, что ему удалось увидеть несколько своих ресниц, и стоит тыльной стороной ладони провести по векам, как еле различимые на юге всадники исчезнут. Мнилось, что это не Гейтвуд и не его кавалеристы смотрели на юг – сама пустыня перевела в сторону гор Гила свой взгляд, а затем устало оглянулась. Поэтому то, что она увидела, как отряд чирикахуа, было темными удлиненными крапинами на ее белесо-желтых радужницах.

Апачи не ехали, а еле тащились на юг. Их лошадей пошатывало, точно они ступали по плоту, уносимом неспокойной водой. И чирикахуа не оглядывались, а понуро и упрямо следовали к горам Гила даже тогда, когда позади себя услышали гул копыт.

Равнодушие и апатия апачей показались Гейтвуду неестественными. Он подумал, что пустыня иногда проникается именно таким миражом – выбрасывает их своих глубин всадников, какой-то отряд враждебных индейцев или даже стойбище беглых чирикахуа, множество их хижин на местности, где жить невозможно: на сотни миль вокруг ни капли воды, ни одного, даже чахлого, растения.

Когда к монотонно удаляющимся апачам оставалось ярдов двести, они, все как один, остановили коней, а затем, натягивая удила, начали медленно поворачиваться к настигающим их синим мундирам. Повернувшись, чирикахуа застыли, но никто из них не держал оружие в руках. И единственное, о чем они могли бы поведать своим безучастным видом, так это об усталости, изнурении и обезвоживании. Они выстроились напротив приближающихся к ним кавалеристов, и их безмолвное ожидание своей гибели говорило о полном смирении, а также о нежелании дальше цепляться за жизнь. В центре восседала Лозен. Через ее плечо был перекинут патронташ. Выцветшую блузку на талии стягивал грубый солдатский ремень.

Это было совершенно непохоже на чирикахуа, которые сражаются до последнего вздоха. Гейтвуд с отчаяньем в глазах посмотрел на Серого Призрака. Но Серый Призрак точно так же смотрел на лейтенанта Гейтвуда, и они оба ясно понимали, то есть всем сердцем чувствовали, – происходит нечто необъяснимое.

Кавалеристы как-то замедленно, будто преодолевали струи падающего с неба песка, перестроились в шеренгу и вскинули спрингфилды. Гейтвуд выехал на несколько ярдом вперед и повернул коня, чтобы постоянно смотреть вдоль шеренги своих солдат. Он глухо, словно его голос тоже преодолевал потоки песка, что продолжал сыпаться с неба, выкрикнул:

– Не стрелять!

Лейтенант только вначале, когда выезжал вперед, встретился глазами с глазами Лозен. Она смотрела только на него, и глаза ее были грустными и задумчивыми. «Может она сейчас мечтает, – подумал Гейтвуд. – Мечтает перед залпом, перед градом пуль». Дальше он старался не смотреть на нее, а всю свою волю направил на предотвращение бойни, ведь все было похоже на то, что апачи решили покорно принять свою смерть. Попытку снять с плеча винчестер сделал только Аллинрильо, но Лозен остановила его.

– Да они еле дышат, еле держатся на лошадях, – сказал сержант Осборн.

Истощенные апачи восседали на своих лошадях, словно находились рядом с преисподней, из которой всплывали и вертикально застывали её тени – одетые в синюю форму кавалеристы.

Постоянный пристальный взгляд вдоль шеренги солдат и попытка все уладить мирно, без пролития крови, вот что сдерживало лейтенанта от попытки снова посмотреть на Лозен и уже не отрывать от нее глаз.

Лозен непроизвольно натянула удила, ее конь встрепенулся и хотел пойти, но воительница сдержала его и снова безмолвно застыла рядом со своими воинами. Ее черные глаза наполнились решительностью, и она посмотрела на кавалеристов, как на вынырнувшие на поверхность пустыни странные и опасные растения. Когда она перевела свой взгляд на Гейтвуда, в ее глазах появилось выражение легкой растерянности.

Сержант Пол Осборн приложил карабин прикладом к плечу, чтобы прицелиться в предводительницу апачей. Но не только Осборн намеревался начать стрельбу, – многие кавалеристы в тот момент воспринимали происходящее, как нечто неправдоподобное, внезапно случившиеся с ними или, даже, с целым миром. Поэтому они решили защищаться. И Серый Призрак, восседающий на лошади рядом с Осборном, просто вырвал из рук сержанта карабин и, хлестнув коня поводьями, уже высился против шеренги кавалеристов. Он отстраненно, будто пребывал в далеких воспоминаниях, направил свой винчестер на сержанта.

– Не стрелять! – крикнул Гейтвуд, скользя зрачками вдоль шеренги солдат, но в то же время боковым зрением пытаясь приблизить к себе полоску пространства, где находилась Лозен.

– Никто не выстрелит в Лозен, – сказал Серый Призрак, сузив свои желто-коричневые глаза.

Две почти совершенно прямые морщины взрыхляли его смуглое лицо от нижних век к уголкам широкого рта. Губы были плотно сомкнуты, и вместо них над подбородком пролегала темная черта, словно апач Белой горы безмолвно проговаривал линию горизонта, отделяющую мир живых от мира мертвых.

Это после Серого Призрака привлекут к трибуналу, ведь множество кавалеристов были возмущены, что апач Белой горы грозился убить каждого, кто посмеет прицелиться в Лозен.

– Приказ лейтенанта Гейтвуда был не стрелять, значит это касалось и Серого Призрака, – говорили на суде кавалеристы.

Отрезок горизонта остался запечатленным в плотно сжатых губах Серого Призрака, и после приговора, вынесенного трибуналом, вскинулся натянутой как струна веревкой от шеи апача Белой горы к толстой ветке раскидистого платана. Никто не удосужился соорудить даже примитивную виселицу. «Для краснокожего достаточно», – процедил сквозь зубы один из капралов.

Лозен не промолвила ни одного слова и не подала ни одного знака, однако она и ее воины одновременно повернули лошадей, и, медленно и уныло, как и до встречи с кавалеристами, поехали на юг.

Серый Призрак держал винчестер, направив его на сержанта Осборна.

Когда отряд Лозен начал истлевать в белесой дали пустыни, Серый Призрак повернул спрингфилд прикладом к сержанту и отдал ему карабин.

На лице Осборна играли багровые пятна. Он безумными глазами посмотрел на лейтенанта Гейтвуда, но Гейтвуд не отрывал взгляда от Серого Призрака, который равнодушно уходил желто-коричневыми радужницами сквозь шеренгу солдат к северному горизонту, над которым небо темнело, и мнилось, что там собираются дождевые облака. Однако потемневшая высь не являлась предзнаменованием дождя, и Серый Призрак об этом знал.

Кто-то из капралов прокричал лейтенанту Гейтвуду:

– Я так понял, лейтенант, что мы не будем преследовать апачей.

Гейтвуд растерянно посмотрел на него, но сразу взял себя в руки и перевел взгляд в сторону исчезнувших чирикахуа.

Осборн старался не смотреть на Серого Призрака, который невозмутимо отъехал немного в сторону.

– Я так понимаю, лейтенант, – снова крикнул капрал, – что апачи устроили нам на юге засаду. Ведь мы не знаем, сколько их сейчас в этой части пустыни. К отряду Лозен могли присоединиться воины Найче или некоторые мескалеро, ушедшие из своей резервации в Нью-Мексико. А Лозен и ее воины были приманкой.

– Чью жизнь вы пытались уберечь, лейтенант? – спросил полковник Чарльз Кроуфорд, и по его лицу было видно, что ему неприятно об этом спрашивать, и он не хотел задавать такой вопрос. – Наших солдат? Апачей? Или тех и других? Это ведь война, лейтенант. Может, вы опасались нарваться на засаду апачей? Понимаете, – Кроуфорд сделал жест разочарования, – мы не знаем, находились ли в тот день недалеко от вашей роты воины Наны или нет. Но вы поступили так, будто они были.

– Полковник, – сказал лейтенант Гейтвуд. – Это апачи поступили так, будто у них были еще воины. Но все выглядело слишком странным. И даже если бы апачи не устроили для нас засады, преследование отряда Лозен было сопряжено с большим риском. Мы находились между плато Могольон и горами Гила. До форта двести миль и ни одного источника воды.,

– А воду в пустыне, – опять начал говорить полковник Кроуфорд, – мог найти только Серый Призрак. Остальных ваших скаутов убил Перико. Поэтому вы и берегли Серого Призрака, как зеницу ока. Этот факт на суде будет играть в вашу пользу, лейтенант. К сожалению, мы, американская кавалерия, не научились воевать в пустыне. Но, лейтенант, хотя я полностью на вашей стороне, то, что произошло между плато Могольон и горами Гила, нельзя назвать военной кампанией. Это походило на постоянно проводимую операцию исчезновения. Там, в безжизненной местности, апачи для вас должны были исчезнуть, так же, как и вы со своей ротой должны были исчезнуть для апачей. Но странным образом вы постоянно друг другу о себе напоминали.

– Я не могу дать вам полное объяснение, полковник, – сказал лейтенант Гейтвуд. – Я не знаю.

Чарльз Кроуфорд долго смотрел на Юджина Гейтвуда. Несколько раз собирался что-то сказать, но снова уходил в размышления. И сказал лейтенант:

– Мы долго воевали с апачами, но ничего существенного не знали о них, полковник. Так же, как и апачи о нас. Набор каких-то стереотипов, вот и все. Понимаете, полковник, когда оказываешься глубоко в пустыне, начинаешь понимать, по крайней мере, чувствовать, что настоящий враг не беглые апачи, а сама пустыня. И поэтому, полковник, по-настоящему приходится сражаться с ней, с безжизненной местностью, а апачи, какими бы врагами они до этого не были, становятся союзниками.

– Пустыня, как причина возникновения понимания между людьми, – сказал взволнованно полковник Кроуфорд. – Очень интересная мысль, но ее не стоит повторять на суде. Никто не поймет. У меня вот что постоянно крутится в голове, лейтенант. Я думаю, что если бы вы столкнулись с отрядом Наны, то вели бы себя несколько иначе. Хотя все возможно. Вы не хотели воевать с женщиной, лейтенант. Вот как я пытаюсь объяснить многие ваши действия. Нет, – и Кроуфорд сделал предупредительный жест, хотя Гейтвуд ничего не пытался сказать и сидел молча, – я не обвиняю вас. Многие ваши солдаты, которых я допрашивал, пытались сказать то же, что говорили вы, хотя были обижены на вас. Им тоже не хотелось воевать с Лозен. Все, что с ними происходило в пустыне, они, большей частью неосознанно, воспринимали, как таинственное представление, некий удивительный спектакль, где все являлись и авторами представления, и режиссерами, и актерами. Я не имею ввиду исключения, как то: Осборн, несколько капралов и неистовый Первый Снег. Сама пустыня этому способствовала. К тому же солдаты сказали, что некоторые события, связанные с Лозен, они воспринимали, как нереальные.

Лейтенант Гейтвуд выпрямился, чтобы ответить, но полковник Кроуфорд снова остановил его предупредительным жестом.

– Я сделаю все для того, чтобы вы не пострадали, лейтенант Гейтвуд. Или как можно меньше пострадали. От вас долго не было никаких вестей, и я послал двадцать кавалеристов с колонной мулов, нагруженными бурдюками с водой, чтобы узнать, что случилось с вами и с вашей ротой. Они встретили Осборна и ваших солдат, отдали им часть воды и поехали дальше на юг, где и нашли вас и Серого Призрака, бредущими в сторону гор Гила.

– Полковник, – лейтенант Гейтвуд сглотнул, – я не знаю, что сказать.

– Все, что происходило в пустыне с вами, с вашей ротой и с отрядом Лозен, я назвал бы действиями по предоставлению возможностей не начинать войну. Это предложила вам Лозен, и вы ее поняли. То же самое предложили этой женщине и вы. Все как будто бы в вашу пользу, однако на суде не смогут понять, почему вы остались с Серым Призраком. Но и это можно объяснить, ведь солдаты говорили, что им показалось, что вы утратили разум, что жара иссушила ваше сознание и вы начали бредить и галлюцинировать. Но Серого Призрака ждет виселица, как это не прискорбно.

Полковник Кроуфорд умолк. Долго стоял с опущенной головой, а когда посмотрел на Гейтвуда, в его глазах было разочарование.

– Знали ли вы, лейтенант, что Серый Призрак давно знаком с Лозен?

Лейтенант Гейтвуд ответил спокойным голосом, и Кроуфорд понял, что его вопрос не был внезапным и неожиданным.

– Он мне ничего об этом не говорил. Но я точно знал, что он раньше видел Лозен, и подразумевал, что, возможно, они даже были знакомы. Апачи небольшой народ. И еще десять лет назад апачи Белой горы дружили с чирикахуа и часто гостили у них.

– Но ему следовало вам сказать, что он более, чем знаком с Лозен, – заметил полковник Кроуфорд. – Хотя, кто его знает. Дело в том, что двадцать лет назад, когда чирикахуа дружили с апачами Белой горы, Серый Призрак гостил у апачей Охо-Калиенте. Лозен тогда было семнадцать лет, и она полюбила Серого Призрака. Но он не ответил взаимностью. Расстроенная Лозен решила никогда не связывать себя семейными узами, поэтому и стала воином. Благо, в желании Лозен стать воином пошел ей навстречу ее брат Викторио. Он называл ее Ше-Ла-Зия, что означает – моя маленькая сестренка. Соседние племена переиначили Ше-Ла-Зия в короткое слово – Лозен. Но настоящего имени Лозен, кроме нее и ее самых близких родственников, никто не знает.

– Да, полковник, – сказал лейтенант Гейтвуд. – Но мне всегда казалось, что Серый Призрак знает суть Лозен, чувствует ее.

– Судя по тому, – сказал полковник Кроуфорд и внимательно посмотрел на Гейтвуда, – что вы остались с раненым Серым Призраком, ее суть почувствовали и вы. Но я не буду об этом говорить на суде.

21

– Юджин, так, кажется, тебя зовут? – обратился к Гейтвуду один из рабочих лесопилки.

Гейтвуд вторую неделю работал на лесопилке, а, когда нанимался, на вопросы работников отвечал, что прибыл из Юго-Запада, где зарабатывал на хлеб насущный, чиня изгороди для овец. Он в самом деле после четырех лет каторжных работ, присужденных ему военным трибуналом, в одном из медвежьих уголков Нью-Мексико то пас коров, то строил коррали, и как только узнал, что последних переставших сопротивляться апачей-чирикахуа отправили в тюрьму во Флориду, подался на восток, иногда останавливаясь на некоторых фермерских хозяйствах, чтобы подзаработать.

Устроившись на лесопилку, Гейтвуд во время короткого обеденного перерыва уходил от места своей работы на край леса, чтобы никто ему не мешал пребывать мыслями в прошлом. Но один из работников последовал за ним. Лицо этого плотного мускулистого мужчины было мокрым от пота. Оно блестело и истекало, как и все здесь во Флориде с ее влажным климатом, частыми проливными дождями и постоянным чавканьем под ногами мокрой земли. Гейтвуд окинул работника взглядом, но ничего не сказал, только постарался подавить в себе досаду, что его короткий обеденный перерыв нарушит своим присутствием какой-то бесцеремонный балбес, который, возможно, и не был бесцеремонным, а пытался с ним подружиться или больше узнать от него о Юго-Западе, где, судя по всему, никогда не был, однако наслушался о нем множество историй.

Гейтвуд произнес что-то невразумительное, присел на траву и развернул на коленях маленькую котомку, в которую были замотаны ломоть хлеба и небольшой кусочек вяленого мяса. В принципе, вид, открывающийся его глазам, походил на увеличенное лицо увязавшегося за ним работника – такой же мокрый, сочащийся, и из-за этого размытый и невыразительный. Все, что находилось перед глазами Гейтвуда, виделось им, как укрытое толщей воды, но это не был проникнутый грезой о воде мираж, часто случающийся в пустыне, а нечто другое. Зеркало мерцающего кварца во Флориде теряло свое значение, ибо мерцающий кварц подразумевал под собой нечто далекое и потаенное, сокровенное и почти недостижимое. И Гейтвуд не смотрел на увязавшегося за ним рабочего, а принялся медленно поедать свой обед. Он смотрел в даль неотрывно и так делал всегда, когда приходил на это место перекусить или чтобы побыть одному.

– Вы, парни из Юго-Запада, никак не можете привыкнуть к лесу, – сказал рабочий и присел на небольшой пенёк ярдах в десяти от Гейтвуда, тоже намереваясь перекусить. – Вам нужен простор. Поэтому, Юджин, ты сюда и приходишь. Ведь здесь лес заканчивается и до самого форта ни одного дерева.

Гейтвуд ничего не ответил, просто внимательно смотрел на высокие стены форта.

– Форт Марион или тюрьма Марион – называй как хочешь, – сказал рабочий. – Ты постоянно рассматриваешь эту тюрьму, приходя сюда, и, сдается мне, что ты из бывших заключенных. Я видел парней, которые отсидели срок, промаялись на каторжных работах. В их глазах была такое же выражение недоверия, как и в твоих, Юджин. Но это твое дело, парень. Я в твою душу лезть не буду.

Гейтвуд поднял глаза выше, к потемневшему над фортом небу.

– Но в этом форте не такие заключенные, одним из которых, возможно, был ты, Юджин, – сказал рабочий, обсосал куриную ножку и отбросил косточку в траву. – Сюда в конце прошлого года привезли апачей. И тех, кто сопротивлялся, и тех, кто не сопротивлялся. Всех: мужчин, женщин, детей, стариков – в казематы. Эти апачи, как их, все выскакивает из головы их название.

– Чирикахуа, – глухо сказал Гейтвуд, но не посмотрел на рабочего, а уходил взглядом к стенам высоко каменной тюрьмы.

– Да, чирикахуа, Юджин. Всех посадили за решетку. Только в этой тюрьме, в форте Марион, одни женщины и дети, а мужчин и мальчиков старше двенадцати лет отправили за несколько сот миль отсюда в форт Пикенс.

Ветер постоянно дул со стороны форта, то есть с моря, ибо форт своими восточными стенами выходил к Атлантическому океану. Форт Марион находился в ярдах пятистах от края леса, где сидел Гейтвуд. От форта сначала слабо, потом немного сильнее начало доноситься пение. Пело множество женщин – хором, слаженно, отчаянно.

Гейтвуд поднялся. Он совершенно забыл о разложенной на коленях котомке, и хлеб и мясо скатились в траву. Он выпрямился и постарался проникнуть взглядом сквозь каменную стену тюрьмы.

Рабочий, наблюдавший за Гейтвудом, тоже поднялся. На его мокром от пота лице появилось выражение озабоченности, даже участия. Некоторое время он внимательно смотрел на Гейтвуда, а затем снова присел и произнес:

– Видно, годы, проведенные тобой в тюрьме на Юго-Западе, у тебя в печенках, Юджин. Ведь я говорил, что мне доводилось быть знакомым с такими парнями, как ты. Они всем сердцем ненавидели неволю, но и боялись ее. И стоило им оказаться поблизости какой-нибудь тюрьмы, как они словно замыкались в себе и никого не замечали вокруг. Тюрьма будоражила в них какие-то воспоминания.

Но Юджин Гейтвуд не обращал внимания на рабочего и продолжал смотреть на форт Марион.

– Наверное ты думаешь, что это за пение? – спросил рабочий, и в голосе его появились нотки уважения.

И хотя Гейтвуд не мог проникнуть взглядом за стену, все равно видел Лозен, которая стояла с женщинами-чирикахуа и пела вместе с ними. Лозен была точно такой же, какой он ее видел последний раз пять лет назад – две дорожки луны в волосах, черные глаза, выцветшая блузка и дальше, за ее плечами, белесая даль пустыни.

– Не обращай внимания, Юджин, – сказал рабочий. Он опустил в раздумии голову, а когда снова посмотрел на Гейтвуда, в глазах его блеснуло сочувствие.

– Все здесь говорят, – сказал он, – что женщины-апачи во время ежедневной прогулки, то есть когда солдаты выводят их из камер на тюремный плац, стают в круг и вместе с детьми начинают петь. Они думают, что их пение услышат мужчины-апачи, их отцы и братья в тюрьме Пикенс. Это за несколько сот миль отсюда. Представляешь, Юджин. Одним словом, дикари.

Гейтвуд не слышал рабочего, а пытался лучше разглядеть невидимую для его глаз Лозен.

– Так дело в том, Юджин, – опять начал говорить рабочий, – что во время ежедневной прогулки и мужчины, и мальчики-апачи, которые старше двенадцати лет, начинают петь в форте Пикенс. Они надеются, что их пение услышат их женщины. Скажи мне, как можно услышать человеческий голос за несколько сот миль?

Укрытое потом лицо рабочего было похоже на плавящуюся восковую свечу. Но свеча не горела, а растекалась только от одной душной влаги.

Собравшиеся над фортом облака медленно поползли к кромке леса, где стоял Гейтвуд. Они еще не закрыли солнце, и день множился бликами, будто был мокрым телом огромного существа, а земля после вчерашнего дождя так и не просохла, и к самому форту местность была укрыта большими и маленькими лужами, почему-то не отражающими солнечный свет, но набухающими чернотой, как перетертый в порошок древесный уголь.

– Грязный путь еще не закончился, Лозен, – прошептал Юджин Гейтвуд.

Рабочий еще более внимательней посмотрел на Гейтвула, а затем немного приосанился.

– Правильно я сказал, – произнес он. – Та тюрьма, в которой ты, наверняка, сидел, у тебя в печенках. И вид любой тюрьмы будет сбивать тебя с толку.

Он поднялся и, перед тем как уйти, с сожалением посмотрел уже не на Гейтвуда, а на лежащие в траве ломоть хлеба и вяленое мясо.

Дежурный по форту Марион капитан Питер Вебб поднялся на каменную стену, ограждающую строения форта, и, сощурившись, ибо облака еще не закрыли полуденное солнце, посмотрел в сторону леса.

– Так кто, вы говорите, приходит, капрал? – спросил он усталым голосом.

– Какой-то бродяга, капитан, – ответил капрал, дежуривший на тюремной стене.

– Говорите громче, капрал. Из-за заунывного пения арестанток ничего не слышно.

Капрал подошел к капитану и чуть ли не на ухо сказал ему:

– Бродяга или рабочий с лесопилки. Всегда приходит, когда мы выпускаем из камер женщин и детей для ежедневной прогулки на тюремном плацу. Как только женщины начинают петь, он поднимается и стоит не шелохнувшись.

На груди капитана Вебба висел бинокль. Он взял его заученным движением и поднес к глазам.

– Кто бы мог подумать, – сказал растерянно капитан, – этот мужчина стоит совершенно неподвижно.

– Сказал же вам, бродяга, – отчеканил капрал.

Капитан Вебб все так же смотрел в бинокль.

– Бедолага, – произнес он. – Наверное, заунывная песня наших арестанток напомнила ему пение церковного хора. Парень, скорее всего, давно не был в церкви.

– Такое впечатление, капитан, – сказал рассудительно капрал, – что он только был возле церкви и слышал, как оттуда доносится пение церковного хора и прихожан. Я вторую неделю, когда дежурю на стене, наблюдаю за ним. Полностью изношенный. Не одежда, а лохмотья. И хотя он на вид еще не старый, но уже почти седой.

Лозен стояла в кругу женщин, которые, взявшись за руки, проникновенно пели. Лозен пела тоже, надеясь, что их песню – «Уходите, воины. Убегайте из тюрьмы. Вы должны сражаться» – в форте Пикенс услышат Нана, Агирре, Гиасиндо, Аллинрильо и Кавайкла. Она отчужденно и одновременно с гневом в глазах смотрела на тюремную стену, будто верила, что, если будет смотреть с ненавистью, стена обрушится. Она чувствовала, хотя и не протянула перед собой ладони, как делала раньше, когда была свободной и мечтала, что за стеной находится человек, являющийся ее другом.

Лозен усилила голос, и голоса других женщин дружно возвысились, а интонация мелодии стала требовательней и непреклонней.

Капитан Питер Вебб продолжал рассматривать в бинокль Юджина Гейтвуда.

– Мне кажется, – сказал он, – что этот бродяга молится.

Но капрал не расслышал его слов. Он смотрел на тюремный двор, точнее, не отрывал своих глаз от Лозен.

– Вы слышите меня, капрал? – спросил капитан Питер Вебб.

– Да, капитан, – ответил капрал. – Я часто смотрю на Лозен, их предводительницу. Хоть и дикарка, а красивая женщина.

– Среди апачек много красивых женщин, капрал, – вразумительно сказал капитан Вебб. – Посмотрите на Дахтесте. Она, обычно, когда женщины поют, стоит на восточной стороне плаца. Посмотрите на Гойен. Они очень привлекательные женщины и тоже были воинами, принимали участие во множестве боев и схваток.

– Что-то вы стали как бы выгораживать апачей, капитан, – несколько фамильярно, ибо разговор коснулся женщин, сказал капрал.

– Приезжает армейская комиссия, капрал. Кто-то из офицеров отставного генерала Джорджа Крука, а Крук и его офицеры уважительно относились к апачам, написал жалобу, что половина женщин-чирикахуа во время их транспортировки в арестантских вагонах из Аризоны во Флориду были изнасилованы солдатами, которые сопровождали и стерегли их. Была изнасилована и жена сына Мангаса-Красные Рукава. А это был очень известный человек среди апачей, да и во всей Аризоне.

– И что они будут расследовать, капитан? Ведь тех солдат, которые транспортировали апачек, здесь в форте нет.

– Скорее всего сам факт надругательства или для галочки. Привезут апачам зимнюю одежду, о которой я подавал прошение еще осенью. А сейчас уже весна.

– Я знаю, капитан, – сказал капрал. – За эту зиму от холода и сырости умерла треть детей апачей.

Но Вебб уже не слышал капрала, а опять внимательно рассматривал в бинокль Юджина Гейтвуда.

Юджин Гейтвуд увидел блеск стекол бинокля, два крошечных солнечных зайчика.

– Но это не зеркало мерцающего кварца, Лозен, – прошептал он. Он слышал, как пение усилилось, и еще сильнее выпрямился.

– Странно, – сказал капитан Вебб. – Этот бродяга плачет. Его лицо залито слезами. Может статься, что парень принял заунывную песню апачей за хор ангелов.

– Моя очередь прикрыть тебя собой, Лозен, – шептал Юджин Гейтвуд, не отрывая глаз от стены тюрьмы Марион. – Ты должна мечтать.

Лозен и другие женщины, крепко взяв друг друга за руки, тихо, в такт песне, раскачивались. Зимой пришел приказ правительства США отделить от матерей всех детей апачей старше пяти лет и отправить их в интернаты. Белоглазые хотели, чтобы апачи престали быть апачами, ибо в интернатах воспитатели заставляли детей говорить только по-английски.

Командование форта Марион никак не могло понять, куда подевались дети от пяти до десяти лет, и постоянно выводило женщин на тюремный плац, а в казематах производило обыски.

Лозен стояла и пела. Под ее юбкой пряталась шестилетняя девочка, которая присела и прижалась к ноге воительницы. У многих поющих женщин прятались под длинными юбками маленькие дети. Лозен посмотрела на Дахтесте. Они встретились глазами, в которых были одна бесконечная усталость.

«Девочка, я давно живу под твоей юбкой», – вспомнила Лозен слова старого Наны и то, как после его слов они оба смеялись. Через два года она умерла от туберкулеза.

Август 2018 – февраль 2019