Владимир МАТВЕЕВ

Когда Иван проснулся, в комнате было светло. Иван сел и, подумав, взял со стола телефон и включил его. Тот тут же зазвонил. Это была мама.

– Привет, сынок! Я звонила тебе и на стационарный, и на смартфон, но ты отключил его. Как ты можешь, ведь у нас с отцом душа за тебя болит! Ты где? Вроде не дома?

– Вчера еще у тебя не было девушки, а сегодня ты ночуешь у девушки? Остерегаться надо таких девушек!

– Долго рассказывать. Короче, я не был с ней, а был у нее.

– Потом, мама, потом. Сейчас мне некогда! – Иван поспешно натянул джинсы и сказал: – Войдите.

– Слава богу. Теперь, раз уж ты проснулся, то сделай все что нужно и присоединяйся к нам, мы скоро садимся обедать. На вот, – Герда протянула Ивану новую зубную щетку и бритвенный станок.

– Знала бы ты, как мне не хочется вас обременять!

– Знал бы ты, как нам не хочется быть негостеприимными.

Покончив с туалетом, Иван вернулся в комнату и надел рубашку и свитер. У дверей в кухню он нерешительно остановился. Из кухни звучал дребезжащий старческий голос:

– А я тебе говорю, что выходить замуж за гоя – это покупать кота в мешке! Выходить замуж надо за еврея. Это куда надежнее.

– Ты потише, бабушка, со своими расистскими воззрениями, – сказала Герда.

– Это не воззрение, это – данность. Евреи, они как породистые животные, как овчарки или сенбернары, а вот гои – как дворняги. В них всего столько намешано! Неизвестно, чего от этого месива ждать.

Иван сел и принялся за еду. Некоторое время все молча ели. Молчание нарушила старушка.

– В вас есть еврейская кровь? – спросила она. – У вас отчество Исаакович.

– Нет, Изольда Самсоновна. Просто у деда лучший друг был Исаак, в честь его отца и назвали.

– Понятно… – сказала Изольда Самсоновна. – Да вы не стесняйтесь, не стесняйтесь! Берите еще селедки. Ведь вкусные же селедки.

– Бабушка! – взмолился чуть не плача Изяслав. – Сколько тебе раз говорить, что не «селедки», а «селедка»! Сколько тебе раз говорить, что нет множественного числа у селедки!

– Не кричи на бабушку, – сказал Дмитрий Иванович.

– А что она кричит на весь двор: «Изя, иди кушать мясы, бабы зарезали селедки!».

– Даже если бабушка кричит на весь двор: «Изя, иди кушать мясы, бабы зарезали селедки», и тебе кажется, что рушится мир, пусть рушится мир, а ты иди кушать селедки.

Снова наступила молчание, и снова молчание нарушила Изольда Самсоновна:

– Быть писателем мало, надо еще зарабатывать этим на жизнь. И много зарабатывать, если жена получает гроши.

– Бабушка, ты слишком далеко хватила. Ты меня уже сватаешь? – спросила Герда.

– Как раз не сватаю. Как раз наоборот. А что до сватовства, то есть у Дмитрия на работе один бухгалтер, очень симпатичная и основательная женщина.

– Бабушка, ему, то есть Ивану, не нужен бухгалтер, – сказала Герда.

– Не понравится бухгалтер, то там есть завхоз. Тоже очень симпатичная и основательная женщина.

– Вот ты передергиваешь, а зря. Судя по тому, что тебе рассказала твоя Люда, ему сейчас тяжело и как никогда требуется плечо, на которое можно положить голову.

– Твое плечо не подойдет, и не будем вдаваться в подробности почему. А впрочем, кое-что скажу. Мы, может быть, дождемся разрешения на выезд. Нам ненавистна страна, в которой элитой являются хитропупые.

– Не будем о политике, – сказал Дмитрий Иванович. – Банально, но политика, по большей части, грязь. Как ваша голова?

– Простите, но, поскольку вы знакомый Герды, я вынужден спросить, откуда у вас столько наличных и револьвер?

– Я каким-то боком писатель, и деньги эти получил от одного человека, который представился меценатом. Для меня самого это было неожиданностью. Я и не знал, что есть такие люди.

– Это я понял. Но лучше вам от него избавиться.

– Я вот теперь подумал, что неразумно было его покупать. Но я как-то в раздумье. Выбрасывать – жалко. Не знаю, куда его девать.

– Берите еще селедки, – сказала Изольда Самсоновна.

– Спасибо, но я уже наелся, – положив вилку, сказал Иван.

– Папа, мы пойдем в гостиную, мне с Иваном поговорить нужно, – сказала Герда.

– Можно я тебя сфотографирую? – спросил Иван, когда они зашли в комнату.

– Я хочу вот о чем, – сказала она, когда Иван спрятал смартфон. – Отдай мне револьвер, тем более что я мастер спорта по стрельбе из пистолета.

– Прицельно выстрелить даже из револьвера большего калибра и с длинным дулом на таком расстоянии нельзя. Что уж говорить о дамском револьвере. Тут нужна винтовка с оптическим прицелом. И потом, ты думаешь, что, устранив гетмана, ты чего-то добьешься? Разве не придет другой гетман, может даже и похуже?

– Я тебе объясню. Вице-гетман, Николай Сергеевич, – тайный папин друг. И он, и еще многие в тайной оппозиции к этому строю и политике гетмана. Вот только нерешительный он. Но, если бы, положим, с гетманом что-нибудь случилось, и папа оказался рядом с Николаем Сергеевичем, мы могли бы подобрать неплохую команду для реформ. Но, конечно, прежде нужно будет установить свою собственную диктатуру и посадить всех коррупционеров и воров. В стране повальная коррупция и воровство, а суды продажны, поэтому без диктатуры – никак. И диктатором этим буду я.

– Я не верю в диктатуру, – сказал Иван. – Как, впрочем, не верю и в то, что можно создать более совершенный строй без более совершенного человека.

– А я – верю. Я буду править так, что люди созреют до совершенного строя.

– А возможно ли такое созревание? По-моему, ты ставишь телегу впереди лошади. Бердяев писал, что идея свободы первичнее идеи совершенства.

– Мало ли что писал Бердяев. Шекспир писал: «Есть многое на свете, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам».

– Ну что ж. Дай бог. Да, у меня еще вопрос. Твой папа пользуется таким авторитетом у народа, и гетман его терпит?

– Брехунец боится санкций. Половина его бизнеса завязана на торговле с Евросоюзом. Он и так из-за папы много потерял, потому что в Евросоюзе у власти много папиных друзей. Они просто могут совсем отказаться покупать его сельхозпродукцию.

– Ладно, бери револьвер, раз ты такая решительная. И сними с меня этот бинт, я его стесняюсь.

Иван подошел к своему подъезду, поздоровался с Полиной Васильевной, сидящей на скамейке, как вдруг голова закружилась, он пошатнулся и, благо скамейка была рядом, присел.

– Что с тобой, Ваня? Ты бледный как полотно, – сказала озабоченно Полина Васильевна.

– Долго рассказывать, Полина Васильевна. А впрочем, у меня было сотрясение мозга.

– Тогда тебе надо в постель. Может, тебя проводить?

В квартире, снимая куртку, Иван снова покачнулся.

– Может, «скорую» вызвать? – спросила участливо Полина Васильевна.

– У меня нет страховки, да и чем поможет «скорая»? Единственное, что мне нужно, – это покой. Я знаю, я читал.

– Ты только не спи. Я где-то читала, что после сотрясения мозга спать нельзя.

– Тебя, может, накрыть? Я вот этим пледом накрою.

– Ну, накройте, если вам это доставит удовольствие.

– Это не из-за удовольствия. Хотя, может быть, и из-за удовольствия, – накрывая Ивана пледом, говорила Полина Васильевна. – Я думаю, это, так сказать, инстинкт заботы, даже у животных он есть, даже кошки друг друга вылизывают, что уж говорить о человеке, – она посмотрела на гроб. – Давно хотела тебя спросить: чем ты так серьезно болен, а, Ваня?

– Почему вы решили, что я чем-то серьезно болен?

– Если я правильно тебя понимаю, ты решил покончить с собой? Да?

– Выбрось это из головы. Подумай о своих родителях. Они все для тебя делали, даже оставили тебе квартиру в столице, а сами уехали в задрипанный Конотоп, а ты? Немедленно выбрось это из головы! Подумаешь, трагедия – жена ушла! Это – не трагедия. Говорят, что если перед тобой закрывается какая-то одна дверь, то рядом непременно открывается другая. Подумай, Ваня, разве после ухода Анастасии тебе не открылась другая дверь или даже много дверей?

– Умные вы иногда вещи говорите, Полина Васильевна.

– Уже бросил. Передо мной действительно открылась другая дверь. Не ругайте меня. Лучше идите, потом как-нибудь поговорим. Мне полежать надо.

У подъезда на скамейке сидела Вера Львовна и читала потрепанную, без обложки, книгу.

– Здравствуйте, Вера Львовна, – сказала Полина Васильевна, садясь на скамейку напротив. – Хочу перед вами покаяться. Я ведь тогда, после нашего разговора, все же перечитала Шевченко и его «Катерину», в первый раз с тех пор, как окончила школу. Зря я тогда сказала, что только отсталые его читают, потому что я тоже плакала. Читала и плакала. И казалось мне тоже, что я становлюсь лучше. Так что там у вас?

– Не знаю, тут и название, и автор – все оборвано. Какой-то Антон Павлович Чех. Давайте я вам почитаю?

– Читайте. Чехи – они хорошо пишут. Гашек Ярослав, например. Он смешной.

– Чех – это не национальность. Чех – это фамилия.

– Вот, – сказала она. – В Москву. Написано: «В Москву», но кто-то зачеркнул «В Москву» – и сверху написал: «В Европу».

– Когда была издана эта книга? – спросила Полина Васильевна.

– Неправильно он зачеркнул, – поморщилась Полина Васильевна.

– Оставаться дома было бы правильно, потому что от себя не убежишь. Но почему-то думали, что смогут убежать. Почему-то ожидали, что европейцы за нас решат наши проблемы, вроде у них своих проблем не хватает. Кричали радостно: «Мы – объединенная Европа!», но что же в итоге вышло? Европейцы подумали-подумали, повязли-повязли в нашем болоте и открестились от нас и от наших воров у власти, потому что решили, что будет выгоднее и менее хлопотно, если мы станем буферным государством.

– Вы говорите, что воры у власти. А как же гетман Брехунец? Ведь он в первую очередь у власти?

– Гетмана не трожьте, гетман – совсем другое. Вы вот говорили об авторитете: скажи «копай», и ты будешь копать, хотя он тебе и не начальник. Такой же для меня и гетман. Скажи он мне: «копай», и я буду копать, хотя он мне и не начальник. Верю я ему почему-то, уж не знаю почему. Гетман сам, может быть, вязнет в этом воровском болоте. Ну да ладно о политике, вы читайте, читайте.

Вера Львовна снова склонилась над книгой и начала: «Кто знает? А, быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением…» – Вера Львовна подняла голову.– А это ведь и о нас, хоть и было написано тыщу лет назад.

– О нас с уважением? – перебила ее Полина Васильевна. – Не смешите меня! За что же нас уважать?

– Но мы же живем? – возразила Вера Львовна. – Пусть страдаем от безденежья и несправедливости, в первую очередь, от несправедливости, но живем? Уже это одно достойно уважения.

– Может быть, вы и правы, – Полина Васильевна на время призадумалась, потом повторила: – Может быть, вы и правы, что мы все-таки живем несмотря ни на что. Несмотря на несправедливость. Да вы читайте, читайте.

– Вот это особенно мне нравится, – сказала она: – «Мне кажется, нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек…»

– Я вас перебью, Вера Львовна, потому что все совершенно наоборот. Не нужен такой человек. Вот именно что не нужен, поэтому умные и образованные давно за границей.

– Спасибо за доброе слово, Вера Львовна. Да, я умный и образованный человек, я даже пишу книгу, которая будет называться «Против постморализма». Вот только я сомневаюсь, что если ее даже издадут, то ее будут читать. Большинство, ученое на гламурных и эротических журналах, то есть постморалисты, открыв ее, скажут: «Нет, это никуда не годится, потому что это не блестит. Нет, ничего неблестящего нам не нужно, потому что, поймите же, вот-вот гнусная старость, а потом еще более гнусное разложение плоти. Успеть бы поблистать и поразвлекаться, пожить красивой жизнью, или хотя бы помечтать о красивой жизни. Той, где свой собственный остров, омываемый теплым тропическим морем, где свой собственный дворец со своим собственным дворецким, своя собственная роскошная яхта, свой собственный самолет, а вы своей скукотищей отнимаете у нас мечты и такое драгоценное время». Я их, конечно, понимаю. Жизнь действительно коротка. Но хочется, чтобы хоть кто-нибудь из них и меня понял: жизнь не только коротка, она еще и бессмысленна, если ты научился только брать, а не давать, если не возлюбил ближнего своего как самого себя. Если же ты возлюбил ближнего своего как самого себя, тебе не страшна будет смерть, ты будешь продолжать жить в своем ближнем.

– Вот вы сказали, Полина Васильевна, но как-то не так сказали. «Возлюби ближнего своего» и всю остальную мораль следовало бы говорить как-то завуалировано, так, что ее вроде и нет, но, тем не менее, она есть, – заговорила Вера Львовна. – Надо говорить «не убий» и «не прелюбодействуй», или «возлюби ближнего своего» завуалировано. Понимаете? В лоб нельзя. А вы не умеете, чтобы не в лоб, чтобы завуалировано.

– Во всяком случае – учусь. Но это трудно. Да вы читайте, читайте. Мне интересно. Может быть, я у вашего… как вы сказали?

– У вашего А.П. Чеха чему-нибудь научусь. Читайте.

– «Мне кажется, нет и не может быть такого скучного и унылого города, в котором был бы не нужен умный, образованный человек. Допустим, что среди ста тысяч населения этого города, конечно, отсталого и грубого, таких, как вы, только три».

– Я снова перебью вас. Тут надо уточнить. Таких, кто не читает гламурные журналы, только три.

– Но ведь я своими глазами видела, как вы читали гламурный журнал?

– Сознаюсь, это – грех. Такой же, как и детская порнография. Нахожу, бывает, на мусорнике. Но ведь они, эти журналы, в конце концов, снова оказываются на мусорнике, где им и место. Но вы читайте, читайте!

– «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной…». Вера Львовна подняла глаза от книги. – Будет, все-таки будет и в Сельхозугодии новая, счастливая жизнь! – воскликнула она.

– Вера Львовна! Через двести-триста лет – это без нас, без нас. Вы понимаете, как это грустно, что без нас? Но все равно хорошо, что вы такое читаете. Вы молодец, Вера Львовна. А ведь другие такого не читают. Оттого и грязи столько.

Вера Львовна, вдруг заметив что-то, вытянулась, вгляделась и коротко бросила:

Полина Васильевна обернулась и тоже вгляделась. На дереве, метров в тридцати от них, сидел Федор. В руке у него была бутылка со сделанной из тетрадного листка в клеточку этикеткой, на которой было написано: «Шнапс».

Полина Васильевна вскочила и быстро подошла к дереву.

– Ты опять залез на дерево, скотина! – закричала она.

– В самом деле, Федор. Это же глупо, – сказала она.

– Я не Федор, я Теодор, я – немец! – сказал Федор, потом отхлебнул из горлышка и поморщился.

– И это тоже глупо! – сказала Полина Васильевна. – Ты только по происхождению Теодор, а по жизни – самый настоящий Федька. Так что брось, Федька, шизофренией заниматься, слезай с дерева.

– Не мешай мне погружаться в область чистой мысли! – вскричал Федор. – Если я, как истинный немец, не буду погружаться в область чистой мысли, то я превращусь в таких же никчемных тупоголовых мещан, как вы!

– А без дерева и без водки ты не можешь погружаться в область чистой мысли? А, Федор? – спросила Полина Васильевна.

– Я не Федор! Я – Теодор! Я, может быть, второй Шопенгауэр!

– Шопенгауэр, насколько мне известно, по деревьям не лазил. Так что слезай, Федька. Не позорь Шопенгауэра, – сказала Полина Васильевна.

– Я не слезу, покуда вы не признаете, что я не Федор, а Теодор.

– Ладно, Федя, признаем, – сказала Полина Васильевна, – ты – Теодор.

Федор достал из кармана крышечку, закрутил горлышко бутылки, положил бутылку в карман куртки и принялся слезать дерева. Но только он слез на расстояние, с которого можно было дотянуться до бутылки, как Полина Васильевна схватила бутылку, открутила крышечку и принялась выливать содержимое на землю.

Федор слез и, обреченно глядя на пустеющую в руке Полины Васильевны бутылку, а затем и на влажное пятно на земле, горестно произнес:

– Вы слышите, Вера Львовна? И это он называет возвышенной жизнью! Как только выпил и залез на дерево, так и возвысился?

– Над тоской. Но разве вам дано это понять, убогие люди-щепки, – уныло глядя на мокрое пятно на земле, сказал Федор.

– Я сказала, что он больной и что его лечить надо.

– Какая вы образованная женщина, Полина Васильевна!

Иван сидел за компьютером, когда зазвонил телефон.

– Я вижу, что ты, сынок, дома, – сказала мать. – Чем занимаешься?

– Песню «Анастасия» уже не слушаешь? Пора бы тебе перестать ее слушать, только душу себе растравляешь.

– Не слушаю. Пытаюсь увлечься другой девушкой, Гердой.

– Герда – эта та девушка, у которой ты ночевал?

– Ну, дай бог. Может, бросишь пить. Я понимаю, что ты переживаешь, но это не по-мужски.

– Не пойму. Что-то непонятное, но аванс дали приличный.

– Неужели? Такие огромные деньги?! Отдай их мне, у меня целее будут.

– Могу дать только девяносто девять тысяч, потому что тысячу отдал Люде.

– Ну да. Той, что в баре работает. Знала бы ты, как она меня выручала, когда душа требовала.

– Ой ли? Выручала ли? Ну да Бог с ней, с тысячей. Важно, что тебя оценили, и ты будешь, наконец, занят любимым делом, а не ящики таскать. А еще важнее в данный момент начисто забыть Анастасию.

– Не будь так строг к женским слабостям. Красиво, или, по крайней мере, не некрасиво выглядеть – это вежливость женщины по отношению к мужчине. Ладно, надо что-то на обед приготовить. Надеюсь, что теперь ты будешь умницей. Да, еще: если у вас с Гердой завяжется что-то серьезное, то приезжай с ней к нам, чтобы не ошибиться во второй раз.

– Но это у нее от прямоты. Если хитрость порок, то прямота, по логике, должна быть достоинством.

– Не знаю, не знаю. Прямота бывает хуже воровства. Жизнь, она ведь штука непростая. Состоит она не из тонов, а из полутонов, оттенков и, к несчастью, всегда грязновата, как акварель, попавшая под дождь.

– Дай бог нашему теляти…. А впрочем, я рада, что ты так воодушевился. Ну да ладно. Садись, работай. Творческий труд создал из обезьяны человека. Может, и из тебя что-нибудь выйдет. По крайней мере, ты теперь не неприкаянный. Только ты должен печататься под псевдонимом. Быть знаменитым, если такое будет, не просто некрасиво, но, по моему мнению, даже гадко. Китайцы говорят, что лучшие люди проходят незаметно. Помни это.

– Я тоже так иногда думаю. И, поверь, я не знаменитым быть хочу, я хочу себя реализовать.

– А почему бы и нет? Сюрреалист Дали переплюнул всех реалистов.

– Кто кого переплюнул – это еще как посмотреть. Кто как рассудит.

– И все же, я за сюрреализм. Реализм может вызвать слезы или смех, радость или печаль, но поразить он не может. А мой роман, если получится, будет не только вызывать смех и слезы, радость и печаль, но еще и поражать.

– На твоем сюрреалисте Сальвадоре Дали не сошелся клином белый свет, и на тебе не сойдется, потому что ты просто хвастун. Все, я вешаю трубку, настолько мне твой гонор отвратителен.

– Мама, подожди, но у любого творческого человека должен быть такой гонор. Просто он не должен его показывать. И вообще, стать совершенным человеком – это значит перестать быть писателем. Писатель должен быть наполовину подлецом. Иначе он будет наводить скуку. Да, да, мама. Быть совершенным – скучно.

– Тебе только тридцать три года, поэтому ты так говоришь. А вот будет тебе лет на тридцать побольше, может, и поймешь тогда, что быть совершенным – самое большое удовольствие. Ты сможешь получать куда большее эстетическое наслаждение, находить его во всем и этим радоваться жизни. А пока порадуй мать хотя бы скромностью. Сказать, что твой роман потрясет мир – это нескромность, а лучшие люди – они без гонора, они как мышки, только шуршат. И чем тише человек шуршит – тем человек и лучше. Человек должен бежать от славы, как от чумы, а ты к ней, как не оправдывайся, а стремишься.

– А если я хочу поражать не ради славы, а ради денег?

– Это уже менее безнравственно, как ни странно. Но все равно, хочешь больше игрушек купить?

– Мама, да все мы дети. Это – данность. Даже в 80 лет люди – дети, а мир – это огромный детсад. Вот только в детсаду дети находятся под присмотром воспитателей, а мир ни под чьим присмотром не находится.

– В первую очередь, мечты о справедливости и бессмертии.

– Да я, откровенно говоря, не против идеи бога. Бог все же делает многих – я себя к их числу не отношу – более нравственными.

– Ты права. Многие считают бога образцом нравственности, но бог, если он есть, – безнравственен. Но не со зла. Должность у него такая, безнравственная. А нравственность – это уже дело сугубо человеческое, это он целиком отдал нам. Судите, дескать, вы моя совесть, правда нечистая, как акварель, попавшая под дождь, но у меня и такой нет.

– Но бога нет. Люди – вот мозг и сердце вселенной. Да, вот еще. Когда я была в психбольнице у Магдалены, она жаловалась, что ты к ней не ходишь. И меня это возмущает. Как ты можешь забывать, что у тебя есть сестра? Почаще надо ее проведывать и приносить передачи. Там же кормят-то неважно. Нам с отцом не так-то просто ездить из Конотопа. Ну да ладно, пожурила я тебя, а теперь пойду отцу обед готовить.

– Мама, подожди. А ты хотела бы, чтоб бог все-таки был?

– Эх, Ваня! Да кто ж не хотел бы?! Я, честно тебе скажу, всю жизнь пыталась поверить в бога. Но – нет, не получается. Может быть, это особый талант – верить в мифы и сказки как в действительное. Да, наверное, это можно назвать талантом. У меня такого таланта нет, и с этим ничего уже не поделаешь. Ну да ладно, пойду обед готовить.

Гремел гром, и стеклянный дворец господа весь изнутри полыхал вспышками молний, резким белым светом озарявшими вишневые сады и запруженную людьми площадь перед дворцом. Кто бил лбом поклоны, кто неистово крестился, а кто бил поклоны и неистово крестился, кто-то стоял на коленях, и на всех лицах было одно и то же выражение: страх.

Над всей толпой, на ступеньках мраморной лестницы, ведущей к входу во дворец, возвышалась коренастая фигура Сидорова. На нем было черное монашеское облачение, поверх которого на шее висели огромных размеров крест, звезда Давида и полумесяц.

– Кайтесь, кайтесь! – в перерывах между ударами грома кричал в микрофон Сидоров и потрясал руками.

– А теперь повторяйте за мной: «Никто не приходит к богу без Сидорова! Нет бога без Сидорова!».

По вишневой аллее по направлению к дворцу, поглядывая на толпу, шел Заратуштра и разговаривал по телефону.

– Темная Лошадка в бегах не участвует, – говорили ему. – Есть Победитель, есть Стремительный, есть Неудержимый, да много еще есть, но такой лошади, как Темная Лошадка, нет.

– Ты что, тупой? – возмущался Заратуштра. – Я имею в виду, ставь на того коня, который менее всех известен, но, по-видимому, не без потенциала.

– По-моему, лучше ставить на Победителя, он фаворит.

– На фаворита неинтересно, да и выигрыш будет минимален. Ставь на темную лошадку. Есть такая?

– Есть Толстозадый. Ничего о нем неизвестно, в первый раз участвует.

– Ну и кличка! Но он, надеюсь, на деле не толстозадый?

– На деле наоборот, поджарый. И выглядит бойцом. Но все равно я советую на Победителя. Так вернее.

– У тебя только выигрыш в голове, а как же сама игра? Как же азарт игры? И хватит уже меня уговаривать. Мое последнее слово: ставь на Толстозадого.

Заратуштра выключил телефон и очутился перед толпой, продраться через которую не представлялось возможным. Снова раздался голос Сидорова:

– Нет бога без Сидорова! – кричал он в микрофон.

– Что за чушь здесь происходит? – озадачился Заратуштра. – Какой еще Сидоров?

– Пророк, – отвечал ему какой-то мужчина в белом мусульманском одеянии. – Обещает спасти нас от божьего гнева.

– Бог не гневается, – сказал Заратуштра. – Он слишком мудр, чтобы гневаться.

Дворец снова озарился вспышками молний, и загромыхал гром.

– По-вашему, это не гнев? – возразил мужчина в мусульманской одежде.

– Молнии – это не гнев, молнии – это электричество.

– Тсс, – зашипели на говорящих, и они замолчали.

– А молиться надо так, – вещал Сидоров. – «Сидоров, сущий на небесах, воссядь одесную господа, чтобы пришло царствие его, чтобы была воля его, яко на небеси, так и на земли. Чтоб хлеб наш насущный дал нам господь, чтобы простил нам долги наши, яко же и мы прощаем должникам нашим, чтобы не ввел нас во искушение и избавил нас от Ботиночкина».

Мусульманин обернулся и подозрительно посмотрел на Заратуштру.

– Уж не ты ли пресловутый Ботиночкин? – спросил он.

– Он, он, – поддержал подозревающего еще один. – Его козлиная борода! Бей его, ребята!

– Я Сапожков, – повторил Заратуштра и поспешил ретироваться.

Оказавшись на безопасном расстоянии, он свернул на какую-то тропинку, которая вывела его к поросшему травой и вишневыми деревьями бункеру с заржавленной железной дверью, на которой с трудом, но различалась надпись красной краской: «Антианнигиляционное убежище». Найдя над дверью заржавленный ключ, Ботиночкин открыл скрежещущую дверь, спустился по лестнице, прошел мимо многочисленных деревянных нар, открыл еще одну дверь и очутился в темном чулане, мрак которого едва разгонял желтый свет пыльной лампочки ватт в сорок. Чулан был полон разного рода старьем: допотопный велосипед с огромным передним колесом и крошечным задним, старые лыжи, заржавленные коньки, какие-то первобытные весы с гирями, искусственная елка и прочее, и прочее, что давно следовало бы сдать в музей или выбросить на помойку. Споткнувшись, Заратуштра чертыхнулся:

– Я все слышу! – донесся до него трубный глас божий. – Только я не Плюшкин, потому что это материал для творчества.

– Да какое это может быть творчество из хлама! – крикнул Заратуштра.

Пройдя через чулан, Заратуштра поднялся по ступенькам, открыл еще одну дверь и оказался в лаборатории. Господь сидел в золотом кресле и метал молнии в бассейн.

– Да вот, исследую, может ли благодаря электричеству возникнуть жизнь в первобытном бульоне. Не мешай.

– А вы знаете, что из-за ваших опытов с молниями на улице делается? – спросил Заратуштра.

– Ничего особенного там не делается, – сказал господь.

– Да это же заговор! Какой-то Сидоров собрал толпу и провозгласил себя пророком!

– Да черт с ним, с Сидоровым! Пусть себе забавляется! Я противник безоблачного счастья.

– Но он хочет меня, вашего советника, отстранить от власти!

– А тебя давно пора отстранить. Вот ты объясни мне, как так получилось, что ты на глазах бандитов передал Ивану такую крупную сумму? Чем ты думал?

– Было, каюсь… – согласился Заратуштра с этим упреком.

– И где ты был, когда эти же бандиты чуть его не убили? Опять в своем сумасшедшем доме? Там тебе что, медом намазано?

– Да. Медом намазано. Если бы вы знали, какие там интересные собеседники! Кроме того, мне известно, что второй самолетик исчез на территории сумасшедшего дома. А я как раз в нем лежу. Вот такое странное совпадение. Думаю – это все святой дух, и он ведет какую-то свою игру.

– И по-моему тоже, святой дух ведет какую-то свою игру. По-моему, он хочет нас запутать. Только зачем ему это? – проговорил господь.

– Игра. Если бы вы знали, какой захватывающей может быть игра!

Сундук и Китаец пили пиво в дешевой забегаловке.

– Вот сучка! Вот сучка гребаная! – Сундук, рослый круглолицый блондин лет двадцати пяти, трогал пальцами красную с синевой опухоль, начинающуюся у спинки носа и застилающую глаз так, что тот выглядел узкой щелочкой.

– Я бы, бля, плеснул ей в морду кислоты, – прихлебнув пива, сказал Китаец, узколицый тонкокостный парень со слегка азиатскими глазами и с татуировкой сердца, пронзенного стрелой, на тыльной стороне ладони и надписью: «Люблю тебя одну очень сильно».

– Стремно, Китаец. Можно самому облиться, – сказал Сундук.

– А может, ее вообще замочить? Жаль, что у нас нет ствола. Хотя, можно обойтись и без ствола. Если, бля, у нас будут бейсбольные биты, то никакое карате этой гребаной жидовке не поможет, – злобно произнес Китаец.

– Откуда ты знаешь, что она жидовка? – спросил Сундук.

– Брюнетка брюнетке рознь. Я тоже, бля, почти брюнет. И потом, ее Герда зовут. Типично жидовское погоняло. Ну что, еще по пиву?

– Я пустой, – сказал Сундук. – Эх! Какой из-за этой сучки куш упустили!

– Замочить бы ее, гадину. И труп, бля, надежно заныкать. Когда трупа нет, мусора хрен нападут на след.

– Можно закопать, а можно утопить. Привязать, бля, что-нибудь тяжелое, например, бетонные блоки, у брата есть такие, что-то вроде больших кирпичей. Живьем, бля, утопить. Я возьму у брата фургон, возьму его права, ведь мы с ним, бля, почти на одно лицо. Да и электрошокер возьму.

– Не ссы, Сундук. Если все как следует обсосать, все пройдет как по маслу.

– Но жить, бля, тоже стремно. В любую минуту в Землю может врезаться метеорит, и все мы, бля, вымрем, как динозавры. Так что давай, бля, спешить жить, – он усмехнулся. – А ведь мы сейчас что-то мудрое, что-то вечное, что-то, бля, философское выдали. «Спешите жить» – так может сказать только философ.

Иван сидел за компьютером. На экране в качестве заголовка было написано: «Тоска».

– Черт! – выругался он, вставая. – Разве годится такое название? Разве речь в романе будет только о ней? Черт! Черт! Ну? Где твоя фантазия?

Открывавшийся вид к лирике не располагал. Серое, без окон здание Государственного архива на две трети скрывало площадь Первого Великого Гетмана. Была видна как бы осевшая, грубая гранитная фигура гетмана, но постамента, к которому возлагались цветы, видно уже не было.

– Авантюристка, – сказал Иван, глядя в окно. – А может, и не авантюристка. Может, герой. Ведь задумала она героическое. Говорят, что нет героев без зрителей. Оказывается, что есть.

Он вернулся к письменному столу, взял и включил смартфон. На экране возникла Герда. Задорно подбоченившаяся.

– Красавица, не отнимешь. Но нельзя ее пускать себе в сердце. Разве я не говорил себе, что это великая мудрость – никого не любить? Разве не убедил себя в этом? А может, я просто трус? Обыкновенный трус? Может, я как та кошка, которая обожглась на горячей печи, а теперь боится сесть даже на холодную?

Он снова сел за компьютер, убрал название «Тоска», написал «Обыкновенный трус», снова встал и заходил по комнате.

– Только что это я только одного себя уничижаю? Разве я один такой? Не один. Поэтому тут надо, как в ботанике. Как, например, «хвощ полевой обыкновенный». То есть не «человек разумный», а «трус обыкновенный». Ведь не только я прохожу мимо, когда сильный обижает слабого. Многие проходят мимо, предпочитая не связываться, многие трусы обыкновенные. Но это, наверное, не о Герде. Герда, наверное, не прошла бы.

– Всем известно, что, чтобы в себя влюбить, нужно после знакомства не давать о себе знать четыре дня. Нужно дать волю воображению жертвы. Нужно подождать. А ты не ждешь. Значит, ты не играешь чужими чувствами.

– По мне – хорошо. Я люблю людей, которые не играют чужими чувствами. Я люблю искренних людей.

Когда Иван подошел к бару, за стеклянной дверью уже висела табличка «Закрыто». Он постучал, и Герда почти тут же открыла.

– Привет, – сказал Иван. – Прости, что без цветов, но уже поздно, все закрыто.

– Уже убралась. Люда разрешила пораньше закрыться.

– Может, я тороплю события, но очень хочется, чтобы вы поскорее сошлись поближе, – улыбалась Люда, надевая куртку. – Жаль, что нам в разные стороны. А может, и не жаль.

– А ты уже не в воду опущенный! – весело сказала Люда. – Я же говорила, что клин клином вышибают, – она похлопала Ивана по плечу и зацокала в противоположную сторону.

– Смотри, какая она молодец! – сказала Герда. – Совсем не комплексует по поводу своей полноты. Часто бывает совсем не так. Я думаю, что она, несмотря на полноту, привлекательна для мужчин, а?

– Привлекательная, пожалуй. Она хоть и полная, но милая. Как-то по-особому милая. А, кроме того, она веселая, а веселость красит человека, даже если он урод. А что насчет комплексов, то их у разумного человека быть не должно, все люди расположены по горизонтали, – сказал Иван. – Ты сама говорила.

– Не все. Есть исключения. Есть сверхчеловеки.

– Значит, ты ради великой цели пожертвуешь жизнью невинного дитяти? Значит, цель оправдывает средства? По-моему, Ницше на тебя пагубно повлиял.

– Я еще до того как читала Ницше и Достоевского, над всем этим задумывалась. Подумать только, больше тысячи лет назад был задан вопрос о цене слезинки невинного ребенка, а ответа так и нет.

– Раз ты колеблешься, значит, ты не сверхчеловек.

– Да что это мы с тобой опять за старое? Давай не философствовать. Посмотри, какой сегодня чудесный теплый вечер! Так что лучше поговорим о погоде. Скажи: «А погоды какие нынче чудные стоят!».

– А погоды какие нынче чудные стоят, – повторил Иван.

– Ну вот. Совсем другое дело! Или это: Я пришел к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало, что оно каким-то цветом где-то там затрепетало. Ну? Повторяй!

– У нас разница в возрасте. Мне тридцать три. В таком возрасте люди уже становятся менее смешливыми.

– И часто серьезнее относятся к отношениям между людьми.

– Ты немножко старомоден. Ты мне мою бабушку напоминаешь.

– Если я напоминаю бабушку, значит я не немножко старомоден. Но какой уж есть.

– Не переживай. Мне нравится. Поэтому давай дружить.

– Вполне. Дружба может быть вечной, а любовь – почти никогда. Если, конечно, она не становится любовью-дружбой через черточку.

– Я так и знал, что тебе не подхожу, – помрачнел почему-то Иван.

– Я, кажется, понял. Ты обыкновенная кокетка.

– Я не обыкновенная кокетка. В глубине души я всегда серьезна. Я умею любить. Я любила.

– Да. Но он оказался ветреным, мягко выражаясь.

– Да, такого человека трудно разлюбить. По опыту знаю. Он тебя бросил или ты его?

– Я ведь сверхчеловек. Я не имею права на слабость.

– Если приходится говорить себе, что не имеешь права на слабость, значит ты не сверхчеловек, а просто сильный человек. Сверхчеловек не имеет слабостей. Он как робот. В моем представлении в нем как бы программа заложена. Если, конечно, он вообще существует в природе. И, ты знаешь, мне как-то странно, что ты так ценишь Ницше. Я бы на твоем месте его не любил, ведь он был антисемитом.

– Ты путаешь Ницше с Гитлером. Ницше наоборот говорил о немцах как о чувственных любителях поохотиться и выпить пивка, и что им далеко до филигранной утонченности раввинского ума. Разве антисемит так скажет? Да и нападал он не на иудаизм, а на христианство. Иудаизм же он превозносил.

– Ну – не знаю, раз так, – сказал Иван. – Я Ницше не читал. Я о нем только понаслышке, по цитатам да выдержкам. Сознаюсь, в Ницше я невежда.

– Все мы невежды, только каждый в разном и в разной степени.

– Хочешь меня подбодрить? Дескать, не переживай, Иван, не такой уж ты дурак?

– Нет, я вполне искренне. А даже если и так, если чтобы подбодрить, что тут плохого?

– Ты не сверхчеловек, потому что чувствуешь людей. Сверхчеловеку человеческое было бы чуждо. Разве не так?

– Некоторое время шли молча. Иван все поглядывал на сосредоточенную Герду, потом зашел вперед, так что оба очутились лицом к лицу, обнял ее, но тут же разжал объятия.

– Это была благодарность за то, что ты позавчера позволила себя проводить. Я бы на твоем месте не хотел бы быть попутчиком человека с таким жалким лицом, какое было у меня позавчера.

– Я тебя понимала. Я, когда развелась, тоже ходила невеселая. Кроме того, я знала тебя по юмористическим рассказам и афоризмам. По-моему, они, а не постное лицо, твоя суть.

Иван хотел отступить в сторону и чуть не упал.

– Черт! Шнурок развязался! Ты иди, я тебя догоню. Я быстро.

Герда вступила в темноту подворотни, и в этой темноте проявились две темные мужские фигуры с бейсбольными битами в руках. Один из них замахнулся битой, но Герда нырнула под удар, взвалила нападавшего себе на спину и сбросила на асфальт. Но довести прием до конца и заняться вторым, пониже ростом и более юрким, у Герды не хватило времени. Тот успел так основательно приложиться Герде по почке, что она вскрикнула. Последнее, что она запомнила, была резкая парализующая боль, но уже не от почки, от чего-то другого, крик: «Давай хлороформ!», – потом резкий специфический запах – и все. Тьма.

Иван бросился на крики, но, получив удар битой в солнечное сплетение, согнулся, и тут же его тоже парализовало током. Последнее, что он почувствовал, был запах хлороформа.

– Да понимаю я христианство, понимаю! – пылко восклицал Озабоченный. – Я даже готов его ну почти что всей душой принять! Мне нравится и «Возлюби ближнего, как самого себя», и то, что бог нас любит. Я одного не понимаю, как можно игнорировать инстинкт продолжения рода! Как можно отрицать плоть! Ведь это все равно, что учить крокодила хорошим манерам! Плоть, как и крокодил, без мозгов!

– Современное христианство уже не отрицает плоть. Оно сильно изменилось за три тысячи лет, с того времени, когда со дня на день ожидалось второе пришествие. Именно потому, что со дня на день ожидалось второе пришествие, чтобы, якобы встретить его безгрешными, отрицалась плоть, – заметил Философ. – Да, Заратуштра?

– Верно, – Заратуштра оторвал глаза от газеты. – Но я вот что скажу: тебя, Озабоченный, определенно надо познакомить с Сонечкой Мармеладовой.

– Называть нашу Магдаленку Сонечкой Мармеладовой – это кощунство!– воскликнул Философ. – Это все равно, что называть Христа бабником. Сонечка Мармеладова не была шлюхой, да еще такой отъявленной. Сонечка Мармеладова кормила семью, потому что ее отец, алкоголик, все пропивал. Сонечка была святой. А наша Магдаленка занимается этим из-за ненасытности.

– А это в христианстве, да и в любой религии, – грех, – сказал Заратуштра.

– Я понимаю, что это грех, – согласился Озабоченный. – Но я не понимаю, почему именно это считается грехом. Что тут плохого, если задуматься? Что плохого, если человек доставляет себе и другим удовольствие? Почему в Древнем Израиле побивали камнями за прелюбодеяние, но не побивали за проституцию? Значит, нужна была и им проституция? Значит, не такой уж это грех? Ты подумай над этим, Философ.

– Замолчи, ты говоришь такие вещи, за которые тебя так и хочется сжечь на костре! – воскликнул Философ.

– Ты, между прочим, претендуешь называться философом, вот и объясняй, а не сжигай на костре, – сказал Озабоченный.

– Не знаю, как объяснить. Знаю только, что я ее боюсь, – сказал Философ. – Меня, например, как хотела взять? Вытащила из кармана презерватив и манит меня им, манит.

– Потому я тебе, величайшему герою, и говорю: запишись у медсестры ходить за едой, – сказал Заратуштра.

– А если она кого-нибудь другого выберет? Я и прыщавый, и горбатый. Урод я.

– А ты тоже возьми презерватив и помани ее, – сказал Художник.

– Не говорите такие уродливые вещи, коробит! – крикнул Давид Давидович.

– Такова проза жизни. Она и уродлива тоже, это в стихах все красиво. Хотя в принципе – то же самое, – сказал Заратуштра и процитировал:

Я ошибся, кусты этих чащ
Не плющом перевиты, а хмелем.
Ну – так лучше давай с тобой плащ
В ширину под собой расстелим.

– А иного, может быть, и от Пастернака коробит, – сказал Заратуштра. – Для ханжи, может быть, и «свеча горела на столе, свеча горела» – порнография, и ее нужно запретить. На деле же в мире мало вещей, которые категорически нужно запретить. Ну, разве что детскую порнографию. Вы отстали от жизни. Я это вам говорю, Философу и Давид Давидовичу. Доказано, что мир больше выигрывает от позволения, чем от запрещения. Пример тому – Единый Англосаксонский Союз. В нем почти все позволено, и он процветает. Англосаксонский Союз и есть пока что мера всех вещей. Да и Европа тоже.

– Мера всех вещей – Бог, а не Америка или Европа, – сказал Философ. – Только я его еще не открыл.

– Нет, пожалуй, не Америка мера всех вещей, а человеческая совокупность, – поправился Заратуштра. – Только нельзя ждать от нее, чтобы она сразу все отмеряла, она отмеряет постепенно. Тезис – антитезис – синтез.

– Санитар! – донесся старческий женский крик. – Ты почему позволяешь этим идиотам шляться по коридору!? Ну-ка загони их в палаты!

– А вот еще одна уродливая сторона жизни, – заметил Заратуштра.

– И это психиатр, долженствующий быть целителем душ! – воскликнул Озабоченный.

– Ничего, ей, наверное, уже скоро на пенсию, – сказал Давид Давидович.

– Да она уже на пенсии, но все же никак не может не калечить людей! – еще более возвысил голос Озабоченный.

– Ради Бога, Давид Давидыч, не надо про коммунизм, а то опять поссоримся! – просительно, с надрывом произнес Озабоченный.

– А что такое чванство? – спросил Петя. – Вот тут, в газете, написано слово « чванство».

– Это, Петя, высокомерие, с которым чиновники относятся к людям в капиталистических странах, – пояснил Давид Давидович.

– Давно бы пора тебе смириться, – сказал Заратуштра. – Тем более что Давид Давидыч – хороший человек. А ты сам говорил, что главное – чтобы человек был хорошим, а не его политические воззрения.

– Обход, обход! – донеслось из коридора. – Все по палатам!

– А у тебя кто лечащий врач? – спросил Философ Петю Нирыбу.

– Не знаю, как ее зовут. Та, что кричала: «Загони идиотов в палаты!».

– Маргарита Васильевна, – сказал Философ. – Не повезло тебе. Галоперидол колют?

– Хорошо, что у нас Сергей Викторович врач, – сказал Озабоченный. – А то бы эта дура всем нам либо галоперидол, либо аминазин, либо все вместе, коктейль. А впрочем, лишь бы корректор давали. Он снимает побочные действия. Если бы ему давали галоперидол и аминазин, а корректор не давали, он бы уже на стену лез, – сказал Озабоченный.

– Не дают ему ни галоперидол, ни аминазин, я видел, – сказал Художник.

– Редкость для этой суки, – выругался Озабоченный.

– Не ругайте врачей, – почему-то прошептал Леня-барабанщик. – Они все слышат. Видите эти микрофоны на потолке? Через них они все и слышат.

– Эх ты! – сказал Озабоченный. – Да что там! Барабанщик – он и есть барабанщик! Какие микрофоны! Это пожарная сигнализация!

– А может, и вправду, микрофоны? – предположил Философ. – Еще с советских времен остались, чтобы подслушивать разговоры диссидентов.

– И ты туда же, Философ? Ну, ты меня удивляешь! – сказал Озабоченный.

– А откуда же тогда Маргарита Васильевна знает все наши прозвища и обращается не по фамилии, а по прозвищу? Значит, где-то есть микрофоны? Просто они спрятаны. В стены замурованы, наверное, – предположил Философ.

По темной, уже пустынной в это время улице ехал белый фургон.

– Как ты думаешь, мы хорошо их связали, не развяжутся? – тревожился Сундук.

– Это, бля, от веревок можно освободиться, а от липкой ленты – никогда, – сказал сидевший за рулем Китаец.

– Ну, может, все же как-нибудь развяжутся, – продолжал тревожиться Сундук.

– А тебе не стремно? А если, бля, патруль нас остановит? Рискуем мы, Сеня! Ох как рискуем!

– Ну вот ты и накаркал, придурок! Так, я спокоен, я совершенно спокоен. Спокойненько себе еду на дачу, – бормотал Китаец, тормозя.

Позади остановилась патрульная машина, из нее вышел полицейский и подошел со стороны водителя.

Китаец протянул права брата. Полицейский посмотрел на права, потом на Китайца, посветил фонариком на Сундука и приказал открыть фургон.

– Да там ничего нет, – стараясь не выдать нервного напряжения, сказал Китаец. – Так, всякое барахло для дачи.

– Да там ничего такого нет, – снова сказал Китаец.

– Откройте фургон, – не отставал полицейский.

Китаец, от страха испытывая внутреннюю дрожь, вылез из машины и вместе с полицейским подошел к задней двери машины. Но только он взялся за ручку двери, как мимо пронесся белый БМВ.

– Белый БМВ! – закричал из патрульной машины другой полицейский. – Нам ориентировку дали на белый БМВ, а не на Мерседес!

Полицейский быстро отдал Китайцу права, вернулся к патрульной машине, и скоро она помчалась следом за белым БМВ.

– Уф… пронесло, – выдохнул Китаец, садясь в машину.

– Пронесло, – вытирая тыльной стороной ладони пот со лба, сказал Сундук. – А что было бы, если бы они стали стучать?

– Точно не знаю, бля, но долго, раз операции под ним проводят.

Иван, связанный по рукам и ногам липкой лентой, и с ней же на рту, пришел в себя и огляделся. В жиденьком свете лампы было видно, что рядом сидит Заратуштра. Справа от Ивана, тоже связанная, лежала Герда.

– А прохладный в этом году май выдался, – сказал Заратуштра.

– Ммы, ммы… – промычал Иван сквозь липкую ленту.

– В прошлом году в это время уже тепло было, уже купались, – продолжал измываться Заратуштра.

– А впрочем, может быть, я что-то путаю. Может, это было в Монте-Карло. Ну что же вы молчите? Я из кожи вон лезу, пытаюсь вести светскую беседу по-английски, то есть ни о чем, чтобы никого не обидеть, а он – ни гугу. Где ваша вежливость? Спросили бы: как вам сегодняшняя погода? Неужели это так трудно?

– Ах, простите. Как я сразу не понял, что вам говорить затруднительно.

Он нагнулся и сорвал липкую ленту с губ Ивана.

– Помогите развязать руки, – сказал Иван. – Если вы только мне не враг.

– Я вам не враг, – разрезав перочинным ножиком ленту, обмотанную вокруг запястий Ивана, сказал Заратуштра. – Вы сами себе враг. Когда один клин вышибаешь другим клином, все равно остаешься с клином. Нет, никогда вы не станете мудрецом.

Тот сорвал липкую ленту со рта Герды и разрезал ленту на запястьях. Герда зашевелилась.

– Наверное, под тобой, раз у тебя ее ремешок на плече. А где Ботиночкин?

– Наверное, умудрился выскочить через боковую дверь… – сказал Иван.

– Какой Ботиночкин? – снова спросила Герда.

Через некоторое время Китаец свернул на грунтовую дорогу, ведущую к реке, и чуть не доезжая до обрыва, остановился. Друзья вышли и подошли к задней двери фургона.

– Вовремя нам это козел подвернулся. Теперь, когда у нас есть его паспорт с адресом и ключи от квартиры, будем надеяться, что те деньги у него дома, – открывая двери, проговорил Китаец.

В свете луны и жиденьком свете лампы, освещавшей внутренность фургона, было видно, что, хотя ноги пленников были стянуты липкой лентой, руки и рты их оказались свободны.

– Ты смотри, бля, – удивился Китаец, посветив еще и мощным фонарем. – Как им это удалось?

– Отпустите нас, пожалуйста! – жалобно заговорила Герда. – Ну пожалуйста! Мы никому не скажем! Ну пожалуйста!

– Нет, коза драная. У нас, бля, другие планы. Мы тебя сначала изнасилуем, а потом утопим обоих в реке. Тут вас не найдут, тут больше пятнадцати метров глубина. Тяни ее сюда, Сундук.

– Ну – это все вряд ли! – уже весело проговорила Герда, резко выдернула из-за спины револьвер и сделала два выстрела. Друзья застонали и, схватившись за животы, повалились на землю.

– Давай, быстрее освобождай мне ноги! – приказала Герда Ивану.

Пока Иван освобождал Герде ноги, а бандиты, обливаясь кровью, корчились от боли на земле, Герда ядовито проговаривала:

– Поторопились вы на радостях, поторопились. Спешка фраеров сгубила. Не потрудились ко мне в сумочку заглянуть.

Она вылезла из фургона, встала возле поверженных врагов и пнула ногой Китайцу в голову.

– Не бей их, – сказал Иван. – Это не по-сверхчеловечески.

– А и впрямь не по-сверхчеловечески, – сказала она. – Я сама себя унижаю. Прочь эмоции, если ты сверхчеловек! Хочешь пристрелить кого-нибудь из этих гадов? – она протянула Ивану револьвер.

Она наклонилась, хладнокровно выстрелила каждому в голову и положила револьвер в сумочку.

– Теперь надо их обыскать и забрать телефоны, чтобы не было сигнала. Нет, раздеться надо.

Зазвонил смартфон, и Герда вынула его из сумочки.

– Ничего не случилось, – сказала она. – Просто сегодня я переночую у Ивана. Не надо нравоучений… Потом поговорим.

– А теперь давай разденемся, – сказала Герда, пряча смартфон в сумочку.

– Чтобы не испачкаться их кровью, когда будем их в фургон загружать.

– Ты хочешь утопить их вместе с машиной? Я к тому, что там два бетонных блока есть в багажнике.

– Если с машиной, то мы не оставим никаких следов.

Оба стали раздеваться. И, к удивлению Ивана, Герда сняла и трусики.

– И ты снимай, – сказала она. – Или стесняешься? Если стесняешься, то представь себе, что ты нудист.

– Сейчас не до стеснительности, – сказал Иван и, помедлив, начал все же снимать трусы.

Герда тем временем подобрала фонарь и забрала у мертвых смартфоны. Смартфоны она раскурочила перочинным ножиком, вынула аккумуляторы и бросила все в воду.

Худенького Сеню удалось затащить в машину сравнительно легко, но с более крупным Гошей пришлось повозиться. Наконец справились и с ним, и Герда села за руль. Иван, чтобы смыть кровь, спустился к воде правее от обрыва, где берег был покатый, а Герда, развернувшись, отъехала от реки метров на сто, снова развернулась, и, набирая все большую и большую скорость, помчалась к обрыву. Вот колеса оторвались от земли, машина повисла над темной гладью реки и, пролетев немного, рухнула в воду.

– Быстрее из машины! Быстрее! – закричал Иван, что было совсем лишним. Машина не погружалась так быстро, чтобы создать Герде какие-то трудности со спасением. Машина погружалась относительно медленно. Так, что Герда смогла выбраться из нее задолго до полного погружения.

– Ты помылся? – спросила она, выходя из воды.

– Так одевайся уже. Простынешь, – надевая трусики, сказала Герда.

Оба оделись. Зуб не попадал на зуб, и пришлось основательно подвигаться, чтобы унять дрожь.

– Получай фашист гранату! – энергично похлопывая себя по плечам, весело говорила Герда. – Как мы их, а?

– Мы не людей убили, мы убили мерзавцев. Неужели тебе их жалко?

– Не мудрствуй и не морализируй. Мы не могли иначе.

– Я даже испытала наслаждение. И одновременно чувство выполненного долга. Но больше – наслаждения.

– Даже так. И мне не стыдно. Ну все, пошли вон туда. Там, где шалаш. Надо как-то скоротать время до утра.

– А вдруг там кто-то есть в шалаше? – сказал Иван на ходу. – Тогда и их тоже тебе придется убить.

– Забыл, что ты сверхчеловек, а значит, твоя жизнь ценнее, чем жизнь кого бы то ни было.

– Я задаю себе серьезный вопрос: в самом ли деле твоя жизнь ценнее, чем жизнь кого бы то ни было?

– Позволь мне не отвечать, – сказала Герда и, подойдя к шалашу, добавила: – Слава богу, он старый. Видишь, хвоя порыжела? – светя фонарем, сказала Герда, подходя к шалашу и заглядывая в него. Хвоя, которой он был устлан изнутри, тоже была явно прошлогодняя.

– Скорее всего, здесь давно уже никого не было.

– Слава богу, – сказал Иван и вдруг закричал: – Черт! Черт!

– У них остался мой паспорт и ключи от квартиры!

Иван повернул в обратную сторону и на ходу снял куртку.

– Стой, – сказала Герда. – Тебе нырять нельзя. У тебя только позавчера было сотрясение мозга. Я нырну. Лучше возьми фонарь и свети мне, когда я буду нырять.

– Ты и так долго была в воде. Ты можешь переохладиться.

– Я закаленная. Я даже была моржом, – сказала Герда, быстро скинула с себя всю одежду и вошла в реку. Ее долго не было, и Иван уже начал волноваться, но тут Герда вынырнула.

– Есть, есть! – закричала она, подплыла, выкарабкалась на берег и протянула Ивану паспорт и ключ. – Ну? Разве я не сверхчеловек? – сказала она, стуча зубами и одеваясь.

– Не знаю. Знаю только, что ты настоящий герой.

– Не очень-то мягко будет спать, – сказала Герда, присаживаясь на бурую хвою.

– Если холод позволит. А что делать? Автобусы еще не ходят, – она легла. – И ты ложись. И прижмись ко мне покрепче, согреться надо. Только без свободомыслия. Мы ведь не собираемся заводить детей? Только чтобы согреться.

– Ну, как наши дела? – спросил, входя в палату, врач – плотный, кругленький, чуть седоватый мужчина лет пятидесяти с веселыми маленькими глазками. – Начнем с вас, Олег Николаевич. Тоски нет?

– Вообще-то я чувствую себя хорошо, но кое-что действительно тревожит, – ответил Философ. – Вы заказали табличку «Кафедра ревнителей религиозной философии»?

– Поспешите заказать, чтобы, когда к нам приедут иностранные делегации с Запада перенимать опыт, было наглядно ясно, что мы здесь дурака не валяем, что у нас здесь кафедра. Да и вам какой почет будет на Западе, что вы все-таки осмелились на такое неслыханное вольнодумство, как религиозно-философская кафедра при таких обстоятельствах. Вы меня понимаете?

– Я вас прекрасно понимаю, Олег Николаевич. Но и вы меня тоже поймите. Задолго до того как начнут приезжать иностранные делегации, которые, может быть, меня и вас поймут, потому что Запад есть Запад, нас могут посетить другие, назовем их тоже условно делегациями, которые нас не поймут, потому что дикость есть дикость. Вы меня понимаете? Так что философствуйте сколько угодно, но табличку я позволить не могу. С моей стороны это выглядело бы даже неким издевательством, не знаю, поймете ли вы. Да, а почему « религиозная философия»? Вы же не верите в бога?

– Я не верю в библейского бога, он ложный, потому что его творили одни невежественные люди для других невежественных людей.

– Отчего вы так сурово, в библии много мудрых и добрых истин.

– Добрые и мудрые истины, конечно, есть. Науки нет. Сплошные мифы. Мой же бог – бог образованного человека для другого образованного человека. И мой бог будет совершенно определенным, моя библия не будет туманной и противоречивой, не потребует истолкования, оправдания, не будет разных трактовок, а потому все другие религии постепенно исчезнут, даже все секты исчезнут, и в мире будет единая религия, а меня назовут ее пророком.

– Но ведь ваш бог, пусть он даже не из сказки или не из легенды, все равно будет всего лишь умозрителен?

– Но согласитесь, Сергей Викторович, и атом вначале был умозрителен, но потом, с развитием науки, эта умозрительность подтверждалась опытом, исследовалась, снова подтверждалась опытом, и теперь мы совершенно уверены, что атом именно такой, четкий и ясный: внутри – ядро из протонов и нейтронов, а вокруг вращаются электроны. И мой бог будет таким же четким и ясным, как атом.

– Ну что ж, желаю вам умоузреть нового бога, Олег Николаевич. Ну а вы как, Максименко?

– Задумал написать новый «Черный квадрат». Сейчас усиленно над ним размышляю, чтобы не подумали, что я написал «Черный квадрат» только потому, что поленился думать.

– Если хотите знать мнение просто человека, то «Черный квадрат» – это отрицание живописи как таковой, а если хотите знать мнение психиатра, то «Черный квадрат» – это настроение Малевича в определенный жизненный момент. Скажем прямо, паскудное было у него настроение. А может быть, и прав Олдос Хаксли, что в современном искусстве так боятся сказать банальность, что, либо ничего не говорят, либо говорят чушь. И все-таки, раз вы поклонник современного искусства, я вам советую, если уж писать квадрат, то писать его голубым или оранжевым. И даже не советую, а, скажем, прописываю, как врач, что-нибудь повеселее. Не черное. Напишите, например, восходящее оранжевое солнце. Напишите то, что бы радовало людей. Не черное.

Сергей Викторович повернулся к Давиду Давидовичу. – А теперь вы, Давид Давидович. Вы как?

– Ничего, не сразу Хитропупинск строился. Да и не только пролетариату плохо, интеллигенции тоже не сладко приходится. Будем верить в лучшее.

– Ну и слава богу. Теперь… – он пристально, с прищуром посмотрел на Заратуштру.

– Собака бывает кусачей! Так говорил Заратуштра, – сказал Заратуштра.

– А вот вас я, Ботиночкин, не совсем понимаю. Бессонницу мы вылечили, а остальное… Нейробиология у вас в норме, анализы на шизофрению – тоже. Томография – тоже ничего не дала. Что же с вами? Почему вы не хотите выписываться?

– «Если хочешь быть здоров – позабудь про докторов!» Так говорил Заратуштра, – сказал Заратуштра.

– А вот это вы удачно сказали. Похоже, вам действительно скоро придется о нас навсегда забыть. Хоть вы и говорите, что вы не Ботиночкин, а пророк Заратуштра, я у вас никакой патологии не нахожу. Думаю, что и консилиум тоже не найдет. Вы извините, Ботиночкин Ботинок Ботинович, но, похоже, что вы косите. Вот только зачем? На одну пенсию вы не проживете, а на работу с таким диагнозом не устроитесь.

– Только от жизни собачьей, – сказал Заратуштра.

– Жизнь у нас у всех собачья. Но жить – все равно надо.

– Ах да, у вас же фобия… Вы слишком боитесь метеоритов и грозы. Но и тут я боюсь, что вы косите. Ни разу не слышал, чтобы метеорит убил человека.

– А молния? Меня может убить молния. Или падающий самолет. По-вашему, если меня начинает трясти, когда я выхожу на улицу, то это норма?

– Ну ладно. Поверю вам, хоть и не верится. Походите пока к психотерапевту. Полечитесь. Ну а вы, Николай Федорович? Выпить не тянет?

– Вы – эпилептик, поэтому вам даже самую малость нельзя, иначе в какой-то момент все начнется снова.

Сергей Викторович посмотрел на Леню-барабанщика.

– А теперь Леня, – сказал он. – Как ты себя чувствуешь?

– Я воодушевлен! Я буду маршировать в первых рядах!

– Слышал я о Небесном Хитропупинске, – Сергей Викторович укоризненно посмотрел на Давида Давидовича. – Эх, Давид Давидович! Я же просил вас, подумайте, пораскиньте мозгами. Борьба с болезнью зависит и от самого больного, а не только от лекарств. Это и самостоятельное исключение из своего сознания нелогичного. Небесный Хитропупинск – это крайне нелогично, Давид Давидович.

– Это потому кажется вам нелогично, что вы отступили от заветов марксизма-ленинизма. Я тоже одно время, каюсь, под влиянием пропаганды, отступил от заветов марксизма-ленинизма, И знаете, чем это кончилось? Меня ударило током!

– И я верю в Небесный Хитропупинск, – сказал Гороховый Суп. – Потому что там не только гороховый суп, но и мясо, и копченая колбаса, и пирожные, и мороженые. Жаль, что вы не можете прописать мне копченую колбасу или пирожное.

– А ты горбушку черного хлеба чесноком натри – и будет тебе как копченая колбаса. Я дома так делаю, – посоветовал Леня-барабанщик.

– Дурацкие какие-то у тебя советы! Горбушка – это совсем не то. Эх, колбасы бы!

– Пойдем со мной, – сказал Сергей Викторович. – У меня есть бутерброд с колбасой, правда, с докторской, но я ведь доктор, мне, наверное, и положено есть докторскую.

– Не хочу вас как будто объедать. Но с другой стороны, вы все-таки человек количественный, а я человек качественный, а количественные люди должны служить людям качественным, давать им котлеты и колбасу.

– Не давайте ему ничего, Сергей Викторович! Он вконец обнаглел! – сказал Озабоченный.

– Это не наглость, это святая простота. Пойдем, пойдем.

– Они вам скоро на шею сядут, – шепнула в дверях медсестра.

– За двадцать лет еще никто так и не сел, – возразил врач.

– А кто такой Эпикур? – спросил Петя Нирыба, держа в руке смартфон. – Тут написано: «как Эпикур».

– Это такой древнегреческий философ, – ответил Озабоченный. – Кстати, об Эпикуре, а в связи с ним и о Магдаленке. Уж больно меня эта тема занимает. Ведь можно предположить, что, раз Магдаленка, как истинный эпикуреец, делает это ради собственного удовольствия, попутно доставляя удовольствие другим, то она – это я философствую – достаточно нравственна с эпикурейской точки зрения.

– Это не эпикурейская точка зрения, – сказал Философ. – Это может быть точкой зрения другого философа. Был такой, Аристипп. Именно он выше всего ценил плотские удовольствия, а Эпикур выше всего ценил дружбу. Ты почему-то пытаешься эту грешницу оправдать.

– Я теоретизирую. Ведь не проститутка же она. Была бы проститутка, имела бы выгоду, тогда, может быть, совсем другое дело.

– Пусть теоретизирует. Теоретизируй, Озабоченный, – сказал Художник. – Мне очень интересно. А вдруг дофилософствуемся до того, что окажется, что она просто святая. Вдруг она как второй Христос, только Христос любил людей духовно безвозмездно, а она физически безвозмездно. Вот сказал, и сам себе удивляюсь, ну не чушь ли? Философия ли это или уже дурдом?

– Не дурдом. Философия, – сказал Озабоченный.

– Да она обыкновенная шлюха! О ней и говорить не стоит! – воскликнул Философ.

– Шлюхи нужны обществу, – сказал Заратуштра. – Шлюхи – это пример того, как добро побеждает мораль.

– Дерьмо все это! – воскликнул Давид Давидович. – Уж насколько я терпеливый, но вы, двое из ларца, со своим философствованием и мне уже надоели. Больная она на передок и все тут! Какая тут философия!

– Успокойся, Давид Давидыч, – мягко сказал Заратуштра. – Ну хочешь, мы с тобой коммунистическую песню споем про вождя мирового пролетариата? «Ленин всегда живой, Ленин всегда со мной…»

– Не трожь святое имя Ленина своим грязным языком!

– И вправду, здорово обиделся… – огорчился Заратуштра. – Вот только язык у меня не грязный, а бойкий. Грязного я ничего не сказал. Жизнь это, жизнь как она есть. А ты, Озабоченный, запишись все-таки за завтраком ходить.

– Обязательно запишусь. Мне только интересно, она красивая?

– Не скажу, чтобы сохранить интригу, – сказал Заратуштра. – Скажу только примету: она все время вместо веера обмахивается бумажным самолетиком. – А о красоте спроси у Философа, может быть, он не хочет сохранить интригу.

– Философ, а, Философ? Она красивая? Что ты молчишь? Трудно сказать?

– Трудно… Язык не поворачивается правду о ней сказать… Какое-то оскорбление получается, оскорбление для всех красивых женщин. Словно на всех красивых женщин ее грязная тень падает. Но она – красивая. Она – удивительно красивая…

Кафе «Стрелка» хоть и называлось кафе, но кофием здесь даже и не пахло. Герду встретил запах пива. За столами тут и там сидели в большинстве своем одетые в тренировочные костюмы мужчины, большей частью небритые, переговаривались матом и жаргоном и потягивали пиво. Кое-где на столах стояла и водка.

Герда решила, что надо, по возможности, казаться своей. Она подошла к стойке и, кожей ощущая на себе нескромные взгляды мужчин, тоже заказала пиво. Взяв бокал и отойдя от стойки, она нерешительно остановилась, поскольку все столики, хотя бы одним человеком, но были заняты.

– Иди сюда, подруга! Я не кусаюсь! – сказал мужчина лет сорока, одетый, в отличие от остальных, в костюм, и Герда посмотрела на него внимательнее. Доверия он не внушал. Что-то было неприятное и отталкивающее в его полном вороватом лице, но куда-то приткнуться надо было, и Герда села за его столик.

– Какими судьбами? – спросил он. – Ведь ты, я вижу, не конкретная?

– Как это «не конкретная»? – спросила Герда.

– Пока не скажу. Мне нужно к вам присмотреться.

Герда еще раз и еще внимательнее оглядела мужчин за столами. Все были подвыпившими, а этот, рядом, по крайней мере, был трезв.

– Ну, так давай познакомимся. Меня Глебом зовут. Только я не Жеглов.

Он поднял свой бокал, Герда – свой, они чокнулись и отпили по глотку. Потом Глеб взял лежащую на столе пачку сигарет и протянул Герде.

– Спасибо, – сказала она, – только я не курю.

– Это хорошо, – похвалил Глеб, закуривая. – Это очень важно для женщины. А то сейчас и курят, и одновременно пытаются выкармливать грудью ребенка, а это нехорошо, не по-женски это, не основательно. Женщина должна быть основательной.

Последние слова как будто добавили Глебу весомости, и Герда решилась спросить.

– Ну, на такие вопросы обычно не отвечают, потому что такие вопросы обычно не задают. Но тебе – простительно, потому что ты – молоденькая, наивная.

– Просто я мало еще сталкивалась с такими людьми. Я даже слово «чалиться» только раз до этого слышала.

– Ты, наверное, не смотришь сериалы про ментов.

– Ну, так за что вы сидели? – осмелилась она спросить еще раз.

– А сидел я за гоп-стоп. За вооруженное ограбление.

– Ну, что такое «гоп-стоп» я знаю. А чем вы были вооружены?

– А вы могли бы вооружиться чем-нибудь другим? Например, винтовкой с оптическим прицелом?

– Зачем тебе винтовка с оптическим прицелом? – прямо спросил он.

– Ну, раз уж вы такой догадливый… Хочу охотиться на кабанов. Говорят, что восточнее Саратова их развелось видимо-невидимо.

– А ты знаешь, что простакам не дозволено владеть нарезным оружием, а только гладкоствольным? Да и то только членам общества охотников.

– Да ведь и вы знали, что нельзя заниматься гоп-стопом, да еще с пистолетом?

– Счет один-один, согласен, – сказал Глеб. – Ну что ж, пойдем. Отведу тебя куда надо… Пошли, – он мотнул головой в сторону входной двери, и оба вышли из кафе.

– Нам направо, – он снова мотнул головой, указывая путь.

По дороге Герда заподозрила недоброе, потому что поняла, что идут они по направлению к отделению полиции, а увидев здание справа, на котором висела синяя табличка с золотыми буквами «Полиция», остановилась.

– Дальше я не пойду, – сказала она. – Считайте, что я вас ни о чем не спрашивала.

– Пойдешь как миленькая, – Глеб вытащил из-под пиджака пистолет. – Ну, шуруй давай!

Герда постояла, посмотрела на здания, где везде висели камеры наружного наблюдения, и сдалась.

– Даже если бы я вас обезоружила и смылась, все равно меня бы нашли.

В отделении было пусто, только за столом упитанный полицейский ел черный хлеб с салом, розоватые ломтики которого лежали рядом на блюдечке.

– А этот все жрет! – вместо приветствия сказал Глеб.

– Все жрет и жрет, и жрет, и жрет, – продолжал Глеб.

– Ладно, тебя не проймешь. Займись-ка этой девчушкой. Оформи в обезьянник.

– Пыталась приобрести оружие с оптическим прицелом.

– Да-а-а, – многозначительно протянул жующий. – Статья серьезная. Урановыми рудниками пахнет. Жаль мне тебя, девочка, жаль. Красавица ты. Ну – давай, садись на стул и давай свои документы.

Герда вынула из сумочки паспорт и протянула полицейскому.

В «обезьяннике», куда поместили Герду, уже были две небольшого роста блондинки характерной внешности: чересчур накрашенные и в юбчонках, едва прикрывавших трусики. Сам же «обезьянник» представлял собой бетонную коробку с серыми деревянными лавками вдоль стен. На одну из лавок Герда и присела.

– Закурить не будет, подруга? – спросила одна из девиц.

– Хорошо тебе, а у нас уши пухнут без курева. А ты вроде интеллигентная, за что же тебя повязали?

– За попытку приобрести огнестрельное оружие.

– Да, это серьезно, это куда хуже, чем у нас с Машкой. Да, Машка?

– Ну что ж, давай знакомиться? – предложила разговорчивая девица. – Я – Нинка. А ее Машкой кличут. А кто мы – ты, наверное, догадываешься?

– И, наверное, осуждаешь, ведь ты-то такая интеллигентная.

– Не осуждаю. Как я могу осуждать, не зная, как складывалась ваша жизнь? Может быть, и я занималась бы тем же, если бы моя жизнь сложилась по-другому. Не суди и не судим будешь.

– Не то ты говоришь. И не так, – сказала Нинка.

– Не знаю, но не то и не так. Может, оттого, что уж слишком длинно. А может, и оттого, что как-то больно по-книжному твое «не суди и не судим будешь». Сказала бы «не осуждаю», – и достаточно. А то ты как проповедник или как учительница. Может, и вправду, в школе преподаешь?

– Официанткой? – удивилась Нинка. – Но ведь это же гроши! Мы бы с Машкой на такие гроши не прожили бы. Да, Машка?

– Удивляюсь я тебе! – продолжала разговорчивая Нинка. – Это с твоей-то красотой быть официанткой. Ведь ты же вылитая модель, и даже красивее, чем в глянцевых журналах! Правда, Машка? Ты могла бы быть и элитной проституткой, и такие деньжищи заколачивать, что нам и не снилось! Правда, Машка?

– Я только две недели в официантках. До этого я работала редактором журнала «Наши лучшие друзья».

– И что же это так, вдруг из редакторов да в официантки.

– Подожди, подожди, а ведь я тебя припоминаю! Ты же Герда Штерн! Ты слышишь, Машка? Скажи кому, что мы с тобой парились в одном обезьяннике вместе с дочерью Штерна – никто и не поверит! Правда, Машка?

– Я сейчас не Штерн, я Заболоцкая. Штерн я была до замужества.

– Но у меня есть младший брат, и я ему вместо матери.

– Ой, как курить хочется! Может, достанем сигарет? Хватит стесняться, мы же не целочки?

– Давай, чтобы было по-честному, жребий бросим. У меня и монетка есть. Если орел – то я, если решка – то ты. Идет?

Нинка достала из карманчика юбчонки монетку, подкинула ее, поймала и, посмотрев, объявила:

Ждали с минуту. Потом Машка снова закричала:

– Что за шум? – спросил он. – Кто тут уссыкается?

– Подойди и прислони ухо к решетке. Я на ушко тебе кое-то скажу.

Сержант приник к решетке, и Машка что-то прошептала ему на ухо. Он выслушал, отошел от решетки примерно на два метра, оглядел Машкину крепенькую фигурку и сказал:

– А ты ничего, но у меня только полпачки. Давай я тебе потом донесу?

– Давай полпачки, – сказала Машка, взяла сигареты из рук сержанта и кинула их Нинке.

– Тебе, наверное, все это в дикость? – спросила Нинка, когда шаги стихли.

– Нет, не в дикость, – сказала Герда. – Я не вчера родилась.

– Да, такова она, жизнь, если изнутри…. Не глянец, прямо скажем…

– Кто тут Заболоцкая? – спросил он, глядя на Герду. – Ты?

– Давай, суй руки между прутьями, я наручники надену.

Когда Герду вывели из полицейской машины, она узнала площадь, где располагался центральный офис полиции. Поднялись на крыльцо, вошли внутрь, прошли по коридору и очутились перед какой-то дверью. Сержант постучал в двери, и они с Гердой вошли в кабинет. За столом сидел мужчина, склонившись над какими-то бумагами. Когда Герду подвели ближе, он поднял глаза от бумаг и указал ей на стул.

– Вы меня, наверное, знаете. Видели по телевизору. Я – Абакумов Геннадий Ильич, полковник Министерства внутренних дел. Вы только не знаете, что без ведома нашего министра не должно совершаться ни одно серьезное преступление, от поставок наркотиков до заказных убийств. Поэтому спрашиваю пока по-хорошему: зачем вам винтовка с оптическим прицелом?

– Я уже говорила вашему сотруднику, что она мне нужна для охоты на кабана.

– Веселый вопрос вы задали: как зовут кабана. Кабан он и есть кабан. Я его не крестила, чтобы знать, как его зовут.

– Нет, вопрос я задал невеселый. Я грустный задал вопрос, просто вы весело на него ответили. Мне вот интересно, будете ли вы продолжать веселиться, если мы наденем на вас противогаз и лишим доступа воздуха. Если вы умрете от асфиксии, это не страшно. Мы объявим вашим родным, что вы сами повесились. Я знаю, нам не поверят, недоверчивый у нас народ, но это и не важно, потому что не народ у власти, а мы у власти. Вам все понятно?

– Нет, моя смерть вам даром не пройдет, гражданин Абакумов Геннадий Ильич. Я не Заболоцкая, я только стала Заболоцкой, а была я Герда Дмитриевна Штерн. Вам бы, да и вашему Жеглову, прежде заглянуть в базу данных надо было.

Абакумов снял трубку и нажал какую-то кнопку на телефоне.

– Абакумов говорит. Соедините меня с генералом. Господин генерал? Тут вот какое дело… Мы взяли Герду Дмитриевну Заболоцкую, урожденную Штерн, за попытку приобрести оружие с оптическим прицелом. Что говорит? Говорит, что хотела купить для охоты на кабанов… Понимаю… Понимаю, что не время… Да, да, санкции… Да, будет скандал… Да, просто наивная. Да, просто дурочка… До свидания, господин генерал.

– Так я свободна? – спросила Герда, потирая запястья.

– Свободны пока. Только не думайте, что вам все всегда будет сходить с рук.

Он черкнул какую-то писульку, с которой Герда благополучно покинула здание.

Иван бегал пальцами по клавиатуре компьютера, когда зазвонил телефон.

– Привет, Иван. Это я, Игорь. Я демобилизовался.

– Неделю назад откинулся, но только сегодня смог тебе позвонить.

– Не говори «откинулся», ты же не уголовник?

– Год. Ты приходи ко мне завтра с Настей часов в шесть вечера. Потом пойдем в кабак, отпразднуем как следует. Заодно и квартиру обмоем. Я получил гостинку. С мебелью. Конфискованную у врагов гетмана. Завтра с утра заселяюсь.

– Запиши мой адрес. Улица Самых Счастливых Коров, дом 6, квартира 77.

– Иван достал смартфон и записал адрес. Но он ошибся. Вместо 77 он написал 87.

– Я с приятелем буду, вместе в поезде ехали, – сказал Игорь. – Он из зоны только что освободился. Ну, как вы там с Настей? Не ссоритесь?

– Настя от меня ушла. Может быть, я с Гердой приду, недавно познакомился.

– Ну с Гердой так с Гердой. Буду ждать. Да, как там Людок поживает? Все там же работает, в баре?

– Она снова замуж вышла. Хороший парень. Я был на свадьбе. Ну, не совсем на свадьбе. На вечеринке, скорее.

– Не расстраивайся, на твою долю девушек хватит. Ты парень, как говорится, видный.

– В том-то и дело, что толстоват я. Ну – все. Вешаю трубку. Надо еще к тетке съездить, она просила. Пока. До завтрашнего вечера.

– Хочу завтра пригласить тебя в ресторан. Вернее не я, а мой друг нас с тобой приглашает. Только что вернулся из зоны боевых действий.

– Он тоже их не любит. А что у тебя с голосом, Герда? Какой то он тревожный. Что-то случилось?

– Случилось. Ты оказался прав, это действительно очень опасно. Только больше об этом ни слова. Может быть, мы и так лишнее говорим, мой телефон может прослушиваться.

– На Площади Первого Гетмана. Только не на той стороне, где лавочки «Для тоски», а на той, где лавочки «Для радости». Ровно в 17.00. Я буду сидеть на первой со стороны Нового Крещатика. Идет?

– Это от предвкушения встречи с тобой я несколько повеселел.

– И мне приятно, что тебе приятно. Ну – пока.

Иван положил трубку, подошел к стоящему гробу и произнес:

– Ну что? Может, пора с тобой расстаться? Старушке какой-нибудь подарить? Вроде как забрезжило что-то на горизонте. Вроде как узнаю тебя, жизнь, вроде как принимаю, вроде как приветствую звоном щита.

Он открыл гроб, взял туфли и, разглядывая их и поглаживая, сказал:

– Слаб человек! Поэтому придется вас надеть. А ведь раз уж я хочу быть мудрецом, то надо как Диоген, надеть тряпье и какие-нибудь лапти или галоши на босу ногу. Да, как я ни бьюсь, а не получается из меня аскета, не получается… Красота – великая порабощающая сила! Да, красота. Я твой раб.

Полина Васильевна с метлой и совком вышла из подъезда. На скамейке сидела Вера Львовна и читала все ту же книгу.

– Привет лучшим людям! – поздоровалась Полина Васильевна, присаживаясь на скамейку напротив. – Все Чеха читаете?

– «Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет – дело не в сроке, – настанет новая счастливая жизнь».

Вера Львовна вгляделась в текст и, сняв очки и приставляя их поближе к книге, сказала:

– Почему-то между «новой» и «счастливой» нет запятой. Ну да ладно. «Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы ради нее живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим ее, и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье». Вы что, не слушаете, Полина Васильевна?

Полина Васильевна не слушала. Она злобно смотрела на Федора, который, брезгливо отерши что-то газетой с туфли, бросил эту с коричневым комком газету на асфальт.

– Ты что же это гадишь, скотина! Не мог на мусорник отнести?! – вскричала Полина Васильевна. Но Федор быстрым шагом уже скрылся за углом дома.

Полина Васильевна встала, подняла Веру Львовну за локоток и повела к газете.

– Вы мне нужны, милая, – говорила она. – Сделайте одолжение, возьмите вот это – она указала на газету с коричневым комком, – и отнесите на мусорник, но не на наш, а на мусорник соседнего дома. Пусть оно там воняет.

– Но у вас же метла и совок! – возмутилась было Вера Львовна.

– Но оно знаете как к метле и совку прилипает? Вы осторожненько, двумя пальчиками. В одну ручку «новую счастливую жизнь», а в другую – вот это, и топ, топ, топ, топ.

– Здравствуйте, Полина Васильевна, – поздоровался он.

– Какой ты сегодня нарядный! – воскликнула Полина Васильевна. – Костюм такой чудесный, модный. Бабочка розовенькая! И как будто повеселел. Есть время? Присядешь рядом? Поболтаем.

Иван сел на скамейку, Полина Васильевна – тоже.

– А вот это – правильно. Не век же горевать. Хотя, конечно, если любовь, то она без горестей не бывает. Сама была молодая. Помню, как и сама убивалась из-за какого-то, как оказалось, чмо. Ревновала. А как гордилась, что выхожу замуж за Теодора Иогановича, потомка прусского короля Фридриха Великого! Он ведь мне свое генеалогическое древо показывал. А что в итоге? Да ты сам знаешь, что в итоге. В итоге этот прямой потомок Фридриха Великого оказался просто Федькой. Позорище одно. Говорит, что его испортила среда. А я думаю, что свинья среду найдет. Вот ты, например, грузчик, какая у тебя может быть среда, а тем не менее…

– Тем не менее, ты еще молодой, а уже чего-то добился.

– Нет, философ. Так вот, Бердяев говорил о своей неприязненности к людям, добившимся успеха в жизни. Ему это казалось приспособлением к миру, лежащему во зле.

– Отчасти – да. Но я все же думаю, что мир постепенно, очень медленно, конечно, но становится лучше.

– Да, человеческих жертвоприношений нет. Да, лет через двести-триста, а, может быть, тысячу, мир, может быть, и станет совершенным. Но нас с тобой, Ваня, уже не будет. Наши косточки уже сгниют. Ну да ладно философствовать, ты, наверное, спешишь?

– Да. Цветы надо еще купить. Как вы думаете, какие розы лучше, белые или красные?

– Вы целовались? – спросила Полина Васильевна.

– Тогда, наверное, красные. Ну – иди. Мужчине не пристало опаздывать, это женщине можно, а иногда даже нужно.

Иван встал, чтобы уйти, и увидел сидящего на дереве Федора.

Хотя Иван пришел на место встречи минут за пять раньше назначенного времени, Герда уже сидела на скамейке. Даже не поблагодарив за розы, она проговорила:

– Я думала, что я умная, а оказалась дура-дурой. Теперь за мной, возможно, будут следить и прослушивать телефон. Я не так за себя боюсь, как за знакомых. Что я всех своих знакомых могу подвести под монастырь. Даже сейчас за нами может кто-нибудь наблюдать и подслушивать микрофоном направленного действия.

– Так что же с тобой все-таки случилось? – встревожился Иван.

– Я нарвалась на одного типа, когда пыталась… Нет, не буду. Во мне появился инстинкт самосохранения. Да и тебя могу подвести. Скажу коротко: меня забрали в полицию, и только потому, что я урожденная Штерн, выпустили.

– Даже если все так страшно, даже если твой телефон прослушивают, все не так страшно. Просто выбрось из головы затею что-то изменить. Не надо делать ничего предосудительного, а, кроме того, хорошо подумать, прежде чем что-то сказать. Мы – влюбленная парочка и больше ничего. А влюбленным парочкам не до политики.

– Пока нет. Но в тебя невозможно не влюбиться.

– В твою жену, наверное, тоже невозможно не влюбиться.

– Это так, – согласился Иван и добавил: – Давай сядем у фонтана, хорошо? Мне что-то жарковато в костюме.

– Давай у фонтана. Только нас может забрызгать.

– Ты очень элегантно одет. И бабочка тебе идет, – сказала Герда.

– Ты тоже ничего. Эта синяя блузка очень идет к твоим синим глазам. Если бы я был женщиной, я бы сказал: «просто прелесть».

– И мужчина может сказать «просто прелесть».

– Не может. Есть слова, которые мужчине употреблять категорически запрещается.

Какой-то мальчик, играясь рядом с пластмассовой машинкой, упустил ее фонтан. Иван с Гердой довольно долго смотрели, как малыш пытается дотянуться до игрушки, но, в конце концов, игрушка уплыла так далеко, что мальчик дотянуться уже не смог. Иван расстегнул манжет рубашки, закатил рукав пиджака, достал игрушку, отдал ее малышу, слегка погладил его по голове и услышал женский крик:

Пока Иван подбирал слова, чтобы оправдаться, раздался еще один женский крик:

– Я бы на твоем месте радовалась, – сказала Герда.

Мальчик снова упустил машинку в фонтан. Но на этот раз Иван, убедившись, что добро наказуемо, повторил:

Они встали, отошли подальше и уселись на лавочку под табличкой «для радости».

– Интересно, кто это придумал таблички «Для тоски» и «Для радости»? – спросила Герда.

– Я читал где-то, что эти чугунные столбики с табличками появились во времена Первого Великого Гетмана. К концу его правления, когда он окончательно дошел до маразма, все было настолько строго регламентировано, что появились эти чугунные столбики с табличками. Говорят, что именно при нем на дверях общественных туалетов, хотя и без того ясно было, что это туалеты, все равно появились таблички с надписью «Писать и какать здесь».

– На первый взгляд – глупо. Но улица Самых Чистых Штанов тоже вроде бы глупость, но людям, а особенно туристам, почему-то нравится.

– Да, – согласилась Герда. – «Писающий мальчик» тоже в какой-то степени глупость, а людей привлекает.

– Да, тонко все это… – Иван посмотрел на часы.

– Ну что? – сказал он, – пойдем потихоньку к Игорю? Он недалеко живет. На улице Самых Счастливых Коров.

Когда они оказались у дома и зашли в подъезд, Герда оглянулась и, не увидев никого, сказала:

– Слежки, кажется, нет. Только не думай, что это паранойя.

Дом Игоря оказался гостинкой, и единственный подъезд встретил Герду с Иваном запахом разлитого пива и еще чего-то нечистого. В поцарапанном и обрисованном баллончиками и фломастерами лифте пахло алкоголиком, и иконописное лицо Герды исказила гримаса отвращения.

– В гостинках живет много маргиналов, – сказал Иван.

– Не маргинал, хотя и многие маргиналы – маргиналы поневоле. Бедность-то у них беспросветная, и перспектив вырваться из бедности никаких. И нет никаких возможностей купить квартиру, вот и ютятся, бедные, по нескольку человек в одной комнате.

– Зря ты их оправдываешь. Можно и в бедности сохранять достоинство, а у тебя получается, что если ты беден, то можешь со спокойной совестью мочиться мимо унитаза.

Они вышли из лифта и чуть прошли по коридору направо.

– Здесь, где мусор свален, – сказал Иван, нажимая на кнопку звонка, – квартира 87.

– Кто там еще? – грубо спросили за дверью женским голосом и добавили: – Если вы опять насчет мусора, то мусор мы уберем, раз вы сами не можете, раз вы такой белоручка!

– Чего вам? – жуя и сплевывая шелуху от семечек в кулечек из газеты, спросила немолодая, густо накрашенная женщина.

– Извините, но по моим сведениям здесь должен жить мой друг, военный, Герой Сельхозугодии, – сказал Иван.

– Я вас не понимаю, – сказал Иван. – И в мыслях не было. Видите ли…

– Точно издеваетесь! – грубо перебила его женщина. – Хотите сказать, дескать, вот мы какие, что даже друзья у нас Герои Сельхозугодии, не то что вы, лапотники позорные, вот что вы хотите сказать!

– Да нет, что вы, и в мыслях не было… – оправдывался Иван. – Но это же квартира 87?

– Странно… – сказал Иван. – Он должен жить здесь…

– Как это должен жить здесь? А мы куда денемся?

– Если вы сейчас же не перестанете мне угрожать, то я вызову полицию, и она приедет незамедлительно! Потому что начальник полиции мой кум, а вы, по-моему, даже никакой не начальник вообще!

– Да кто там такой? – послышался из глубины квартиры молодой женский голос.

– Да что-то непонятное тут стоит, – полуобернувшись, крикнула в глубь комнаты женщина.

Тут, шаркая тонкими босыми ножками, в прихожую просеменил щупленький трясущийся дедушка и ломким голоском крикнул: «Бей его, ребята!». После этого он занес кулачок и ударил Ивана в живот, хотел ударить еще, но женщина его схватила за руки. Удержать его было не трудно, да и удара Иван почти не почувствовал. Тогда старичок прокричал, что таких, как этот, вообще надо расстреливать без суда и следствия, поскольку совершенно ясно, что он прибыл к нам в пломбированном вагоне.

– Подожди, тут что-то не так. Может, они еще не выселились?

– Ты посмотри, до чего он нашего дедушку довел! – возмутилась она. – А может, дедушка не ошибся? Может быть, и впрямь, пломбированный вагон? А ну-ка, ваши документы!

– Извините, но документов у нас с собой нет. Но завтра, если вам так нужно, мы обязательно принесем. А теперь извините за беспокойство, до свидания.

И Герда с Иваном стали спускаться по лестнице.

Похоже, что Ивану с Гердой действительно могло не поздоровиться, поскольку сверху донеслось:

– Тут какое-то недоразумение. Ты знаешь его телефон?

– Игорь, привет! – сказал он. – Мы, похоже, заблудились. Позвонили в восемьдесят седьмую квартиру, но там другие люди живут.

– Я разве сказал «восемьдесят седьмая»? Я сказал «семьдесят седьмая».

Когда на другом этаже в полутемном коридоре, вглядываясь в номера на дверях, снова искали квартиру Игоря, Герда тихо произнесла:

– Почему? – спросил Иван. – А помнишь, как в «Гамлете»? «Так на какой же почве? – Да на нашей, датской».

Наконец нашли нужную дверь и позвонили. Послышалась песня «Не стреляй», и Игорь почти сразу открыл дверь. Он заметно похудел, но все равно оставался увальнем, добродушным увальнем.

– Привет, Иван! – сказал Игорь, пожал руку Ивану и обнял его, а, взглянув на Герду, воскликнул: – Уж не ангела ли небесного я вижу? Вам никто не говорил, что вы – ангел небесный, потому что ваша красота – неземная!

– Вряд ли только от того. Да, везет тебе на красивых девушек! Да что это я вас в прихожей держу. Проходите. Проходите в комнату.

В комнате был какой-то парень, и когда Иван с Гердой вошли, он привстал с кресла.

Это был небольшого роста шатен, скуластый, с крючковатым носом на треугольном лице и с пытливыми карими глазками. На нем был серого цвета костюм, вышедший из моды лет пять назад.

– Знакомься, Сергей. Это мой хороший друг Иван со своей девушкой. Как вас звать?

Сергей пожал Ивану руку, говоря при этом: – Ну, Ивану я руку пожму, а вот вам – не буду, леди. Я лучше ее поцелую.

Он поцеловал Герде руку, но Ивану это слишком долгое целование не понравилось, он несколько посуровел, что не ускользнуло от внимания пытливого Сергея.

– Извини, Иван. Я могу показаться уродом, но на зоне нет женщин. Соскучился.

– Ну что? Давайте кофе пока выпьем? Вы любите растворимый кофе, Герда? – спросил Игорь.

– Я как раз, Игорь, растворимый и люблю, потому что из него можно сделать кофе по-еврейски.

– Это с густой пенкой. Я вас научу. Горячая вода есть?

– Только чайник вскипел, – сказал Игорь. – Да вы садитесь, садитесь. Вы, Герда, садитесь в кресло, оно новое, а ты, Иван, на диван. А ты, Серый, иди со мной.

Они вышли на кухню и скоро появились вновь. Игорь принес на подносе сахарницу, чашки с блюдцами и ложечками, а Сергей чайник и банку растворимого кофе. Когда расставили чашки на столе, Герда взяла одну из них, тихо постучала по ней ложечкой и сказала:

– Да, смотреть всем! – сказал Иван. – Раз это придумали евреи, значит это уже неплохо, значит, смотреть всем.

– Ну-у-у… – протянул Сергей, – жиды, между прочим, и Великую Октябрьскую социалистическую революцию придумали. Только было ли это умно?

– И на старуху бывает проруха, – сказала Герда. – Ну, так вы смотрите?

Герда насыпала в чашку ложечку сахара, добавила ложечку кофе, перемешала, добавила чуточку воды и снова стала все это перемешивать и перетирать. Скоро, перемешав и перетерев все до густоты сметаны, она долила в чашку воды, и получился напиток с густой пенкой.

– Это и есть кофе по-еврейски, – сказала она.

– Гердочка, вы извините, но я тут посмотрел на часы и понял, что мы можем опоздать, делая кофе по вашему рецепту. Может быть, это и вкусно, но надо поспешить. Пока попьем кофе без причуд, – сказал Игорь.

– А я хочу такой кофе, мне интересно, – сказал Сергей. – Это ничего, что опоздаем.

– Нет, – твердо сказал Игорь. – Сегодня пятница и, наверное, много охочих сходить в сравнительно недорогой ресторан.

– Кабак это, а не ресторан, – заметил Сергей, насыпая себе кофе и сахар. – Не бывали вы в настоящих ресторанах.

– Ну, мы не хитропупые, и сейфы тоже не взламывали, чтобы иметь столько денег, – сказал Игорь.

– Если я правильно поняла, то вы, Сергей, медвежатник? – спросила Герда. – А вы любой сейф можете вскрыть?

– Герда, мы же договорились, что ты не будешь пытаться изменить мир, – напомнил Иван.

– Да так, о своем. Тебе лучше не знать, безопаснее, – сказал Иван.

– Хочу заметить, что я сидел вовсе не за взломы. Я сидел за то, что разругался с хитропупым. Причем, он выстрелил мне в ногу из пистолета, но посадили не его, а меня. Оказалось, что я его якобы ударил. Он даже предоставил в суд липовую справку о наличии телесных повреждений. Не очень красивая это статья, хулиганство. Но по документам я хулиган.

– Да, нет справедливости в наших судах! – вздохнул Игорь. – Ну да ладно. Хватит грустить. Всем давно известно такое положение вещей, пора бы и смириться. От нас ничего не зависит.

– Герда, в тебе снова пропал инстинкт самосохранения? – спросил Иван.

– Тебе лучше не знать, безопаснее…. – снова сказал Иван.

Ресторан оказался далеко не шикарным, но и назвать его забегаловкой тоже было нельзя. Белые креслица из пластика были украшены национальным рисунком, столы были покрыты белыми скатертями тоже с национальным узором по краям, а официанты были одеты в вышиванки. На национальный колорит претендовали и белые занавески с национальной вышивкой, развешанные на окнах на такой же манер, на какой когда-то развешивали похожие занавески в селах на окнах. Музыканты на сцене тоже играли что-то по мотивам народных песен.

– Какой вам нравится столик, Герда? – спросил Игорь.

– Давайте за тот, что в самом дальнем углу. В уголке как-то уютнее, – предложила Герда.

Все устроились за столиком, и вскоре подошел официант и подал меню.

– Тут много непонятных блюд, поэтому я предлагаю выбрать что-нибудь знакомое, традиционное, – сказал Игорь, рассматривая меню.

– Ну… Грибы с картофелем в горшочках, холодец, окрошка, котлеты по-киевски с рисовым гарниром, голубцы, украинский салат.

– Ну, говорите, кто чего хочет? – предложил Игорь.

– Мне только котлеты по-киевски с рисовым гарниром, – сказала Герда. – Я поужинала дома.

– А мне только грибы в горшочках, – сказал Иван. – Я тоже поужинал.

– Возьми хотя бы котлеты по-киевски, ты же их всегда любил? – сказал Игорь.

– Разлюбил. Я теперь не ем мяса. Я видел, как этих бедных коров убивают, и с тех пор как отрезало. Не хочу финансировать убийства, – сказал Иван.

– Животные для того и предназначены, чтобы люди их хавали. Разве не так? – спросил Сергей.

– Не так, – сказала Герда. – Потому что человек вполне может обойтись растительной пищей. Индийцы, например, не едят мяса.

– Да ну вас, интеллигентов! – сказал Сергей и обернулся к официанту. – Мне котлеты по-киевски, оливье и грибы в горшочке.

– Хорошо. А я возьму грибы в горшочке и украинский салат, – сказал Игорь.

– И вазу с водой принесите для цветов, – сказала Герда.

– Шампанское и две бутылки горилки с перцем, – Игорь обвел всех глазами. – Никто не против?

– Никто не против, – за всех ответил Сергей.

– Вот ты, Сергей, сказал, что животные и предназначены, чтобы их ели, – заговорила Герда. – А я вот вчера в парке видела интересную сценку. К куску хлеба на траве подбежала мышка, но тут подлетела ворона – и мышка сразу же спряталась в норку. И что бы вы думали? Ворона отломила кусочек хлеба и положила его возле норки. Себя она, конечно, не обделила, но и о мышке позаботилась.

– Да, заставляет задуматься. А еще говорят, что человек – венец творения, – сказал Иван.

– А ты что скажешь, Сергей? – спросила Герда.

– Разве в этом заключается мужественность? – спросила Герда.

– Не ссорьтесь, ребята, – сказал Игорь и добавил: – Вы извините, что я не настаиваю, чтобы вы заказали побольше, но тут все так подорожало, что я боюсь, не хватит денег, – сказал Игорь.

– Ну – нет! – воспротивился Игорь. – Я вас пригласил, а ты платить будешь? Куда это годится!

– Плати, – согласился Иван. – Только кто будет пить горилку? Я, например, ее не пью, Герда – тоже.

– Да брось ты свои интеллигентские штучки! – недовольно морщась, сказал Сергей. – Тоже мне, интеллигент! Две бутылки ему много! Вечер-то долгий!

Иван посмотрел Сергею в лицо. Глазки у него уже перестали быть пытливыми, а стали, пожалуй, наглыми.

Официант прикатил на тележке вазу с водой и спиртное: шампанское и две горилки с перцем.

Официант открыл шампанское, разлил его по фужерам и удалился.

– Ну? Кто скажет тост? – спросил Сергей. – Я лично предлагаю выпить за волю. Уж очень я люблю это сладкое слово: «воля»!

– А может быть, лучше выпьем за свободу? – предложила Герда, размещая цветы в вазе. – Слово «воля» уж больно отдает вседозволенностью, а человек, чтобы оставаться человеком, должен себя ограничивать.

– Ну, за свободу – так за свободу, – согласился Сергей.

Все подняли фужеры и чокнулись. Игорь с Сергеем осушили фужеры до дна, Иван отпил половину, а Герда только пригубила.

– До дна, до дна, все пьем до дна! – воскликнул Сергей.

– Я выпью, если вы настаиваете, но это будет единственный фужер, – сказала Герда.

– Я тоже только фужер. Мне писать завтра надо, – сказал Иван.

– Так ты писатель? – удивленно вскинул брови Сергей.

– Знал я одного жида писателя. Только он старый уже был. Нам на зоне всё рассказы сочинял. Прям на ходу сочинял, жидяра. Потом, может, я о нем расскажу. Сейчас мне в одно место надо. Я пива выпил.

– Не доверяю я твоему Сергею. Не знаю почему, но не доверяю.

– Я тоже ему не доверяю, мне кажется, что он какой-то нагловатый, – сказала Герда.

Официант подкатил на тележке заказанное и стал расставлять тарелки по столу.

– О, принесли! – воскликнул подоспевший Сергей и сел за столик. – Тогда давайте выпьем чего-то покрепче! И ты, писатель, выпьешь! Ничего, ничего. Не попишешь один день, не страшно. И ты, Герда, выпей! Горилка с перцем – это не водка. Пьется легко.

– Если я и выпью, то только полрюмочки, – сказала Герда.

Все выпили, и Герда, поставив свою рюмку, сказала:

– А она ведь не противная, как мне думалось. Она просто острая.

– А что я говорил?! – самодовольно заулыбался Сергей.

Пока они ели, ресторан понемногу заполнялся.

– А теперь еще по одной, – сказал почти приказным тоном Сергей и разлил горилку по рюмкам.

– Ладно, – сказал Иван. – От тебя не отвяжешься.

– Герда, ты хоть эту рюмку допей! Не порть праздник! – настаивал Сергей.

– Нет, больше – ни-ни. Даже не уговаривай. Мысленно присоединяюсь, – сказала Герда и спросила, обращаясь к Игорю: – А снайперы у вас были?

– А ты можешь снайперскую винтовку достать?

– Я – нет, я не делец. Но кое-кого по этой части знаю. А зачем тебе?

– Буду охотиться на кабанов. Говорят, восточнее Саратова их развелось видимо-невидимо!

– А ты знаешь, как это опасно? – спросил Игорь.

– Жить тоже опасно. Можно умереть, – сказала Герда.

Вдруг заиграли и запели «Анастасию». У сцены появились танцующие пары, и в одной из женщин Иван узнал Анастасию. Она танцевала, обняв уже немолодого, седоватого мужчину и что-то весело шептала ему на ухо, положив голову на плечо. От увиденного уже отступившая было тоска снова сдавила сердце.

– Что с тобой, Иван? – озабоченно спросила Герда. – С чего ты так помрачнел?

– Ничего страшного, задумался просто… – соврал Иван. – Мне просто надо выйти и все.

Она посмотрела в сторону сцены и тоже узнала танцующую Анастасию.

– Мне надо выйти, – сказал Иван. – Иначе… Иначе я кого-то убью…

Иван встал и быстрым шагом направился в туалет.

– Что это с ним? Кого это он убивать собрался? – спросил Игорь.

В туалете Иван закрылся в кабинке, опустил крышку унитаза, сел на нее и, схватившись за голову, зашептал:

– Она мне не нужна, она приносит только горе. Она мне не нужна, она приносит только горе. Она мне не нужна, она приносит только горе…

Затем он стал больно бить себя по щекам, приговаривая:

– Возьми себя в руки, слюнтяй! Возьми же себя в руки, тряпка…

Он встал, глубоко вздохнул, выдохнул и вышел из кабинки.

Когда Иван вернулся за столик, его ждал сюрприз. На сцене на стуле перед микрофоном сидел Сергей, и в руках у него была гитара.

– Дамы и господа, леди и джентльмены! – говорил он в микрофон. – Песня, которую я спою, называется… Нет, я не знаю, как она называется, но это замечательная американская поэтесса, я только совсем чуть-чуть ее переделал, а потому это замечательная песня. Песня, достойная вас дорогие дамы и господа! А посвящаю я ее замечательной… нет, не то слово. Необыкновенной девушке, которую зовут Герда. Спортсменке, комсомолке и просто красавице!

Завидую волнам – несущим тебя –
Завидую спицам колес.
Кривым холмам на твоем пути
Завидую до слез.

Всем встречным дозволено – только не мне –
Взглянуть на тебя невзначай.
Так запретна ты для меня – далека –
Словно господний рай.

Завидую гнездам ласточек –
Пунктиром вдоль застрех –
Богатой мухе в доме твоем –
Вольна на тебя смотреть.

Завидую листьям-счастливцам –
Играют – к окну припав.
За все алмазы Писсарро
Мне не купить этих прав.

Как смеет утро будить тебя?
Колокольный дерзкий трезвон –
Тебе возвещать Полдень?
Я сам твой и Свет и Огонь.

Он закончил петь и начал кланяться, принимая аплодисменты.

– Он, по-моему, нехороший человек, но поет замечательно, не думала… – сказала Герда на ухо Ивану.

– А ведь здорово, Серый! Ты, клянусь своим велосипедом, всех покорил! – сказал Игорь, когда Сергей вернулся.

– Тебе бы певцом быть, правда, Ваня? Ну, Ваня! Брось горевать! Как мне хочется, чтобы ты бросил горевать! – сказала Герда.

– Сейчас брошу, – сказал Иван, налил себе целый фужер горилки и выпил.

– Это тот, кто не пьет горилку! – заметил Сергей.

– От него недавно жена ушла, и она здесь, с другим мужчиной, понятно? – сказала Герда.

– Немножко понятно. Но чтобы так из-за этого горевать? Нет, непонятно. По мне – плюнь и разотри.

– В самом деле, Иван, – сказал Игорь. – Ты с Гердой пришел, она твоя девушка, насколько я понимаю, и вдруг ты в ее присутствии плачешься из-за другой женщины. Ведь Герде может быть обидно. Разве тебе, Герда, не обидно?

– Прости, Герда, – сказал Иван. – Я – подлец. И справедливо будет, если ты меня бросишь.

– Нет, не будет справедливо. Когда я с тобой познакомилась, я знала, что твое сердце не свободно, знала, в какой ты вязнешь трясине, знала, на что шла. Кроме того, ты не гусь, Ваня, далеко не гусь.

– Кто-то сказал, что любить писателя, а потом встретить его, это все равно, что любить гусиную печенку и потом встретить гуся. Но ты не гусь, Ваня. Далеко не гусь.

– А я гусь? – с хитринкой в глазах спросил Сергей.

– Ты то гусь, то не гусь. Ты можешь то разочаровывать, то очаровывать.

– Пожалуйте расплатиться, – сказал он, глядя в блокнот. – С вас 250 евро.

Игорь полез в карман пиджака, достал бумажник, раскрыл его и замер.

– Ничего, я заплачу, – сказал Иван и достал бумажник, который оказался распухшим от банкнот.

– А ты, оказывается, богатенький Буратино! – воскликнул Сергей, глядя на деньги. – Уважаю!

– Куда ты? – остановил его Сергей. – Мы же, бля, шампанское не допили!

– Да. Давайте допьем,– сказал Игорь. – Не пропадать же добру. Ты будешь, Иван?

– А ты сноб, – сказал Сергей, разливая шампанское. – Ну снобствуй, бля, снобствуй, а мы, бля, выпьем. Лучше, быть жлобами, чем снобами. Дешевле обойдется.

Герда достала из сумочки кулек для цветов, уложила в него розы и, увидев, что мужчины прикончили шампанское, взяла из сумочки смартфон и сказала:

– А теперь, ребята, давайте ваши адреса и телефоны. Возможно, я заявлюсь к вам в гости. А ты, Ваня, прости, но не звони мне пока.

– Это от тебя зависит. Только от тебя… Не думай, что я не хочу тебя видеть, я тебя не бросаю. Все зависит только от тебя.

Герда еще спала, когда раздался телефонный звонок. Полусонная, она взяла трубку, сказала «алло» и услышала:

Спросонья она не сразу узнала голос и спросила:

– Ах, Максик! Привет! Извини, не узнала спросонья. Как поживаешь?

– Потому что это не телефонный разговор. Надо встретиться. Дело серьезное. Сейчас 9:15. Ты постарайся в 10:15 прийти в кафе «Грот», в сам грот. Знаешь, где это? Мы там однажды с тобой были.

– Помню. Это на улице Самых Счастливых Людей.

Кафе «Грот» на первом своем этаже не было чем-то примечательным, но стоило спуститься в подвал, как посетитель попадал в пещеру, отделанную ракушками и морскими камнями. Герда, всегда предпочитавшая что-нибудь поукромнее, села за столик в углу и пока рассматривала сделанные под глубокую старину бра, похожие на газовые фонари, подошел официант.

– Кофе, пожалуйста. И пару кусочков сахара, – сказала Герда.

Появился Максим. Это был плотного сложения темноволосый мужчина лет тридцати пяти. На нем был строгий темный костюм со значком «ХП», и казался он человеком чрезвычайно уверенным в себе, основательным и властным. Не поздоровавшись в ответ на приветствие Герды, он сел напротив и в упор глядя Герде в глаза, спросил:

– Зачем тебе винтовка с оптическим прицелом?

– На кабанов охотиться, – врала Герда. – Говорят, их восточнее Саратова развелось видимо-невидимо! Только ты откуда знаешь?

– Я именно тот генерал, с которым говорил полковник Абакумов.

– Ого! – воскликнула Герда. – Ты уже в генералы выбился!

Подошел официант и поставил на стол чашку кофе на блюдечке.

– Тоже кофе. Сахару не надо. Так зачем тебе, только честно, такое оружие?

– Я же говорю, что на кабанов охотиться, – помешивая сахар в чашке, говорила Герда.– В Саратове. Ты же знаешь, что у меня там родственники.

– Допустим. Но разве ты не знаешь, что оружие с оптическим прицелом запрещено иметь даже хитропупым?

– Я тебя отмазал. Сказал, что ты просто дурочка. Молоденькая и наивная дурочка. Запретил устанавливать за тобой слежку и прослушивать твои телефоны. Но если ты будешь продолжать в том же духе, мне тоже не поздоровится. Найдутся такие, что на меня донесут министру. Дескать, мы ее взяли, но этот враг гетмана велел ее отпустить. Ты это понимаешь?

– Тогда пообещай, нет, поклянись мне здоровьем своих родных, что не будешь делать ничего незаконного.

Подошел официант с кофе, но Максим уже встал.

– А как же кофе, господин хитропупый? – спросил официант, и в голосе его была обида.

Максим достал бумажник, вынул из него десять евро, протянул официанту и со словами «за даму тоже» покинул грот.

– Обошлось, обошлось… – прошептала она, допила кофе и подалась из заведения.

По дороге ей попался тир, и она не преминула в него зайти.

– Десять пулек, – сказала она и протянул продавцу деньги.

– Как она бьет? По центру или под яблочко? – спросила Герда.

– Прекрасно! – сказала Герда. – Я хочу стрелять по свечам, зажгите.

– По свечам трудно попасть. Попробуйте лучше по мишеням.

– Ничего. Я все-таки попытаюсь. Я раньше хорошо стреляла. Правда, из винтовки и пистолета.

Герде удалось потушить девять свечей из десяти, что ее развеселило.

– Да, вы молодец! – согласился продавец и добавил: – Вы, наверное, хитропупая, только без значка?

– Ну, я так понял, что вы стреляли из винтовки, а нарезное оружие простакам запрещено.

– Нет, Любочка, я понимаю, когда человек родился с таким горем, – иначе как горем это не назовешь, – но чтобы в таком возрасте сменить ориентацию? Нет, не понимаю! – сидя за столом, на котором стояли бутылка вина, шампанское и закуски, говорил полный мужчина с каким-то сытым лицом и беспокойно бегающими маленькими глазками.

– Не гневи бога, Василий! – сказала Люба, тоже полная крашенная блондинка лет тридцати пяти с чересчур ярким макияжем. – Если бы Лекрыс не сменил ориентацию, мы не смогли бы так открыто встречаться.

– Что ты! У него любовь возвышенная и на расстоянии. Он говорит, что настоящая любовь не в обладании, а в обожании. У него и другие странности. Абсолютно нет слуха – а все пиликает на скрипке. Говорит, что хочет быть таким же утонченным и возвышенным, как и его любовь

– Да кто же это такой утонченный и возвышенный?

– Этого он не говорит. Говорит, что тот гений, и что гениев многие люди никогда вначале не понимают.

Из соседней комнаты донеслись звуки скрипки.

– Что ты там опять запиликал, Лекрыс? – так громко закричала Любочка, что Василий поморщился. – Какой шедевр ты так шедеврально исполняешь?

– Только не надо иронизировать. Я научусь. Не сразу Хитропупинск строился. А исполняю я «Ходит зайка».

– Зайка у него ходит! – сказала Люба и покрутила пальцем у виска.

– У меня ведь, Любаша, по этой части проблемы. Проклятый геморрой. Бывает, так схватит, – хоть кричи. Может, он меня посмотрит? А то в поликлинику все некогда, все работа, работа. Быть главным говорителем страны – ой как нелегко.

Люба открыла дверь в соседнюю комнату. Звуки скрипки стали громче.

– Перестань пиликать хотя бы на время и ответь мне на один вопрос. Ты не мог бы заглянуть в одно место?

– Уж и пошутить нельзя. Посмотри, пожалуйста. Там у Васи что-то не так.

– Сегодня же твой день рождения, праздник. Зачем портить праздник диагнозом?

– Вы извините, – вмешался подошедший Василий, – но потом мне просто не до того будет. Все работа, работа. Заела, проклятая!

– Проходите сюда, раздевайтесь и залазьте на этот стол, пожалуйста.

Василий снял брюки, под которыми оказались белые ажурные трусы.

– Какой ажур, какая белизна! – воскликнул Лекрыс.

– Праздник! – пояснил Василий, снимая трусы.

– Но вы же все равно, простите, другой ориентации. И вы подали заявление на развод.

– Да ладно уже, ладно, я не ревную. Забирайтесь на стол. Становитесь на четвереньки и раздвиньте ягодицы, – проговорил Лекрыс. – А ты выйди из комнаты, – он взял Любу за руку и стал выпроваживать.

– Почему выйди? Мне, может быть, тоже нравится!

– Это мой крест, – закрыв дверь и вернувшись к столу, он снова приказал раздвинуть ягодицы.

– Плохо там. Хуже не бывает. Сплошные узлы. Гордиевы, я бы сказал узлы.

– Да, вас спасет только операция. Одевайтесь. С вас десять евро.

– Целых десять евро? Но вы же ничего не сделали!

– Да побойтесь бога брать с меня деньги! Мы же почти что родственники!

– Вы считаете, что если вы спите с моей женой, то это уже родство?

– Ну, не родство. Но близость какая-никакая…

– Дай ему десять евро, Вася, – открывая дверь, сказала Люба. – Пусть удавится. Умный уступает.

– Ничего. Я тогда конфискую ваш ананас и шампанское, вином обойдетесь, – Лекрыс пошел в зал и забрал со стола бутылку и ананас.

– Пусть конфискует, Вася. Не будешь же ты с ним драться. Посмотри на него, он жалкий!

Надежда гладила постельное белье, когда раздался звонок в дверь. Она посмотрела на часы. Было половина одиннадцатого.

– Кто там? Вы, Лекрыс? – спросила она, подойдя к двери.

– Вы меня простите, Наденька, что я к вам так поздно. Но… как бы вам сказать… Скажу, что думаю. Человечество большое, а вы – одна. Вы – единственная. А играть я не буду, я даже скрипку не взял. Я вот по какому поводу. Я…

– Вы проходите в комнату. Садитесь в кресло, а мне надо белье догладить.

– Кстати, вы смотрели сегодня концерт по первой программе? Были Боря Моисеев, Поплавский, Шура, другие великие, – оставляя на столе ананас и шампанское, сказал Лекрыс.

– Я тоже не люблю великих. Но ведь другие любят? Поэтому, может быть, мы чего-то не понимаем?

– Это не мы, это другие чего-то не понимают, – сказала Надежда. – Так по какому вы поводу?

– Понимаете, я сегодня опять всю ночь не спал, все думал над тем, как искоренить воровство, взяточничество, неправедные суды. Помните ЛТП?

– Лечебно-трудовой профилакторий. При Советском Союзе в них алкоголиков лечили. Я предлагаю устроить нечто подобное. Понимаете, у нас только в школе людей кое-как и кое-чему учат. А потом, когда их еще больше надо учить, когда на них с особенной тяжестью обрушиваются пороки нации, когда они особенно нуждаются, так сказать, в культивации, они растут, не ведая стыда, как лопухи и лебеда. И взятки дают, и берут, и воруют, и все это не ведая никакого стыда. Бесстыдно воровать каким-то странным образом присутствует в генах нашего народа. Когда-нибудь ученые, западные, конечно, у нас уже их нет, а, допустим, английские или японские, научатся извлекать из нас гены воровства и взяточничества и пересаживать чистые и честные, от огурца или помидора. Но ведь это когда будет? А что делать пока? Жить-то честно и сейчас надо? Поэтому всю пенитенциарную систему надо перепоручить англичанам или японцам. Затем следует организовать особые тюрьмы, назвать их дистанциями и посадить в них для начала половину страны. Сажать не только простаков, но и хитропупых. Потому что, как я теперь узнал из русского радио и Би-би-си, хитропупые ничем не лучше, а даже хуже. Назвать тюрьмы дистанциями потому, что в них и простаков, и хитропупых будут держать на дистанции от пороков общества, где они с помощью литературы, искусства и одиночества будут развивать в себе иммунитет к среде обитания. Работать там, в отличие от ЛТП, будет не надо. А в одиночной камере от скуки поневоле начнешь читать настоящую литературу, слушать настоящую музыку, и поневоле начнешь становиться лучше, поневоле себя культивировать. Каждый год заключенные будут сдавать экзамен по культивации англичанам или японцам. Иначе, сами понимаете, свобода будет покупаться и продаваться.

– Хорошо вы это придумали, – сказала Надежда. – Вот только то, что человек говорит, сдавая экзамен по культивации, и то, что он при этом думает, – разные вещи.

– Есть и другой вариант. Запретить разнополые браки. Тогда проблема решится сама собой. Настанет миг, когда народ исчезнет с поверхности земли. А территорию пусть займет достойный жизни народ. Так будет справедливо.

– Проктолог. И я проктолог, и отец мой был проктолог, и дед мой был проктолог.

– Очень редкая, вымирающая. Настанет миг, когда она исчезнет с поверхности земли.

– Да, грустно. Но ведь только из грусти может получиться настоящий человек. Тот, кто не испытал горести, – недочеловек. Такого не возьмут на небо.

– Не очень, но все же, если он есть, мне иногда думается, что он любит, когда люди страдают.

– Не знаю, но у нашей народности есть такая легенда. В ней рассказывается, что наш предок, праотец, вначале жил в раю. Жил вдвоем с женой, красавицей и умницей. Детей у них не было, они сами были как дети. И жили они вечно и радостно. А почему бы и не жить вечно, если живешь радостно? И Про – так звали праотца – любил играть на скрипке. И вот однажды, когда он сидел на берегу ручья, пытаясь сыграть его журчание, соткалась из лунного света лестница, и спустился по ней незнакомец. Спустился, сел рядом, обнял Про за плечи и сказал:

– Потому что плохо ты играешь, больно слушать.

– На, возьми, мне не жалко. Вон их сколько на деревьях растет.

– Скрипки больше не будут расти на деревьях. Время плакать.

– А что такое «плакать»? – спросил Про, но незнакомец не ответил, он поднимался по лестнице.

– А что такое «плакать»? – закричал Про, но незнакомец молчал.

Тогда Про стал подниматься по лестнице вслед за незнакомцем, но лестница вдруг распалась, Про упал, сломал себе ногу и горько заплакал. А жена его смеялась, потому что думала, что он так смеется. Потому что до этого никогда не слышала плача.

Врачей на деревьях не было. Пришлось Про самому стать врачом, а потом они отправились искать новый рай, потому что их рай высох. Вот так. А вы…

– Верите в доброго Бога. Если бы он был добрым, он бы не допустил бы столько горя и несправедливостей.

– Тогда и я расскажу вам одну легенду, только очень коротенькую. Сидят папа муравей и сын муравейчик на верхушке муравейника. Ночь и светит месяц. Вот сын муравей и говорит:

– Папа, какая ночь! Какие звезды! И как чашечка месяца красиво светит!

– Это не чашечка, это шар. У месяца есть точно такая же обратная сторона – полушарие.

– А зачем месяцу обратная сторона, она же все равно не светит?

– И что же эта легенда означает, я не понял? – спросил Лекрыс.

– Мы, как и эти муравьи, не все можем постичь.

– Да. Наверное… А легче жить, когда веришь в бога?

– И все равно мне вас жаль. Молодая, красивая и такая одинокая.

– Не надо комплиментов, у меня одна нога не в порядке, а вы с комплиментами.

– Это такая чепуха, Наденька. Все равно вы лучше, чем красавица! – он помолчал, потом добавил: – Жаль, что я такой невзрачный, что такого вы никогда не сможете полюбить.

– Но ведь ваша бывшая жена, когда мы были в бомбоубежище, говорила, что вы сменили ориентацию?

– Я просто сказал про него, что он утонченный, высокодуховный, что такого можно полюбить. И добавил еще, что настоящая любовь – это обожание, а не обладание. Все остальное – это уже ей, наверное, приснилось. А может быть, себя оправдать хочет, что завела любовника. Дескать, я верная жена была бы. Это он со своей ориентацией виноват, – он замолчал, потом сказал:

– Голова кружится, и какие-то пятна перед глазами…

– Это оттого, что вы не спите. Вам надо поспать. У меня где-то было снотворное.

Надежда вышла на кухню и стала рыться в шкафчике. Вернувшись, она подала Лекрысу бутылек.

– Вот. Годен до пятнадцатого мая. Сегодня как раз пятнадцатое.

– Спасибо, Наденька. До пятнадцатого, говорите? А что же такое важное у меня назначено на пятнадцатое число? Что-то с Иваном связанное, а вот что, хоть убейте, забыл.

– Да, конечно. Но – не получается. Только лягу, как видения появляются. Какие-то черные вороны с желтыми хищными глазами и новорожденные с когтями хищников.

– А поможет? Разве это спасет от действительности? Ведь люди действительно хищники, потому и рождаются с когтями хищников, просто они у них до времени втянутые, их не видно. Вам не страшны новорожденные с когтями хищников?

– Ой, что-то в глазах туманится, и пятна какие-то. Вы мне кофе не приготовите?

– Я приготовлю вам чаю, только некрепкого, – сказала Надежда и вышла из комнаты.

– Я никак не могу вспомнить, что же такое важное намечено у меня на пятнадцатое число…

– А может, шампанского выпьем? Зачем-то я его принес?

– Тогда давайте зарежем ананас. Зачем-то я его принес? Режьте, не стесняйтесь.

– А что это вы читаете? А-а-а… «Снежную королеву»…

– Да, «Снежную королеву», – входя в комнату, сказала Надежда.

– Видимо, хорошие люди плохих книг не читают, – Лекрыс положил книгу и посмотрел на ананас. – А что это вы ананас не кушаете? Вы кушайте, кушайте, а я посмотрю. Клянусь своим велосипедом, мне приятно будет посмотреть, как вы кушаете.

– А ведь вы, Наденька, точно так же, как и Герда из этой книги, могли бы научить меня видеть и младенцев без когтей, и ласковый светло-голубой воздух, и нежные звезды в теплом синем небе, и теплый голубой снег, и людей с чистыми помыслами. Людей, которые, как сказочные Герда с Каем, любят друг друга так бескорыстно и радостно, что, клянусь своим велосипедом, ты тоже проникаешься этой любовью, и такая радость охватывает, такая радость…

– Я сейчас, Лекрыс, – сказала Надежда и вышла.

– Такая радость, – продолжал Лекрыс в одиночестве, – что так и хочется в эту радость окунуться, и окунаешься, и болтаешься, как говно в проруби, и хочется выть.

– Простите, я не расслышала последние слова, – сказала Надежда, возвращаясь с чашками.

– А вам и не надо было их слышать, я о мышеловке говорил.

– Что-то из Шекспира или из Чехова? Кто-то из них говорил, что жизнь – это мышеловка.

– Да, что-то такое было, но вам это ни к чему. Вы такая, такая! Слов нет, какая вы!

– Вы говорите обо мне красивые слова, упорно не замечая, что я калека.

– Как с белых яблонь дым… Как красиво! А Иван говорит, что красоту надо запретить.

– Не знаю, как он собирается это сделать, но он говорит, что мир устроен неправильно. Мир должен быть не цветным, а серым. Если мир будет серым, его не будешь любить. А женщины должны появляться на улице только в серых ватниках, серых штанах и кирзовых сапогах.

– Не знаю, но говорил не улыбаясь. Он все теперь видит в мрачном свете. Все видит не так. Это когда-то, говорит он, в мире не было ни грязи, ни зависти, ни жадности, ни подлецов, не теперь.

– А разве только подлецы погибают на дуэлях?

– Да, не только. Но если бы был ваш бог, то погибали бы только они. Хотя, это еще вопрос, кто подлец, а кто нет. Так что, вполне возможно, что ваш бог сам не знает, кто есть кто. Сам путается. Может быть, и я подлец, потому что завидую его таланту и в глубине души желаю его смерти…

– Чьей смерти? – спросила Надежда, но Лекрыс не ответил.

Часы на стене зажужжали, поднатужились и начали бить, и Лекрыс на них посмотрел.

– Ну, вот он и умер… – сказал он и вздохнул. – Вот и хорошо, теперь вы у него не в плену, теперь есть надежда, что вы сможете обратить внимание на меня…

– Кто же, как не Иван, – Лекрыс вытащил из кармана ключи. – Вовремя я вспомнил. Пойду удостоверюсь и вызову похоронную бригаду.

– Вы шутите? – вскричала Надежда. – Вы плохо шутите!

– Какие уж тут шутки, с цианистым калием не шутят.

– Боже мой, боже мой! – Надежда схватилась за голову. – Я с вами, я с вами!

Тоска

Фантастический роман

Продолжение. Начало «Крещатик» №97.