И этой ночью заснуть не удавалось. В последнее время к хронической бессоннице добавились сильные боли в позвоночнике и затрудненное дыхание. «Господи, – шептала она, – дай мне терпение!». Она лежала неподвижно с закрытыми глазами и вдруг почувствовала, что боль отступила и дышать стало легче. Но сон даже не приближался, и она снова начала вспоминать до сих пор находящие отклик в душе события своей долгой жизни. Столько было пережито, и даже ей самой уже с трудом верилось, что она всё это вынесла, смогла преодолеть и не сломалась.

Она родилась в смутное время, вскоре после начала Гражданской войны, через полгода после переворота, который победители назвали Великой Революцией. Ей дали имя Руфь – так она была записана во всех документах. Но для близких, для старших и ровесников она всегда была Рутой. Именно этим именем ее называл любимый дедушка, и сама она в детстве и молодости при знакомстве так представлялась – Рута. Ее раннее детство прошло в немецкой колонии в Коканде, в Средней Азии, куда в самом начале ХХ века ее дед, врач-энтузиаст, оставив свою успешную практику, приехал из Германии, чтобы, следуя клятве Гиппократа, помогать нуждающимся во врачебной помощи обездоленным жертвам бушевавших в этом регионе эпидемий.

Каждый раз, думая о своем дедушке, таком близком и дорогом, таком важном в ее жизни человеке, она испытывала щемящую нежность и боль безвозвратной утраты. Для самой себя, в глубине души, она так и осталась Рутой, любимой внучкой своего деда. Как часто Рута за полвека после приговора и лагеря, при необходимости сделать правильный выбор, вспоминала один самый острый и поворотный момент в жизни. И этот момент тоже был связан с ее дедом. В послании, адресованном своей любимой внучке, и в том особом способе конспирации, которым он воспользовался, рассчитывая на ее чуткость и сообразительность, проявились и его незаурядная натура, и нравственный императив, управлявший всей его жизнью. И в этом Рута всегда стремилась подражать своему деду. От него она еще в юности узнала и сделала своим правило трех «Л», это было кредо любви – к людям, которые рядом, к миру, в котором живешь, и к своей профессии.

Вспоминая потом неоднократно то, что написал ей дедушка, когда она находилась в следственном изоляторе и чувствовала себя обессиленной, на грани нервного срыва, Рута вновь и вновь поражалась содержанию послания, которое он передал своей единственной и горячо любимой внучке. Ведь дед с младенчества воспитывал ее и души в ней не чаял, но не просил прежде всего о себе подумать, даже ради близких, как поступили бы почти все для спасения, облегчения участи попавшего в беду дорогого им человека. Нет, ее дед просил, требовал от нее совсем другого. А это послание она получила после предъявления ей следователем на очередном ночном допросе напечатанных в газете заявлений ее матери и мужа, еще до приговора заранее отказавшихся от дочери и жены, опозорившей высокое звание советского человека. Каждую ночь она подвергалась допросам, ей не давали спать и заставляли дать показания на знакомых, которые якобы вместе с ней состояли в антисоветской организации.

Тем утром Рута еле держалась на ногах, вернувшись в камеру после очередного ночного допроса. И тут ей принесли разрешенную передачу от деда. Там были перечисленные на листке бумаги продукты и утепленные дамские панталоны. Увидев этот предмет женского белья, Рута удивилась. Она была молодая, здоровая, и климат в Киеве, где Рута жила в последние годы со своей семьей, не был суровым. Сначала она подумала, что дедушка так проявляет заботу о ней, ведь эти панталоны могут пригодиться во время этапа, особенно зимой. Но интуиция подсказывала, что всё не так просто и в этом есть какой-то особый смысл. В камере не разрешалось иметь ничего острого, режущего и колющего. Но ногтями и зубами Руте удалось подпороть верхний шов и вытащить из панталон резинку, на которой было написано: «Никого не называй и ничего не подписывай. Лучше умри». И это послание деда вызвало у Руты такой прилив энергии, придало такую решимость, что она тут же забарабанила в дверь, и когда ее снова привели в допросную, сразу сказала следователю: «Я никого не назову и ничего не подпишу. Можете меня сразу расстреливать!». Ее тон, и взгляд, и выражение лица были так красноречивы, что вскоре Руту вывели в коридор, и «тройкой», так называемым судом, прямо в коридоре ей был объявлен приговор: 5 лет лагерей. И вскоре Рута отправилась по этапу, где ей действительно пригодились присланные дедушкой панталоны.

Осудили ее по той позорной статье, по которой ей сразу было предъявлено обвинение. До сих пор Рута не могла спокойно вспоминать эти кафкианские факты своей биографии. Задержали ее якобы по доносу уборщицы, подслушавшей лекцию, которую кандидат наук Руфь Моисеевна Готлиб в Киевском университете читала студентам по истории культуры, пересказывая, в том числе, и «Метаморфозы» Овидия. Как выяснилось позже, уборщица плохо понимала русский язык, но каким-то образом смогла определить, что преподаватель говорит о неприличных вещах, и проявила бдительность.

Рута снова погрузилась в нахлынувшие воспоминания о тех до сих пор травмирующих ее душу событиях. Она же могла уехать накануне ареста и, возможно, избежать пятилетнего рабства в ГУЛАГе и даже более страшного испытания – предательства близких людей. Ведь ее хороший знакомый Павло Тычина, в то время министр образования Украины, предупреждал Руту о том, что ее в ближайшее время должны арестовать. Он назначил ей встречу у памятника Шевченко и там сообщил, что видел ее имя в «чёрных» списках, и посоветовал немедленно уехать из Киева вместе с дочерью. Но она не последовала этому совету, хотя не была наивной и многое уже знала и понимала: ведь еще в МИФЛИ в 37-м году и позже в течение нескольких лет на ее глазах арестовывали преподавателей, уводили их прямо с лекций. Но всё равно она отказывалась верить, что именно ее может это коснуться, хотя уже полным ходом шла кампания против «космополитов», а Рута по своему происхождению и образованию, несомненно, была «космополитом».

И Руту тоже увели прямо с лекции, на глазах у студентов. Дальше всё было как в тумане. Ее привели в квартиру, где она жила с дочерью и мужем, не так давно вернувшимся из армии. В квартире, в подтверждение доноса, сразу же был обнаружен набор открыток «для взрослых», и Руту, оглушенную всем происходящим, во что разум отказывался верить, повели через площадь к зданию, где находилась эта жуткая организация. Муж Руты был дома, когда ее привели, и он шел рядом с ней, растерянный и недоумевающий, повторяя одно и то же: «Ну как же так, это просто недоразумение, сейчас во всем разберутся и тебя отпустят!». И Рута, поражаясь наивности мужа, который был значительно старше нее, преподавал до войны философию, а сразу после окончания войны был назначен комендантом Бухареста, смотрела на голубое небо, на красивые дома вокруг и думала, что, вероятно, видит всё это в последний раз.

О лагере она вспоминала редко. Весь пятилетний лагерный срок остался в памяти грязным заплесневевшим пространством, где все силы уходили на то, чтобы оставаться собой, пытаться сохранить самоуважение в условиях, когда людей обращали в скотское состояние, вытравливая само понятие о человеческом достоинстве. Находясь среди уголовниц и рассказывая в своем бараке по вечерам разные истории, сказки и легенды (вот когда пригодились ей начитанность и хорошая память!), Рута даже сумела заслужить их уважение и покровительство. И это было важно для выживания, ведь матёрые уголовницы в лагерных условиях могли быть очень жестокими.

Но один эпизод не уходил из памяти, и не было сил прогнать мучительное воспоминание о том, как в промозглое и слякотное осеннее утро на вокзале перегоняли колонну заключенных, среди которых была и она, и в этот момент на платформе остановился пассажирский поезд. Колонну зэков заставили упасть на колени прямо в грязь и до земли опустить голову, обхватив ее руками. Рута и сейчас переживала эту унизительную для своего человеческого достоинства ситуацию, когда мимо шли пассажиры и воспринимали как преступников этих распластанных в грязи зэков, и ее в том числе.

Рута не могла спокойно даже вспоминать об этой кошмарной главе своей жизни, когда ее публично унизили, лишили звания кандидата наук, обвинили в явном абсурде, осудили и отправили в ГУЛАГ, и тем более не могла говорить и писать об этом. И то, что она достойно вела себя и ее совесть была чиста, не меняло для нее сути дела, поэтому Рута вычеркнула этот период из своей официальной биографии, как будто его и не было. Последние двадцать лет на кафедре германистики, где она преподавала, к ее юбилеям выпускали научные сборники, с неизменным предисловием, включающим факты ее биографии. И там не было упоминания о ее пребывании в ГУЛАГе. Хотя Руте, не привыкшей к утаиванию правды, было непросто поддерживать такую неполную и искаженную версию своей биографии. Ей неловко было вспоминать, как в одной посвященной ей телепередаче она буквально проговорилась, и внимательный зритель мог это заметить. Чтобы избежать упоминания об этом самом травматическом периоде жизни, Рута в телепередаче даже сочинила альтернативную реальность как более благоприятный вариант своей биографии. Она рассказала о встрече с Тычиной и сообщила, что по его совету уволилась с работы и через некоторое время уехала из Киева в Москву, где пять лет существовала «на птичьих правах», занимаясь переводами. А в действительности эти годы она провела в ГУЛАГе. Затем Рута рассказала, что в одном городе ее мужу сначала пообещали дать им обоим работу по специальности, но затем отказали со словами: «Вашу жену с такой биографией мы взять на работу не можем». Эта невольная проговорка могла вызвать недоумение: какая «такая биография» послужила препятствием для ее устройства на работу?

После этого отказа Рута с мужем и дочерью оказались в отчаянном положении, ведь жить и работать в больших городах ей было запрещено, и даже в провинции, как выяснилось, у нее было мало шансов. И тут неожиданно их обоих взяли на работу в пединститут, позже ставший университетом, и дали жилье в городе N. Там она вырастила дочь, написала вторую кандидатскую и докторскую диссертации и преподавала, руководила местным отделением общества Гёте и создала свою научную школу.

И опять, в который раз, Руту пронзило воспоминание о предательстве матери и мужа, и она снова находила аргументы, чтобы их в душе оправдать, понять и простить. Ведь ее мать была кремлевским врачом, и на фоне кампании против «космополитов» могла особенно опасаться за свою безопасность. Но одновременно Рута понимала, что для матери не было ничего важнее карьеры, и она была очень эгоцентричным человеком. Едва родив дочь, мать скинула девочку на своего отца, никогда ее сама не воспитывала, да и материнских чувств особенно не проявляла, по крайней мере, память Руты этих проявлений не сохранила. Мать дожила до ста лет, и Рута до конца ее навещала в кремлевской больнице.

А своего мужа Рута оправдывала тем, что он в тот момент не видел, вероятно, другого выхода. Ведь у них был ребёнок, и муж, тоже будучи «космополитом», должен был оставаться на свободе и воспитывать дочь. И она даже иногда пыталась убедить себя, что просто забыла, как сама его об этом просила, думая о благополучии их дочери. После выхода из лагеря Рута вернулась к мужу, и они прожили вместе до самой его кончины. Она с жалостью вспоминала, как часто он молча виновато смотрел на нее. За все годы после ее возвращения ни разу у них не зашел разговор на эту тему, ни разу Рута не упрекнула его, но всегда видела и чувствовала, что он всё помнит и чувствует свою вину.

Думать об этом было тяжело, и Рута вновь начала вспоминать счастливое время детства и юности, годы учебы. После Коканда семья переехала в Самарканд, где отец Руты был главврачом в больнице, и она училась там в гимназии. Она вспоминала среднеазиатский быт, прекрасные ковры ручной работы и, конечно, природу, все те экзотические, но привычные для нее реалии, которые окружали ее в детстве. Отец Руты несколько лет возглавлял медицинский центр в Воронеже, поэтому она в подростковом возрасте жила в этом городе и неоднократно видела находившегося там в ссылке Осипа Мандельштама, который был пациентом ее отца.

Поскольку Рута была не рабоче-крестьянского происхождения, а из семьи интеллигенции, она не имела права со школьным аттестатом сразу поступать в вуз, и ей пришлось уже в подростковом возрасте сначала поработать в геодезических партиях, затем пойти работать на завод и учиться на рабфаке. Но после окончания рабфака она поступила в МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории) на германистику, тем более что немецкий язык, родной язык ее дедушки, был и для нее родным, она заговорила на нем раньше, чем на русском.

Рута в студенческие годы серьезно занималась велосипедным спортом, играла в сильной волейбольной команде. На старших курсах института она вышла замуж за своего преподавателя философии, перед самой войной родила дочь. Муж Руты сразу после начала войны ушел на фронт. Она получила диплом в середине июня 1941 года, а когда началась война, сначала уехала с грудным ребенком в Коканд, где в то время жил ее дедушка, там она работала в военкомате. Через два года, оставив дочку на попечение деда, Рута тоже отправилась на фронт и была военным переводчиком. В это время она встретилась со своими родителями, оба они возглавляли прифронтовые госпитали, и сохранилась даже фотография, где они сняты втроем. В конце 1944 года, после освобождения Киева, Рута начала преподавать там в университете, и вскоре к ней приехал дедушка с ее маленькой дочкой.

Сразу после окончания войны Рута вынуждена была на некоторое время уехать из Киева и снова оставить дочь на попечение деда. Она была направлена на работу в международную комиссию по возвращению похищенных нацистами культурных ценностей. До сих пор у нее сохранились в памяти яркие впечатления о первом послевоенном месяце в Вене, где тогда находились войска союзников. Потом ей долгое время тяжело было слушать музыку Иоганна Штрауса, которая постоянно звучала тогда на улицах разоренной Вены. И ее поражало, что фермеры вокруг австрийской столицы жили сытно, имели излишки продуктов, но они настолько не любили Вену и венцев, что не продавали в город почти ничего из продовольствия. Рута тогда, помимо основной работы в комиссии, читала лекции в Венском университете и часто привозила на кафедру продукты своим полуголодным коллегам. И она с улыбкой снова вспомнила историю, характерную для менталитета австрийцев, даже представителей образованного сословия. Как-то раз сотрудники кафедры пригласили Руту на чаепитие, где все вытащили из сумок и пакетов свои «кухены»[1], а также бутерброды, но даже не подумали ее угостить, и она осталась сидеть с пустой тарелкой.

И еще Рута, снова улыбнувшись, вспомнила об одном забавном эпизоде того времени. Как-то раз она пришла в американский штаб, который примыкал к стене знаменитого венского зоопарка, где тогда не имели возможности досыта кормить животных. Рута и ее коллега по международной комиссии беседовали в комнате на втором этаже, у открытого окна, и вдруг она вздрогнула и отпрянула, потому что прямо перед собой увидела морду жирафа, который, в надежде, что его покормят, подошел незаметно и положил голову на подоконник.

Тут мысли ее снова переключились, и Рута с тяжелым вздохом подумала о своем любимом внуке, судьба которого сложилась так драматично. Он был талантливым скрипачом, во время службы в армии играл в полковом оркестре. Сразу после аварии в Чернобыле весь оркестр послали туда, и ребята играли для ликвидаторов последствий аварии. На фотографии, которая была в книжном шкафу за стеклом, стояли прямо на взорвавшемся 4-м блоке музыканты оркестра со своими инструментами, улыбающиеся юноши в летней военной форме и без головных уборов. Рута иногда смотрела на это фото, зная, что все эти ребята стали жертвами лучевой болезни. Уже после армии внук Руты по-прежнему играл на своей очень ценной скрипке, которая, впитав радиацию, продолжала его заражать. В результате он на репетиции потерял сознание и попал в реанимацию. Ставить диагноз «лучевая болезнь» тогда было запрещено, и только благодаря связям в медицинском мире из-за заслуг ее деда и родителей Руте удалось получить правильный диагноз. Было проведены интенсивные курсы лечения, и внук Руты выжил, но потерял здоровье, и судьба его была исковеркана.

Давно умер ее муж, дочь и внук жили далеко, и Рута видела их редко, но она не чувствовала себя одинокой и брошенной. Вокруг всегда были люди, ее ежедневно навещали друзья и коллеги, многие из которых были ее учениками. Ведь у нее было несколько поколений учеников, которые занимались наукой и преподавали, некоторые даже стали профессорами.

И ясно понимая, что у нее совсем мало времени осталось, Рута снова подумала о своем антифашистском архиве, где находились важные документы и свидетельства, собранные ею сразу после окончания войны, когда она объездила почти все нацистские концлагеря. И она тревожилась о сохранности своего уникального архива.

Мысли Руты снова пошли по кругу. Как в калейдоскопе, возникали воспоминания – картины ее детства в Коканде и Самарканде, отрочества в Воронеже, завод и рабфак, годы учебы в МИФЛИ, и опять Коканд, фронт, Киев, Вена, снова Киев, где она защитила свою первую кандидатскую диссертацию, посвященную творчеству Э.Т.А. Гофмана. Потом пятилетнее нахождение в земном аду, и снова жизнь, преподавание и научная работа, участие в Гётевских конференциях в Веймаре. Потом опять нахлынула тревога о здоровье дочери и внука. И перед тем как погрузиться во внезапно окутавший ее сон, Рута увидела внутренним взором своего любимого дедушку. Он шел ей навстречу и улыбался. За окном уже светало.

Февраль 2023

[1] (вернуться) Kuchen (нем.) – выпечка.