КОНТЕКСТЫ # 98




Илья ИОСЛОВИЧ
/ Нешер /

Мулында



Это было такое сленговое выражение: «тянуть мулынду» – участвовать в каком-то неопределенном процессе, ни да, ни нет. Все это тянулось довольно долго. Они познакомились, когда Паша пришел в их квартиру за заявкой в министерство после окончания аспирантуры. Ее отец был такой научный администратор. Общие семейные знакомые посоветовали к нему обратиться. С ожидаемой заявкой его уже прокатили, а без заявки можно было внезапно отправиться на Камчатку. Ну, за разговорами его познакомили с младшей дочерью, 19 лет, учится в Физтехе. Вид у нее был довольно умный, но передние зубы выпирали, интеллигентные родители не позаботились поставить брекеты. Но отрицательных эмоций не возникало. Все при ней, весь комплект. Семья была австрийская и довольно странная. Бабушка в свое время издавала в Вене газету «Форвертс» боевых социал-демократов, шюцбунда, которые подняли пролетарское восстание в 1934 году. В них стреляли из пушек. Потом уцелевшие бежали в СССР. Теперь австрийская республика платила ей пенсию, и внучке доставались чеки магазина «Березка». Какая-то на ней была кожаная юбка, плод пролетарской солидарности. Вообще-то Паша был женат, но брак распадался, наверно им это было известно от общих знакомых. Через два года он уже защитился и развелся и осенью оказался с ними случайно вместе в Гаграх. Там ее мать на всякий случай сказала: «Ну, вы же порядочный человек» – а Паша терпеть не мог этих моральных проблем, так что в основном держал свои руки при себе. Когда они все вместе гуляли по Гаграм, вдруг из ворот правительственной дачи, приплясывая, выбежал всесильный министр Костандов (плюс химизация) с какими-то дамами, и раскланялся – глава семьи заведовал большим отделом в химическом институте.

Еще через год Паша пригласил ее встречать новый год в его компании – но ничего не произошло, встретили и разошлись. В компании она смотрелась нормально, и под утро Паша немного подумал, куда ее везти – к себе или к ним. Она, возможно, и не возражала бы поехать к нему, но объясняться, разбираться, да ну… Потом прошел слух, что она как-то странно вышла замуж за молдаванина, тот привез на свадьбу бочку вина. Но живут порознь – он в Молдавии. А еще через два года весной одиночество достало, и Паша пригласил ее на дачу к приятелю. На даче гуляла большая компания, гениальный режиссер Боря Николаев рассказывал, как он снимал брачную ночь А. Н. Островского, кровать поставил вертикально, а актеров привязал цирковыми лонжами, чтобы не падали.

Ночью режиссер Боря в темноте в общей комнате стал сдирать трусы со своей девушки, она возражала, трусы порвались, а они были импортные, девушка взяла их взаймы у подруги на выезд. Крики были на полночи. Отдельных комнат было мало, так что Паша заранее предупредил хозяина – мне ночью нужна отдельная комната, не занимай. Там все это и произошло без особых эмоций. Хотя как знать. Любовь можно имитировать, а половой акт – подлинный (цитата из Шкловского). Некоторое время она ездила к Паше на квартиру – присматривалась. И однажды утром сказала: «Я тогда подумала и решила – ладно, пусть его, ему же хуже».

А еще потом сказала: «Я иду в театр с гинекологом, свой гинеколог – это очень полезно».

И еще через неделю: «Муж приезжает, мы разводимся. Остановится у нас, но я с ним спать не буду – тебе же это очень важно?» – сказано с некоторым презрением.

Между тем стало возникать странное ощущение, что они совместны. Могут общаться не только в постели. Чтобы это значило? А потом у него была на Волге длинная конференция. А потом она должна была ехать на юг – пасти ребенка сестры, потому что больше некому. А потом это все рассосалось.

Сведения доходили, она вышла замуж, родила. Ее время от времени посылали по работе на какие-то совещания, и там они кивали друг другу. Так что ничего не осталось, и только иногда почему-то всплывает со дна памяти.



НЭЙМДРОППИНГ


В свое время я был знаком с разными знаменитостями, ну там с Евтушенко, Ахмадуллиной, Вознесенским, Красовицким, Глазуновым и т.д. В этом не было ничего особенного: я был тогда гораздо более известен, чем сейчас, а они еще не были такими уж знаменитыми. Однако уже тогда, в далеких 50–60-х, было ясно, что они прославятся – и я усердно собирал автографы.

К сожалению, при переездах все это пропало, потерялось, или я их засунул туда, где не могу найти.

Среди этих автографов особенно мне жаль стихотворения Вознесенского «Сидишь беременная, бледная, как ты переменилась, бедная…» Андрей пришел осенью 1958 года на наше литобъединение естественных факультетов МГУ и прочел свои стихи. Привел его Николай Старшинов. Потом он приходил еще несколько раз. Мы с ним сразу подружились, как люди дружатся только в ранней молодости, до опыта предательств и разочарований. Он только что окончил свой архитектурный институт, разница в возрасте в три года не слишком ощущалась. Его еще не приняли в союз писателей, первая книжка «Мозаика» вышла только в 1960 году. Говорили мы только о поэзии… и о женщинах. Я ему записал свое стихотворение «А что и было бито, граблено, зарыто в непроглядный снег…» и он сказал, что поставил его в рамке на рабочий стол и перечитывает каждое утро. Он часто заходил ко мне домой, благо я жил в центре, на Большой Молчановке, моя мама кормила его котлетами.

Ухаживал он за Горбаневской, что меня сильно удивляло: Наташа была большой поэт, но как объект ухаживания? Странно. Хотя его собственная внешность была довольно неказистой, что скрашивалось обаятельной улыбкой. В его стихах уже проскальзывали какие-то конформистские строчки для редакционной проходимости, но глаз на них не задерживался. А другие строки были прекрасны:



Сквозь белый фундамент
Трава прорастет,
И мрак, словно мамонт,
На землю сойдет…

На самом деле он происходил из весьма привилегированной семьи, его отец был директором Гидропроекта – огромного института, который проектировал великие стройки коммунизма, гидроэлектростанции, управлял жизнями сотен тысяч людей. И когда он писал «Я уезжаю в Братскую…», то, во-первых, никуда не поехал, а во-вторых, если бы и поехал, то в мягком вагоне.

Однажды они с Горбаневской (потом признались) прислали мне письмо без обратного адреса. Там якобы поклонница назначала мне свидание, потрясенная моими стихами и готовая на все. Я поразмыслил и все же решил, что это розыгрыш, хотя письмо разными деталями было очень похоже на подлинное. Дело в том, что он уже получал такие письма охапками – там было, откуда списать слова.

Так вот это стихотворение мне очень уж понравилось:



Сидишь беременная, бледная.
Как ты переменилась, бедная.

Сидишь, одергиваешь платьице,
И плачется тебе, и плачется...

За что нас только бабы балуют
И губы, падая, дают,

И выбегают за шлагбаумы,
И от вагонов отстают?

Как ты бежала за вагонами,
Глядела в полосы оконные...

Стучат почтовые, курьерские,
Хабаровские, люберецкие...

И от Москвы до Ашхабада,
Остолбенев от немоты,

Стоят, как каменные бабы,
Луне подставив животы.

И, поворачиваясь к свету,
В ночном быту необжитом –

Как понимает их планета
Своим огромным животом.

1958

В моем автографе стояло не «нас», а «вас». Первоначально стихотворение посвящалось Евтушенко с эпиграфом из его же стиха «В рубахе яркой, в шляпе войлочной, пил на базаре Хванчкару». И последние четыре строчки были другие: «И ослепительные сволочи по ним проносятся, смеясь, в рубахе яркой, в шляпе войлочной, иль в джемпере, как я сейчас».

Потом стихотворение было переработано, приделан новый конец, очень удачный, а посвящение и эпиграф исчезли.

«Понимаешь, – объяснял он мне, – вышло очень неловко, Евтушенко импотент, а я совершенно этого не знал…»

Потом наши дороги разошлись: я встрял в историю с журналом «Синтаксис», а он стал профессионалом. Через несколько лет досталось и ему – на него натравили самого Хрущева. Дикой ругани всемогущего первого лица не удостаивался и сам Пастернак, с ним ограничились Семичастным. Поэт перерабатывает любой материал, «когда б вы знали, из какого сора…», тем более, когда речь идет о такой наглядной травле. Через сколько-то лет я встретил Андрея, и он мне прочел свои стихи о петухе:



БОЙ ПЕТУХОВ

Петухи!
Петухи!
Потуши!
Потуши!
Спор шпор,
ку-ка-рехнулись!
Урарь!
Ху-ха...
Кухарка
харакири
хор
(у, икающие хари!)
«Ни хера себе Икар!»
хр-ррр!
Какое бешеное счастье,
хрипя воронкой горловой,
под улюлюканье промчаться
с оторванною головой!
Забыв, что мертв, презрев природу,
по пояс в дряни бытия,
по горло в музыке восхода –
забыться до бессмертия!
Через заборы, всех беся, –
на небеса!
Там, где гуляют грандиозно
коллеги в музыке лугов,
как красные аккордеоны
с клавиатурами хвостов.
О лабухи Иерихона!
Империи и небосклоны.
Зареванные города.
Серебряные голоса.
(А кошка, злая, как оса,
не залетит на небеса.)
Но по ночам их кличат пламенно
с асфальтов, жилисто-жива,
как орден Трудового знамени,
оторванная голова.

1968


Незадолго до отъезда в 1990 году я встретил его на вечере приехавшего Наума Коржавина (Манделя). Он был там ведущим. Мы поздоровались и он спросил: «Ты как?» Я ответил: «Уезжаю». Он кивнул головой.

Вот и все.



ФЕСТИВАЛЬ


Как правило, я запоминаю те стихи, которые мне нравятся, но это почему-то не запомнил. Его написал и мне прочел Андрей Вознесенский в начале 1958 года, и оно было про недавний фестиваль демократической молодежи и студентов 1957 года. Помню только начало и конец, еще и какую-то фразу в середине:



Москва – столица холода,
Там водка ведрами,
Там негры голые
Танцуют бедрами…
. . . . . . . . .

Это в Бутырках стригут блядей…
. . . . . . . . .

Ах, снявши голову,
По волосам не плачут.

Тогда Андрей еще не переживал насчет «Уберите Ленина с денег» и писал вполне приличные стихи.

Речь шла, собственно, не о девушках с пониженной социальной ответственностью, как недавно было сформулировано, а о тех студентках и юных жительницах Москвы и окрестностей, которые не устояли перед привлекательностью приезжих молодых демократических иностранцев, и вступили с ними в кратковременные интимные отношения. Кто-то из милицейской общественности рассказал Андрею, что на них была произведена облава, и в Бутырках они были острижены наголо – как поступали в освобожденной Европе с коллаборантками.

Видимо ему даже показали эту красочную картину с плачущими девушками и кучей состриженных кудрей на земле – и … «когда б вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая стыда…». Впрочем, в СССР, где как известно, секса нет, эта тема была не для печати – и я не встречал этого стихотворения ни в одном сборнике Вознесенского.

Совсем недавно я его вдруг обнаружил в журнале «45-я параллель» – и оно сильно отличалось от тех отрывков, что я помнил:



Пляска затылков,
блузок, грудей –
это в Бутырках
бреют блядей.

Амбивалентно
добро и зло –
может, и Лермонтова
наголо?

Пей вверх тормашками,
влей депрессант,
чтоб нового «Сашку»
не смог написать…

Волос – под ноль.
Воля – под ноль.
Больше не выйдешь
под выходной!

Смех беспокоен,
снег бестолков.
Под «Метрополем»
дробь каблучков.

Точно косули,
зябко стоят –
Вешних сосулек
грешный отряд.

Фары по роже
хлещут, как жгут.
Их в Запорожье
матери ждут.

Их за бутылками
не разглядишь.
Бреют в бутырках
бедных блядищ.

Эх, бедовая
Судьба девчачья!
Снявши голову,
По волосам не плачут.

1956


Датировка, очевидно, ошибочная – фестиваль был в июле 1957 года.

В ожидании фестиваля я записался и окончил курсы переводчиков с французского – и под это мероприятие не поехал летом на целину. Впрочем на фестивале переводить почти не пришлось, молодежь и студенты прекрасно объяснялись жестами. У меня было целых два замечательных пропуска: как переводчика, и как члена аппарата подготовительного комитета. Второй пропуск мне подарил мой приятель, студент МГУ – Института восточных языков (ИВЯ) Жорик Карпунин. Вместе с ним я даже участвовал в какой-то вечеринке подготовительного комитета, где с некоторым изумлением наблюдал за довольно разнузданным поведением демократических и комсомольских функционеров. Не помню, возможно, там даже был Иржи Пеликан, председатель оргкомитета комитета и будущий диссидент и деятель времен пражской весны. Как писал Ленин Орджоникидзе летом 1919 года после докладной записки Реввоенсовета: «По-видимому, бабы и пьянки имели место в штабе фронта – в таком случае, что за бабы?»

На фестивале разные группы молодежи имели разные цели. Во-первых, многих интересовали студентки из Швеции и вообще Скандинавии, где бушевала сексуальная революция. Музыканты имели редкую возможность завязать какие-то профессиональные контакты. Приехали студенческие театры – во многом вполне профессиональные, и привезли совершенно недоступные спектакли. И, конечно, для фарцовщиков это были недолгие именины сердца. Для прохода на фестиваль джаза в театре киноактера на улице тогда Воровского мои пропуска не действовали, но я прошел под видом участника какой-то чешской группы, держась за большой барабан. И пять часов подряд слушал восхитительный джаз – безо всякой цензуры.

Этот прекрасный праздник закончился и уже не повторялся, как мимолетное видение и все такое. Для Жорика Карпунина эти впечатления не прошли бесследно. Он впал в нервное расстройство и в один из дней поздней осени на занятиях спецподготовкой ударил ногой по заду подполковника с военной кафедры. Больше Жорика никто никогда не видел, но в легендах ИВЯ он остался благородным героем и рыцарем на белом коне.




Повернутися / Назад
Содержание / Зміст
Далі / Дальше