Прелюдии[1]

Ответ

Полудрему пришедших сдавать кровь нарушал один осанистый, но плохо уже соображавший старик. Он о чем-то спрашивал окружающих, как-то нелогично, порой заново пытаясь узнать то, что уже узнавал, иногда и недовольствуя. Потом он попросил какую-то женщину, чтоб она открыла ему бутылку с водой, но ей тоже на это не хватило сил, и, как самому молодому, это препоручили мне.

Я подошел к старику, взял у него бутылку. Крышка почти сразу повернулась, и струя рванулась в серьезное лицо пожилого посетителя поликлиники. Точно это счастье плеснуло, он детски съежился под брызгами, пытаясь отбиться от них и сияя при этом. Засияли и все присутствовавшие. «Кровь пойдет хорошо» – сказал я, а вопросы старика на этом закончились.

«Сереженька»

На Невском проспекте, у Гостиного двора, часто кричала старуха, на всех прохожих – то матом, то грозилась расстрелять всех из «Катюши» – наверно, сошла с ума еще во время войны. Но однажды, зимой, я увидел ее в подземном переходе – там же, на углу Садовой и Невского. Я шел в сером пальто и черной кожаной кепке. Она посмотрела на меня и сказала: «Сереженька мой» – что-то вспомнила.

Весной того же года я снова ее встретил – был какой-то праздник (Пасха?), и на Малой Садовой продавали в связи с этим еду. Увидел ее у киоска, в котором покупал себе гамбургер. На этот раз я не был в сером пальто и не вызвал тех воспоминаний. Но меня удивило, что она адекватно, спокойно советовала, где лучше сесть и поесть.

Теперь ее нет на Невском. Может быть, и на Земле ее больше нет.

Борис Ванталов

Снился долгий сон: несколько человек, включая моих мать и отца, каких-то друзей-литераторов и других интеллигентов, беседуем ночью на берегу озера. Лето. Вода не холодная. Мне говорят, что мои стихи читает масса людей в оркестре. Зная, что они мало кого там интересуют, я этому удивляюсь. Потом начинаю говорить про стихи отца. Звучит фраза, такая примерно: «стихи выстраданные, ажурно-безупречные». Мать негромко плачет. Отец начинает читать их сам. Вдруг загорается рукав его халата, непонятно, от чего. Вначале самый край, потом все больше материи в огне. Я лью на отца воду. Кричу, чтоб он шел в озеро, там пламя должно погаснуть. Он заходит туда, но когда возвращается на берег, видно, что по халату все еще бродит огонь. Я воскликнул на далеком наречии: «Твоя звезда пришла за тобой!» Отец молча соглашается и исчезает. Не видно ни загоревшегося халата, ни его.

В диалоге с городом

Когда мне было шестнадцать (около двух десятков лет назад), у меня был приятель. Одним вечером он повел меня к дому нашей однокурсницы. Хорошо помню момент, как на каком-то концерте она сказала, что хочет есть, и я предложил ей свою печень.

...Было уже очень поздно, когда мы пришли к подъезду и лестнице. Посмотрели на взлет ступеней и пошли обратно. Даже если бы оказались там в часов в семь-восемь, мы не стали бы звонить в дверь.

Недавно я снова побывал у того дома – такова сила духовных связей, открытых в юности. До этого я думал, что он выходит окнами на Неву и недалеко от Стрелки Васильевского острова – и приходил туда, где она никогда не жила. Так закрутила жизнь, что стерла из памяти мотив, важнее которого нет. И вот почти случайно я узнал, что окна дома смотрят на реку Смоленку – то есть, вид совершенно не торжественный, и рядом кладбище. По-моему, ее родители живут до сих пор там, на 17-й линии – при том, что наверняка была возможность переехать. Она поселилась теперь у какой-то далекой от центра станции метро, но, скорее всего, часто бывает у них. Рядом – церковь, мастерские по изготовлению памятников. Интересно, что ее образ теперь связывается не с парадным Петербургом, а с тихой церковью и кладбищем у реки Смоленки, которую называли когда-то «Черной речкой» – так же, как речку у дома, где прошла моя юность.

Фатум

Сижу вот, смотрю на портрет Л.Н.Толстого, нарисованный моей женой. У старика глаза шестнадцатилетнего мальчишки, прожигают. Сколько он ни глушил в себе романтика, а романтик победил. Князь Андрей оказался сильнее Пьера Безухова, и Толстой ушел из Ясной Поляны.

...Я даже сейчас думаю, можешь и глушить, все равно – победит.

Дельвиг. Последнее стихотворение

Он последовательно, может быть, не без иронии по поводу размеренности своей жизни – рассказал о распорядке своего дня, разве в первой строчке косвенно посетовал на усталость...

Рисовал свой образ в чертах светлых до наивности – и жизнь-то мила, и друзей-то любит, и с музой-то пишет с утра до вечера – и другое совсем прорвалось в финальных четырех строках, оно жило и зрело в нем с первых лет, с лицейской скамьи, притягивая к нему Пушкина, интересуя и настораживая современников. Оно говорило с ними, привлекало даже за маской флегматика-ленивца, чтобы похожим на простые и трагические песни испанских цыган, на cante jondo[2], криком сигирийи прорезать темноту последних его ночей.

Сквозь венецианское стекло

Это, наверно, звезды причудливо преломили свой свет, рассыпавшись тысячами масок, одна из-за другой выплывающих среди узких улочек и набережных. Над всеми – горбоносыми старцами, роковыми красавицами, суровыми аббатами и августейшими особами – какой-то каждому слышный и для каждого бесценный, тихий смех – мол, ребята, это все ерунда и ненадолго.

* * *

Преклонных лет немка чуть ли не каждый вечер приходила к Мариенплатц слушать наше уличное трио. Вернее сказать, приезжала из дома престарелых. Садилась рядом на раскладной стульчик. Хоть я смотрел и в ноты, чувствовал, что ее отпускает. Она с нами ни о чем не говорила.

Не знаю, был ли у меня когда-либо лучший дирижер. Думаю, ее молчаливое обращение было не к нам, не к игрокам. Она молила саму музыку переправить ее на другой берег, и мы видели, как она уплывает туда.

[1] (Вернуться) Начало «Крещатик» №4 за 2010 г., №4 за 2011 г., №1 за 2016 г.

[2] (Вернуться) «Глубинное пение» (исп.)