Сверчок за печкой

1

Я вам скажу, мистер Баскин, вся жизнь – это большая дорога. И не имеет никакого значения, носишься ли ты по миру, или сидишь в своем Краснополье, и читаешь всю жизнь а бихул, книжку. Как говорил ваш дедушка, умный человек в Краснополье, ин вос фар а вэг дэр мэнч вил гэйн, фирт им Гот![1] И имею я ввиду, конечно, не просто дорогу, а жизнь. Вот я из нашего местечка никогда никуда по своей воле не уезжал. А пришлось. До Америки доехал! Как говорил Шолом-Алейхем, у кого скрипач на крыше играет, а у кого сверчок за печкой! Шпилн дэ грилн, играют сверчки! Так вот этот грил всегда со мной, куда бы я ни подался в жизни. Вот сейчас разговариваю с вами, и слышу, как он сверчит. Такая моя дорога. И еще хочу добавить, что это не просто сверчок, а еврейский сверчок. У него свои еврейские заходы. Реб Гриля, как я его зову.

А началась дорога, как у всех, с рождения. И с имени. Долго мне выбирали имя. Папа был из простых, из бологолов, и имя мне хотел простое: Марк, Мордухай. В его роду это имя передавалось со времен Есфирь, как говорил папа. Вот, как вас назвали. А мама была из ихэс, знатного рода, в их семье были провизоры, адвокаты и вообще неизвестно как они попали в Краснополье. И она решила назвать меня Эммануилом. И кем вы думаете, меня назвали? Конечно, Эммочкой! Вот как назвали, Гриля и зацокал.

Сверчок на печке спал, а я возле печки. Папа сделал козлы из березы, положил на них доски, матрас мама пошила из старой занавески, и в него сено положили. А подушку бабушка принесла. Она три года гусиный пух для нее собирала: гусей у нас только на пасху покупали.

– Приданное, для Эммочки, будет, – говорит. Как будто я не будущий жених, а будущая невеста.

Натерпелся я с этим именем в детстве изрядно. На нашей улице были три девочки Эммочки! И я четвертой стал. Да, что говорить, когда даже моэл, человек, который делает обрезания, шутил, что Эммочка очень красивая девочка! Вы спросите, откуда я это знаю, и я не буду вам майсу придумывать, что папа рассказал! Знаю и все. Гриля сказал.

Правда, в армии меня Эммочкой не звали. А звали Философом. Командир нашего стройбата, молодой лейтенант, почти наш ровесник, сказал, что философ такой был Иммануил Кант! Немецкий. Но этим меня не попрекали. А Философ хорошее имя. От этого имени меня на философию потянула. Я даже в библиотеке книжку Канта нашел. Библиотекарша на меня глаза вытаращила. «Критика практического разума»! Читали такое? Я ее от корки до корки осилил. Все помню. А столько лет прошло.… Поступай так, как бы ты мог пожелать, чтобы поступали все! Хорошо, если бы все так поступали. Но.… Размечтался я тогда поступить после армии в университет, и стать настоящим философом. Философствую и служу. Тут приходит от мамы письмо: меня женили! Не в прямом смысле, а в еврейском. Устроили шидех. Без меня решили на ком мне жениться. А шидех из ви, а лэйтэр, аз мэ штэлт им крум, крыхт мэн аруф, как говорит Гриля. Женитьба, как лестница, если криво поставишь, так легко слетишь. Приехала к дяде Берлу, нашему соседу двоюродная сестра Бэла с Молодечно. Вы слышали о таком городе? Ах, вы там работали. Тогда мне легче вам объяснить. Тетя Бэла работала там, в музыкальном училище и имела дочку на выданье. И искала ей жениха по всему свету, в смысле объезжая всех родственником. И я подошел. Ей очень понравилась, что моя мама работает в аптеке, а мамин брат в Киеве адвокат. А маме понравилось, что у нее мама музыкантша, и она сама музыкантша, а папа какой-то главный в городском отделе культуры. Мама показала мою фотографию с автоматом и в пилотке у знамени полка, а моя будущая теща семейный снимок, на котором Розочка исполняла арию Кармен из оперы Бизе. В пять лет. В общем, вундеркинд! И пошла история. Мама мне пишет, я ей пишу.

Осталось несколько месяцев до дембеля. Все ждут, когда я приеду. И приехал. Взрыв на Чернобыле. И наш стройбат туда. Ликвидировать аварию. Отправили нас туда в первый день, когда еще радио молчала. В верхах совещались, а мы работали.

Через два месяца все получили свою дозу. И оказались в госпитале под Москвой. Я с командиром в одной палате. Он уходил в иной мир, и ему хотелось поговорить. Мне сказали, что у меня не будет детей, и мне тоже хотелось поговорить. И мы говорили. Однажды среди ночи, он сказал:

– Слушай, философ, женись на моей бабе! И вырасти мою дочку. Боюсь, возьмет она какого-нибудь дурака и не будет Танюше житья. А вы евреи – добрые люди. И Насте будет хорошо и Танюшке.

– О чем ты говоришь? – от неожиданности предложения, я буквально задохнулся.

– Что думаю, то и говорю,– сказал командир. – Не думай, что я тебе старуху подкидываю. Она твоя одногодка. Красивая. Врач.

– Не трепись, командир, – сказал я, закусив губу, – проживешь еще много лет, и на свадьбе своей Танюшки погуляешь! И внуков побалуешь!

– Философ, не философствуй! На жизнь надо смотреть трезво, как говорил твой Кант Иммануил! – оборвал меня командир. – У тебя детей все равно не будет. И моя Таня будет тебе дочкой! Я ее еще не видел. Но Настя пишет, что она, белокурая, как она! Скажешь, что в жену пошла! Такое, не редкость!

– О чем ты говоришь,– возмущался я.– Вбил себе в голову, неизвестно что, и мне голову морочишь! Жить ты будешь! Долго и счастливо! Я слушать не хочу твои разговоры! Поворачиваюсь на бок и сплю! – И я демонстративно отвернулся к стенке.

– Мало мне осталось, и поэтому я тебе спать не дам, – сказал командир.– Послушай меня! Хорошо, пусть ты прав и я буду жить долго и весело! Но если будет по-другому, дай мне слово, что не оставишь моих! Мы с Настей из одного детдома. У нас воспитательницей была Клара Моисеевна, еврейка. Мы ее как маму вспоминаем. Так что Настя против еврея не будет. Насчет этого не думай! И дочка еще меня не видела. Она будет думать, что ты ее папа!

И тут меня взорвало. Я решил защищаться нападением.

– Она что у тебя крепостная, в рабстве, что ты распоряжаешься ее судьбой?! И если тебе очень хочется, то я обещаю, что буду помогать им! А уж как она дальше жить будет, ее дело, а не твое, товарищ лейтенант! Дошло?

– Не дошло, – сказал он.– Не в деньгах дело! Ей нужен муж, а Танюшке папа! И то, что я тебе сказал, я ей написал, тебя не спрашивая! И написал ей адрес твоих родителей! Я когда-то благодарность им писал от лица командования. Он у тебя простой. Как у Чехова. На деревню, дедушке. И я его запомнил. Так что, она тебя найдет!

Хотел я его послать подальше, но тут под ухом реб Гриля зацокал, не знаю, откуда он вылез:

– Швайг, швайг, швайг! Молчи, молчи, молчи! – и я промолчал.

Пусть лейтенант думает, что все так и будет. Может ему от этого легче станет.

После этой ночи, мы больше об этом с командиром не говорили. Через неделю меня выписали и начистую демобилизовали. А лейтенант остался в госпитале. Я попрощался с ним, сказал, что мы обязательно встретимся, он махнул безнадежно рукой, и, когда я уже оказался почти у дверей, остановил меня:

– А ты не забудь про мою просьбу, философ!

Я едва, машинально, не спросил:

– Про какую просьбу?

Но не спросил. Ибо сверчок опять зацокал над ухом. И я кивнул.

Доктор, выписывая мне документы, посмотрев на мой удрученный вид, похлопал меня по плечу и, заговорщицки, подмигнул:

– Считай, что тебе повезло, по сравнению с другими! Из вашего батальона единицы выпишутся отсюда. Так что живи за себя и за того парня, как в песне поется. Не переживай, солдат! Можешь теперь гулять с бабами спокойно – детей не будет! И побольше пей вино – вымывает радиацию! И голове веселей! – и добавил: – Жизнь, что-то забирает, а что-то дает!

Я сделал кислую улыбку, и ушел.

Поезд на Минск уходил вечером, и я целый день проторчал в очередях в московских магазинах, стараясь что-нибудь купить из еды для дома. Ибо, как написала мне мама, чернобыльская беда не обошла стороной и наше Краснополье. То ли по чьему – то приказу, то ли по воле природы облако из Чернобыля докатилась до нашего местечка, и вылилась радиоактивным дождем. Кто прав, кто виноват – об этом один сверчок знает. Но он мне не говорит, что бы я, не терял веру в родную власть, как он выражается, и лично в товарища Горбачева. Ибо товарищ Горбачев еще для евреев доброе дело сделает. Я не уточнял, какое дело. Денег у меня особенно не было, но что-то купил: на Горького нарвался на тушенку, а за несколькими кольцами колбасы пришлось забраться почти в конец города, на Пресню. И купил, как советовал доктор, бутылку дешевого вина. Перед самым поездом, заскочил на центральный почтамт и позвонил домой. И мама сказала, что раз я буду в Минске, то это два шага от Молодечно. И попросила заехать к Розочке. И добавила, что хорошо, что нашлась невеста подальше от Краснополья. Ты устроишься там, и мы переберемся туда из радиации. Сказала, что они с ней созвонятся. И дала мне ее адрес.

Поезд был ночной. Отправлялся поздно. И соседи по вагону, двое старичков командировочных, немного поговорив о своих делах, легли спать. Я предложил им выпить, но они, посмотрев на мое дешевое вино, скривились и отказались. И тогда я выпил всю бутылку сам. Потом взял простыни, подушку, забрался на верхнюю полку, лег, думал, что усну, но не смог. Так до самого Минска лежал. О чем я только за ночь не передумал? И о лейтенанте, и о его дочке, и о маме, которая ничего не знает о моих бедах и ждет внуков, и о Розе, которая пока еще думает, что махт а мецоцэ[2]. Множество вопросов крутились в голове и ни на один из них я не находил ответа. А реб Гиля в спячку ушел. Как будто не я выпил вино, а он.

2

В Минске я сдал свой чемодан в камеру хранения, купил на вечер билет на Краснополье, и налегке поехал в Молодечно. Мама сказала, что бы я купил торт, но на торт у меня денег уже не было.

Жила Роза не далеко от вокзала, в самом центре, в многоэтажном доме напротив кинотеатра. На первом этаже дома был большой магазин. Я наскреб последние деньги и купил коробку конфет. Был будничный день, но предупрежденные маминым звонком, вся семья Розы была в сборе. Со Сморгони приехала Розина старшая сестра Голда с двумя пятилетними мальчишками – близнецами, которая виновато сообщила, что муж то же собирался приехать, но не отпустили на работе, какая-то проверка в школу приехала. Мальчики, обрадованные моей солдатской формой, буквально повисли на мне. И Голда одобрительно заметила, что меня любят дети, и я буду хорошим папой.

Как и положено, в еврейской семье накрыли праздничный стол. Пошли застольные разговоры. Стали все расспрашивать меня о будущем: где я намерен жить, у вас же в Краснополье радиация, собираюсь ли я пойти учиться, и куда, ибо без образования сейчас трудно. Я отвечал какими-то обтекаемыми фразами, мол, жизнь покажет, конечно, надо выбираться из Краснополья, а к чему руки приложить не знаю, может на строителя выучиться, стройбат все-таки прошел. Обо всем говорили, только не о прошлом. Мама строго – на строго, предупредила меня, чтобы я не заикался, о том, что был в Чернобыле:

– Зуналэ, сейчас про радиацию мегилу говорят. Они испугаются и шидех не состоится. Помолчи! Хватит того, что они знают, что в Краснополье радиация!

И я молчал. Но мне очень хотелось поговорить об этом. Ибо это мучило меня и не давало покоя. И напоминали об этом племянники Розы, которые разместились на моих коленях и ни за что не хотели слезать. Да и мне не хотелось их отпускать.

Есть люди, которым легко говорить неправду, ибо они говорят ее постоянно. Если люди, которым легко промолчать, ибо они ни перед кем никогда не раскрывают свою душу. А есть люди, как я, которыми не могут соврать и не могут ничего утаить, ибо потом их замучит совесть. И не спрячешься от нее даже за китайской стеной. Честно скажу вам, это плохое качество. Но так меня воспитали. Плохо воспитали, как я не раз убеждался в жизни. Но перевоспитать я себя не могу.

Когда я часа через четыре распрощался со всеми и собрался на вокзал, Роза вышла со мной. И первыми словами, которые я ей сказал, как только мы оказались на улице, были слова о Чернобыле:

– Я был там. Не хотел говорить при твоих, а сейчас скажу.

– Хвастаешься?– она не поверила мне.

Тогда, еще все думали, что этим можно хвастаться.

– Ох, – я вздохнул, – если бы это было хвастовство! Это правда, – и тут же, чтобы не задохнутся, подступившим к горлу комком, быстро добавил: – Я получил там свою дозу!

– Что? – не поняла она.

– Получил облучение, – сказал я, и добавил: – У меня не будет детей. Я об этом не говорил даже родителям. Тебе говорю первой.

Она несколько минут смотрела на меня широко раскрытыми глазами. И я, не дожидаясь ее слов, чтобы оборвать этот разговор, подвел черту, как говорил командир, объясняя задание:

– Ты – красивая! Ты найдешь хорошего парня! И у тебя будут двойняшки, как у твоей сестры! Не обижайся на меня! Конечно, мне не надо было заезжать к вам. Но не знаю почему, я заехал. Не могу объяснить. Но я сказал тебе правду! И провожать меня не надо! Я дорогу до вокзала знаю.

Я думал, что она без слов повернется и уйдет. Но она спросила:

– А я тебе нравлюсь?

– Нравишься, – честно сказал я.

И опять услышал неожиданный вопрос:

– Я видела, как ты быстро подружился с моими племянниками. Они чувствуют человека, который любит детей. Ты хочешь иметь детей?

– Для чего этот вопрос? – недоуменно спросил я.

– Что бы помочь тебе.

– Ты – волшебница?!

– Немножко, – заметила она, – но здесь дело не в волшебстве. Я просто беременная. Об этом не знают мои родители, – она на минуту замолчала, пристально глядя на меня, а потом добавила, – как и твои о твоих проблемах. Так что, если желаешь, мы можем решить наши проблемы вместе.

– Но ты же любишь отца своего ребенка,– сказал я первые пришедшие на ум слова.

– Врать не буду. Мы должны быть честными. Признаюсь даже, что хотела тебя в начале обмануть. Да, я его люблю! Но у него хорошая жена. Двое детей: мальчик и девочка. И он их любит и никогда не уйдет из семьи.

– Но без любви нельзя жить вместе! – вырвалось у меня.

– В наших обстоятельствах можно. Моя мама не любит папу и, слава Богу, живут уже тридцать лет с хвостиком! Так что, подумай!

Она посмотрела в мои растерянные глаза и добавила:

– Только недолго, ибо скоро может быть видно мое положение. А у папы было уже два инфаркта. Третий он не перенесет.

Захотелось спросить, а помнила ли она про это, до того, как влюбилась. Но тут же вспомнился Кант: иной вопрос уже в самой постановке вопроса не имеет смысла. И я не спросил.

На вокзале она поцеловала меня.

И прошептала на ушко:

– Кстати, моему папе все говорят, что дочки на него не похожи. А он говорит, что мы похожи на его дедушку, которого никто никогда не видал. Заметил, мы с Голдой рыжие, а папа черный, как смоль. Внучки рыжего Мотыле! Читал про него?

– Не читал, – честно признался я.

– А там есть строчки про меня, – впервые за нашу встречу рассмеялась она, – она хорошо варила цимес и хорошо рожала ребят! Ты любишь цимес?

– Не очень, – сказал я.– Я люблю мочанку.

– Его жена тоже не любит цимес. А он любит. Может поэтому и изменил ей, – по сей день я не знаю, почему это она вдруг сказала тогда, сказала совершенно неожиданно для меня, и, мотнув головой, расплескала, как волны, по ветру свои рыжие волосы.

В автобусе, я, не спавший вторые сутки, моментально заснул. Даже проспал остановку в Могилеве, где автобус стоял целых полчаса, и только после Черикова, когда выехали на Краснопольскую дорогу, проснулся. И то не своей воле, а потому что над ухом зацокал реб Гиля.

– Вос зэ а майсэ фун а цыгэлэ а вайсэ? Что за история про белого бычка? – пошутил он.

– Не издевайся, – сказал я. – Не хватает мне, чтобы и ты еще издевался.

– Я не издеваюсь, – сказал сверчок, – просто хочу тебе заметить, что такая мадам, как Роза, тебе подходит! С ней ты не пропадешь!

– Она же меня не любит, и даже не скрывает это, – заметил я.

– Ит из унтэр а гройсн фрэгцэйхн. Это под большим вопросом, – заметил реб Гиля.– Может еще и полюбит. Конечно, сейчас ее подталкивают обстоятельства. Но и тебе кое-что мешает зайн а порэц ба зых![3] И хочу тебе сказать, ты тоже для нее не большая радость, что бы тебя любить! Поверь мне, я знаю твои способности. При твоей сверхчестности, ты каждой сразу скажешь про свои беды. И, попробуй, найди такую, что бы согласилась! Конечно, если бы ты был Ротшильд, то мог бы крутить носом. Но, когда у тебя пустые карманы, то я бы не советовал!

– Но она даже не сказала, что больше не будет с ним встречаться, – схватился я за последнюю соломинку, что бы возразить реб Гилю.

– Я не думаю, что ты а нар фун коп биз фис (дурак с головы до ног), что бы жить с ней в Молодечно?!– подпрыгнул на моем плече сверчок.

– И где мне жить? – спросил я.

– В Америке! – сказал сверчок.

– Опять издеваешься, – сказал я.

Но реб Гиля ничего мне не ответил. Просто покрутил лапкой у виска, мол, о чем говорить с дураком, и спрыгнул с плеча.

Когда я вошел в дом, мама чуть ли ни с порога, сказала, что им звонила вечером Розина мама и сказала, что я им понравился. И что они сказали, что не надо тянуть со свадьбой. И, главное, они все расходы на свадьбу берут на себя.

– Это главное? – переспросил я.

– Не последнее, – сказала мама, – мы не богачи.

Я мучился, не зная, какое принять решение. А сверчок куда-то запропастился, и посоветоваться мне не было с кем. Сходил в библиотеку, хотел перечитать Канта, но в библиотеке о нем даже не слышали. И полезли из памяти перемешанные обрывки мыслей. Все надо совершать, исходя из максимы своей воли. А какая она моя воля? От сексуальности мутится разум. Мутится и что? Но у человека на это накладывается нравственная форма. Накладывается. Но кто более нравственен я или она? Человек не может считать себя абсолютно правым.

Мама каждый день напоминала мне, что надо позвонить Розочке. Я сам понимал, что надо дать ответ. Но надеялся на какое-то чудо, и ответ придет сам собой. И не звонил. И тогда она позвонила сама. Мама подняла трубку и хотела сразу передать мне, но Роза сначала довольно долго говорила с ней и только потом попросила позвать меня. Я взял трубку и услышал всего два слова:

– Да или нет?

– Да, – ответил я и, как-то машинально положил руку на рычажок телефона, отключив разговор.

– Что так быстро?– удивилась мама.

– Случайно отключил, – признался я.

– Шлеймазул, – сказала мама и успокаивающе добавила, – подожди, сейчас она перезвонит.

Но она не перезвонила в тот день. И я подумал, что это судьба. И моя история со свадьбой закончилась. Мне как-то на душе стало легче. И, главное, не я принял решение, а судьба. В эту ночь я спал спокойно, но утром, проснувшись, услышал цоканье сверчка. Хотел с ним поговорить, но он уклонился от разговора, хотя цоканье не прекратил. И выцокивал он фрейлахс, еврейский свадебный танец. А вечером позвонила Роза и сказала, что договорилась насчет ЗАГСа и ресторана. Ресторан напротив их дома, возле кинотеатра.

Свадьба была хорошая. И в меню была моя любимая мочанка. И не было цимеса. Но мне все равно казалось, что среди гостей сидит отец Розиного ребенка. Я хотел спросить об этом Розу. И я думаю, она ответила бы мне честно, Но я не спросил.

После свадьбы переехал я к Розе, потом мы переехали в Сморгонь (я вспомнил слова реб Гиля) устроился на стройку каменщиком и поступил в Политехнический на инженера-строителя на заочный факультет. Сначала снимали жилье, а потом мне дали квартиру. В малосемейке. Через семь месяцев родился мальчик. Вполне хорошее время. Семимесячные дети рождаются довольно часто, успокоила меня мама. Мальчишка был совершенно не похож на Розу: русый, голубоглазый. Наверное, в папу. Мне хотелось сказать Розе, что у нее был красивый любовник, нечета мне. Но не сказал. Мама все спрашивала, на кого он похож. И я, вспомнив, мамины рассказы о дяде Теодоре, которого все принимали за русского, сказал, что малыш вылитый Теодор. И мама сразу стала говорить, что его надо назвать в честь дяди Тимкой. Но я возразил, сказав, что мы с Розой решили, что первый ребенок будет назван в честь ее родственников. А вот второго мы назовем в честь дяди Теодора. Когда я рассказал об этом реб Гилю, он долго цокал, а потом сказал:

– Рассмешил, рассмешил. Но так оно и будет!

– Что будет? – спросил я его.

– Много будешь знать – быстро состаришься, – ответил он.

Роза то же долго смеялась, когда я ей пересказал разговор с мамой, а потом сказала:

– Тогда назовем нашего малыша Мотей в честь моего дядю Мотылэ. Ты не против?

– Нет, – сказал я, – но ты мне про этого дядю ничего не говорила.

– В первый день рассказала, – засмеялась Роза.– По пятницам Мотэлэ давнэл, а по субботам ел фиш![4] Вспомнил?

– Вспомнил, – кивнул я. И провел ладонью по Розиным рыжим волосам.

Пятилетие Моти совпало с моим окончанием института, и мы решили отметить оба праздника вместе, в Молодечно, в «Папараць-кветке», в том же ресторане, где была наша свадьба, и где готовят самую вкусную мочанку. По этому случаю приехали мои родители из Краснополья. Так получилось, что приехали они к самому торжеству. И уже за столом мама вспомнила о письме, которое они получили буквально перед отъездом:

– На автобус шли, и нашу почтальонку встретили. Говорит вам письмо. Взяли, смотрим, тебе.

Я взял письмо, пробежал глазами по адресу и вздрогнул. Я понял от кого это письмо. Я не мог ждать конца торжества: я открыл его сразу. Маленькое короткое письмо всего из нескольких предложений, написанных почему-то на медицинском бланке.

Я не знаю Вашего имени. Леша мне не сказал. Он называл Вас Философом. Он сказал, что если мне будет очень плохо, я могу обратиться к Вам. Мне плохо. Очень. Настя.

Роза заметила, что я изменился в лице.

– Что там? – встревожено, спросила она.

Я протянул ей письмо. Она пробежала его глазами, и ничего не поняв, спросила:

– Кто она?

– Она жена моего командира. Вечером все расскажу.

И все ей рассказал, ничего не утаив.

– Если бы тогда, сразу, пришло это письмо, то я, наверное, на ней бы женился,– честно сказал я, – но теперь у меня ты и Мотя. Но я должен поехать к ней. Ей плохо. Я обещал лейтенанту, что помогу.

– Да, поезжай, – согласно кивнула Роза, и, как всегда неожиданно, добавила.– Если ты решишь остаться с ней – оставайся! Ты нам с Мотей ничем не обязан. Это мы обязаны тебе! Я дам развод!

– Не говори глупостей, – сказал я и добавил, погрозив ей пальцем,– скорей ты меня бросишь, чем я тебя.

– Не дождешься! – сказала она и прижалась ко мне.

Роза сказала, что поговорит с моим начальством об отпуске, и я выехал утренним поездом на Москву, с билетами помог тесть, а потом от Москвы еще с двумя пересадками добирался до маленького поселка в Курской области, где Настя работала врачом в местной поликлинике.

– Чуть-чуть опоздали, – сказал главврач, маленький сухонький старичок, чем-то напоминающий гнома из детских сказок, – вчера Настасью Ивановну перевезли в областную больницу. Хотя, я бы это не делал. Ей уже ничем не помочь, а уходить в иной мир лучше в родных стенах. Но она не хочет, что бы это было на глазах дочки. Вы Философ?

– Да, – сказал я.

– Она меня предупреждала о вас! Она очень вас ждала. У нас сегодня санитарный самолет, с области. Я могу поговорить, что бы вас взяли. Может, успеете повидаться. Мы ее все очень любили, – сказал он почему-то в прошедшем времени.

– А Таня где? – спросил я.

– О девочке не беспокойтесь. Она у подруги Настасьи Ивановны пока. У нашего прокурора. У нас прокурор женщина. Строгая, строгая! Я бы вас чаем с медком угостил бы, но самолет через час улетает. Наш шофер вас довезет до аэродрома. Надеюсь, еще увидимся.

– Увидимся, – пообещал я.

Я застал ее еще живой. И первые слова ее были:

– А вы на Лешу похожи. Я боялась, что вы не откликнетесь. Спасибо вам! Не послушалась я Лёшу. Неудобно было, как-то самой, в жены напрашиваться. Не заведено это у нас. Решила сама оставшуюся жизнь прожить. Переехала в этот поселок. И вот теперь Лешка к себе зовет. Не хочу я, что б Таня, как мы с Лешей, воспитывалась в детдоме. Не хочу! Не хочу! – тихо, едва слышно, сказала она и замолчала, с надеждой глядя на меня.

У нее уже не было сил уговаривать меня. Но ее глаза молили. Они ждали моего ответа. И я сказал:

– Я заберу Таню. Она будет мне дочкой.

– Спасибо,– сказала она, – спасибо…. Таня знает про вас. Скажите, что вы – Философ! И она вас узнает…. Вера Анатольевна поможет оформить все документы, – ее глаза стали влажными, и слезинки поползли по щекам. Она попыталась рукой вытереть их, но рука не послушалась и только вздрогнула, приподнявшись над одеялом.– Спасибо, – еще раз прошептали ее губы.

Вечером ее не стало.

Ночным автобусом я вернулся в местечко. Водитель автобуса, двигаясь по поселку, объявлял известные местным остановки:

– Почта, райком, магазин, больница.

Возле больницы я вышел. И почему-то решил не искать гостиницы, а зайти туда. На удивление мне, главврач все еще был на месте. Я рассказал ему все. А потом он повел меня к себе ночевать. Был он старым холостяком, жил в пристройке к больнице. Почти всю ночь мы сидели с ним, и пили медицинский спирт, чуть-чуть разведенный водой, закусывали луком, обильно посыпая его солью и запивали сырыми яйцами, которые ему привез брат из ближайшей деревни. И говорили.

– Хорошая женщина была. И умная, и красивая. В одном человеке – это редко совмещается. Вот Вера Анатольевна у нас – умная баба! Прокурор! Пока ушами видишь – хороша! А как глазами увидишь – испугаешься. Правда, муж у нее такой же. Но председатель нашего поселкового совета. Такова жизнь, как любят говорить умные люди….

– Такова, – согласился я.

– Когда Настасья Ивановна к нам приехала, я на ее глаз положил, – вернулся к прежнему разговору доктор, – даже согласен был на холостяцкую жизнь крест положить. Но не вышло. Правда. Наверное, возрастом не подошел. Но она даже нашему красавцу Рентгенологу от ворот поворот дала. А все женщины у нас по нем млеют. Она вообще ни с кем. Все своего Лешу вспоминала. Он и в правду, красавец был? – спросил он, с любопытством поглядев на меня.

Я пожал плечами, и почему-то вспомнил Канта:

– Моральные принципы независимы от моральных доводов, красота вещь относительная, – сказал я, – если ты кого-то любишь, он для тебя красив.

– И вправду, ты философ, – заметил главврач. – Это придает мне надежду, что и я для кого-то Муслим Магомаев.

– Для кого-то, – согласился я.

– А ты женат? – доктор с хитринкой посмотрел на меня.

– Да, – сказал я.

– А дети у тебя есть?

– Есть.

– А жена твоя не будет против того, что ты удочеришь Таню? Ты с ней обговорил это дело?

– Обговорил, – первый раз в жизни соврал я.

Сказал я это, как-то неуверенно, и доктор заметил это.

– Смотри, а то жены очень щепетильны в этом вопросе. Будет всю жизнь думать, что дитя от любовницы! Вот если бы жена тебе привезла дитя неизвестно от кого, ты бы сразу подумал, что от любовника? Или нет?

– Нет, – уверенно сказал я.

…Хотя Таня и была на год старше Мотика, но выглядела ровесницей. Увидев меня впервые, она настороженно посмотрела на меня, и почему-то спряталась за более смелую подружку. И тогда я сказал, что я Философ. И в ту же секунду она бросилась ко мне:

– Папа!

Я подхватил ее на руки. Она прижалась к моей небритой щеке. И заплакала. А потом, повернулась к дочке прокурорши и гордо сказала:

– А ты говорила, что Философ не приедет. Мама сказала, что он приедет! И он приехал! Мама никогда не обманывает!

– Не обманывает, – подтвердил я.

– У меня папа Философ, а у тебя папа Ваня! – гордо заявила она подружке, а потом попросила: – Папа, а можно я тебя буду называть, как мама, просто Философ?

– Можно, – сказал я.

Так она меня называет, и по сей день. Всех это очень удивляет. Сначала только она меня так называла, а потом и Мотю приучила к этому. И даже Роза иногда забудется и вместо Эмки зовет меня Фил. Звучит по-американски.

Все документы на удочерение оформили быстро, как говорится, вся власть в руках народа. Чтобы не было и дальше канители, исправили ей и отчество, и в выданном новом свидетельстве о рождении по случаю потери старого, записали, что отец я.

– Ну, что? – сказал сверчок, разбудивший меня среди ночи в поезде Калуга-Москва, – я же тебе говорил, что обещание мамы ты исполнишь, и второго ребенка назовешь в честь дяди Теодора. Из Теодора прекрасное имя для девочки Таня. Мама твоя будет рада. Как говорят цадики, ба едн умглык из ойх фаран глык![5]

– Папа Философ, что ты сам с собой разговариваешь во сне, – перебивает наш разговор проснувшаяся Таня.

– Это у философов бывает, – говорю я.– Спи!

3

А потом началась Америка. Закружился, завертелся еврейский народ, и потянулись, как стаи птиц к югу, еврейские караваны в Америку. Чуть ли не у всех нашлись там родственники близкие, далекие, третья вода на киселе, четвертая бабушка восьмого дяди, как говорит реб Гиля. Нашелся и у моего папы двоюродный брат троюродной тети, которого мы превратили в родного брата по дедушке. Поехали и мы. На таможне в Москве, пограничник долго удивлялся нашим малышам и не верил, что они не близнецы.

– Одно лицо, – говорит.– Только по писькам можно отличить! И бывает же такое! А в документах написано, что не близнецы!

Дальше можно и не рассказывать. Прошли все, как и все. Всякого хватало в жизни. На то, она и жизнь. Как говорил еще Шолом-Алейхем, дэм мэншнс лэбн из ви а ярид! Человеческая жизнь, как базар! Всего хватает! Но одну историю в конце хочется вам рассказать, мистер Баскин.

Двадцать лет прошло в Америке, как один день. Танечка врачом стала, а Мотя у нас адвокат. Слава Богу, внуки уже есть! Что еще в Америке надо? Я маленький бизнес имею, копейка капает, жизнь идет. Роза в Еврейском центре работает, помогает старикам нашим документы всякие оформлять. В общем, как говорит реб Гиля, живи и радуйся!

И вот вчера приходит Роза с работы и сверкает, как новая люстра. По лицу вижу, что ей не терпится мне что-то рассказать. Но жду. Вопросы не задаю. Покрутилась на кухне. Ужин приготовила. Зовет к столу. И не успел я к блинчикам прикоснуться, как говорит:

– Эмма, ты знаешь, кто сегодня ко мне на консультацию приходил? – и хитро смотри на меня.

И тут мне сверчок на ухо шепчет:

– Он.

Ну, я и говорю:

– Он!

Она на меня глаза вытаращила:

– Откуда ты знаешь? Только не говори, что сверчок подсказал! Я от этих разговоров с ума могу сойти!

И я решил ее успокоить:

– Просто так сказал. Есть же только два варианта: Он или Она. Я выбрал Он.

– Так ты не знаешь, кто Он?

– Не знаю, – говорю.

– Ну, – она на пару секунд замолчала, подбирая слово, что бы меня не обидеть, потом сказала, – мой старый знакомый с Молодечно! – и тут же, не дав мне вставить вопрос, не останавливаясь, пояснила: – Он меня не узнал! Представляешь, не узнал! Ты думаешь, я так изменилась?

– Я думаю о другом, – неожиданно для нее, сказал я, – я думаю, а хотелось ли тебе, что бы Он тебя узнал?

– Хотелось!– как всегда честно, призналась она.

Вот такая история. Как говорили у нас в Краснополье, «жыцце, што воуна, як нi круцi, а выпрастаецца усяроуна». Жизнь, как шерстенная нить, как ее не закручивай, а все равно выпрямится!

[1] (Вернуться) Куда бы ни собирался идти человек, Бог его ведет! (идиш).

[2] (Вернуться) Делает удачное дело (идиш).

[3] (Вернуться) Строить из себя аристократа! (идиш).

[4] (Вернуться) Давнэл – молился, фиш – рыба.

[5] (Вернуться) И в несчастье можно счастье найти!