– Паша, что творишь, негодяй ты этакий?! – бабушка вопила, приближаясь и размахивая скалкой.

Несколько раз схлопотал по лопаткам и, заплакав, стал убегать. Спасаясь, взобрался на покатую крышу сарая. Один конец приходился кверху, а другой книзу – так, что со двора видно всю крышу. Именно поэтому бабуля все не могла угомониться и продолжала ругаться:

– Да чтоб ты сгорел! Дед твой на войне фашистов бил кучами, а ты?! Тьфу на тебя, да и только! Ноги и руки обломать тебе мало. Галя, Галя!.. А ну-ка иди сюда, погляди на своего сына. Весь в тебя – без серого вещества. А ведь говорила я Максимке не брать тебя в жены. Нет, взял на мою и свою голову, – кричала бабушка с искривленным от злобы лицом.

– Вер’ванна, да угомонитесь вы уже когда-нибудь или нет?! – кричала в ответ мама, выходя из дома во двор. – Достали! Бубните с утра до ночи. С ночи и до утра. Бэ-бэ-бэ и бэ-бэ-бэ, нет бы помочь: помолчать. Я что там, по-вашему, лежу на гамаке и коктейли попиваю?! Видите же, что дел невпроворот! Одна горбачусь, спину к вечеру не разогнуть. А Максим – хоть и люблю его – все равно не лучшее предложение, что мне делали. А знай я, что в придачу вы полагаетесь, так и вовсе задумалась бы. Ни меня, ни внука, так хоть сына пожалейте… будете надоедать – брошу все и уйду! Вот посмотрю тогда на вас! На то, как вы будете днями напролет стирать, убирать, готовить, мыть, дрова колоть да сено косить! – истерично выпалила мать.

– Ишь, какая! Пугать вздумала. Я Максимку без тебя счастливым тридцать лет растила и еще пятьдесят смогу! Вы посмотрите на нее, аристократка, белоручка. Тьфу на тебя! Я в твои годы и сено полями косила, и танки ремонтировала, на войне мужиков на спине с поле боя выносила! – бабуля вытрясала молнии из пальца перед лицом мамы.

– Ой, Вер’ванна будет вам, а! – сонливо произнесла мать. – Будь я на войне вместо вас, я бы по три мужика выносила с поля боя. Да что там носить, я бы сама сражалась и фашиста била. Максима вырастили таким счастливым, что эта сволочь каждый день напивается, да так, что по ночам хуже свиньи хрюкает, – мать подошла к бабушке вплотную и уперлась руками в бока, напоминая королевскую кобру, готовую ужалить.

– Вы посмотрите на нее! Кажись, драться собралась… а ну бей, проверим, из какого ты теста слеплена! Что, кишка тонка? Бей, кому говорят, сатанинское отродье! – бабушка не уступила бы в воинственности никому. Выпятив свою, она уткнулась в грудь матери.

Обыденная сцена моей повседневной жизни каждый раз воспринималась мною болезненно. Я наблюдал ее с крыши сарая, но мне не хотелось быть частью этого, и я отвернулся, спрятал голову в коленях, закрыл уши ладонями. И все равно не мог успокоиться. Плакал. Молоко матери, взрастившее меня, волновало кровь и не оставляло равнодушным к ее страданиям. Так же как и гены бабушки не давали встать на сторону матери.

Бабушке исполнилось семьдесят два года, из которых она выстрадала последние десять, испытывая боль утраты и скорбь по дедушке. Со дня смерти дедушки ее здоровье стало ухудшаться. Ко всему прочему она – ветеран войны, вынесший невзгоды и трудности фронтовой жизни. Война дело не женское и не детское. Однако, ужасы, которые она являет, не обойти стороной никому. Контузия – лишь малая, видимая часть изменений, которые имели место внутри нее, в душе, в сердце, в голове. Она плохо видела и ушла из жизни незрячей. Ее мучили кошмары, и она вскрикивала во сне с неистовой силой, отчего всем в доме становилось тревожно на душе. В конце жизни на нее находили галлюцинации, и она нередко разговаривала с растениями во дворе. Не будь у бабушки дочери – моей тети – Ольги Дмитриевны, она стараниями отца давно оказалась бы в доме престарелых.

Мать была провинциалкой. Отец прожил два года на окраинах страны – командировка по работе. Приехал домой с супругой и грудным ребенком – мною. Дед и бабушка со стороны матери – люди небогатые. Когда узнали о женихе из краев небесной лазури и вечной воды, они с радостью благословили и отпустили дочь.

Бедность взрастила в маме силу, характер, заставляя бороться каждый день, чтобы ее не нашли окоченелой, с иссохшими губами, выпученными глазами, раздувшимся животом, в одном из четырех углов ее холодного глиняного дома. Поэтому она не испугалась ни обветшалого дома, ни заросшей сорняковой травы, обступившей дом, ни разграбленной изгороди и разбитых оконных стекол, ни отсутствия утвари, ни болеющей матери супруга. Ее крепкий торс и сильные руки давали возможность делать мужскую работу, пока отец пил, а тетя была на работе. Сил у матери было хоть отнимай, но энтузиазм, наряду с бесконечным недовольством бабушки, стал увядать, словно цветок, поливаемый чаем. Однажды мать захотела бросить все, взять меня с собой и уехать домой. Но не успели мы собрать вещички; состоялся разговор с тетей Олей, и мы остались навсегда. Мать часто в порыве гнева – условия жизни давали о себе знать, и со временем нервишки стали ни к черту – уверяла бабушку, что уйдет, но так же, как и остальные слова, они забывались, стоило тете прийти домой.

В ссорах с бабушкой мать нашла отдушину и не стеснялась выплескивать свои эмоции. Бабушка же нашла свою борьбу – противостояние, которое давало ей стимул жить дальше.

Я с уверенностью рапортую: не успей отец вовремя – беды бы миновать не удалось.

– Ма-ать?! Любимая?.. Ты две-ерь мне открой, люби-и-мая ма-йя, – пел отец, схватившись за изгородь, которая ходила из стороны в сторону, когда он пытался выстоять, шатаясь от опьянения.

– Ну, прекрасно! Просто отлично! А, Вер’ванна, вы посмотрите, как он счастлив, – подтрунивала мать.

– Так и есть, дорогая! Ох, как же я счастлив. Мама, обними меня! Что такое? Не любишь? – искренне вопрошал отец.

– Позор! Тьфу и тьфу на тебя! Отец твой – Дмитрий Парфенович – царствие ему небесное, на войне фашистов бил кучами, а ты?! Как тебе не стыдно?! Тьфу на тебя, да и только! – бабушка саданула костылем отца и, не переставая ворчать, зашла в дом.

– А куда это вы собрались, Вер’ванна?! – кричала мать уже вошедшей в дом бабушке. – Вы же говорили, что мужчин с поля боя таскали, а сына родного, стало быть, бросите?

– Так ты ж по три за раз перетащить клялась? Вот! Для начала одного победить попробуй. И это не поле боя! – высунув голову из окна кухни, ответила бабушка. Но маме уже было не до нее.

– Ни дня без свинства! Да, когда же это кончится? – мать, пыхтя, тащила отца в сарай.

Когда отец выпивал, его укладывали в сарае. Деревянные коробки для хранения яблок и абрикосов, покрытые сеном, служили отцу не самой удобной, но все же – кроватью. Разумеется, гуманная тетя Оля не допустила бы такого отношения к своим родным, но она жертвовала братом ради племянника. Несмотря на то, что тетя прилагала нечеловеческие усилия, чтобы положить конец отцовскому пристрастию к алкоголю, она считала: брат сам виноват в животной жизни, которую вел.

Мать с первых минут зауважала тетю Олю из-за ее способности жертвовать своими интересами и увлечениями ради других. Она работала больше всех. И работа у нее была тяжелее, чем у всех членов семьи вместе взятых. Но даже это не смогло сломить ее дух. Ни один из соблазнов не смог заставить ее перейти на темную сторону, где царит зло и негатив, огорчение, недовольство и бесконечные крики – крики боли, жестокости и отчаяния. Даже когда она умирала в муках, в глазах ее не переставали светиться преломленные лучи, которые отображали ее добрую и нежную натуру. Она была слишком мудрой, чтобы тратить время весьма ограниченной, короткой жизни на ссоры с близкими людьми.

Усталая улыбка на лице – единственная улика, неувязка, которую не могла скрыть тетя. Я уверен, будь у нее шанс прилечь, она бы непременно воспользовалась возможностью отдохнуть. Но вместо этого она приходила с работы и принималась помогать матери. Возилась со мной – играла, учила, показывала, рассказывала и давала мне те знания, что развивали, делали сильней и умней. Дальше шла растереть спину и конечности бабушке. А также успевала погладить, укрыть отца в сарае. А затем шла укладывать меня спать и, рассказывая добрую сказку, засыпала вместе со мной. Я ни разу так и не дослушал сказку до конца – настолько нежным, убаюкивающим голосом обладала тетя. Она строила в моей голове мир грез, надежды, добра, веры и безопасности, но стоило ей уйти на работу, как все остальные принимались рушить этот хрупкий мир. Оглядываясь в прошлое, мне кажется, что уже будучи ребенком, я понимал Прометея, как никто другой. Тетя Оля за ночь восстанавливала психику ребенка, а на утро домочадцам вновь было чем поживиться.

– А ну слезай, сволочь такая! Что ты там ревешь, как будто я умерла! – кричала мать.

– Стой!.. Кому говорят?! Др-р-р… – бормотал отец.

– Что?! Я тебе сейчас покажу «др-р-р». Лошадь он увидел, скотина такая! – мать в остервенении била лежащего на земле отца, который принимал увесистые удары, весело посмеиваясь.

Мать запыхалась. Присела, чтобы перевести дыхание.

Чуть погодя, отец, облокотившись, приподнялся и увидел меня:

– Пашка! Сынок, ты чего туда залез? Упадешь, сломаешь что-нибудь. Слезай!

– Ух ты! Вспомнил, что сын у тебя есть?! Не смеши, ей-Богу… И вообще, кто его туда залазить научил? Не победитель ли номинации «Отец года»? – язвила мать.

– Поигрался и хватит. Ну же, слезай, – отец поднялся с земли и сурово спросил мать: – Отчего ревет?

– Хм! Глядите-ка. Наш… – недоговорила мать.

– Отвечай! – рявкнул отец.

Отец, несмотря на свой невысокий рост, был добродушным и веселым человеком. Его ахиллесовой пятой была выпивка. Он не мог отказаться от пагубной привычки и чувствовал себя виноватым перед семьей, отчего ему приходилось терпеть периодические обвинительные приговоры и сцены злости матери. Отцу ничего не оставалось кроме того, как переводить оскорбления в шутку и, посмеиваясь, получать лещей то полотенцем, то ладонями, а иногда и чем-то увесистым. Но стоило отцу сдвинуть брови, выдвинуть вперед грудь и взглянуть сурово, безапелляционно на супругу или мать, как внутри них огромный, бушующий океан заносчивости испарялся, оставляя за собой пустыню страха. Все в доме боялись этого состояния отца. Из опыта знали: успокоить его – дело трудное и всегда опасное, с непредсказуемыми последствиями. Отчего и старались дальше не злить, а угодить ему.

– Не знаю. Ей-богу, Митенька, не знаю… Я выскочила, а он уже на крыше, и мать на него кричит, – от испуга, изменившись в лице, лепетала мать.

– Мать! – отец кликнул бабушку.

– Чего тебе, сынок? – бабушка выглянула из дома.

Бабуля, завидев грозное настроение отца, сразу сбавила тон.

– Почему Пашка плачет? Зачем на крышу залез? – спросил отец.

– Так этот… Сынок, ты только не серчай… Внучек-то банки с вареньем, те, что в сарае лежат, разбил, – ответила бабушка.

Десятью минутами ранее бабушка, не в силах сдержать свою злость – поносила, стараясь побольнее ушибить, меня. Возможно даже, что еще не простила своего пятилетнего, единственного внука, но знала: все ее обиды, злость – ничто по сравнению с гневом отца. И посему она пыталась смягчить участь своего внука.

 – Как разбил? Быть не может… – мать вскочила и побежала в сарай.

Вышла, обтирая глаза рукавами халата и еле слышно бормоча: «Сволочь!», «Паразит!», «Месяц жизни извела на эти банки… а сахару! Сахару-то потратили. Сколько денег даром!».

Отец посмотрел на мать, потом на меня:

– Разбил?.. Разбил, я спрашиваю?

– Я… я…

– Слезай.

– Ты обещаешь…

– Слезай, я сказал… – отец попытался вскарабкаться по лестнице. – По-хорошему говорю, сейчас заберусь и сброшу!

Не успел я коснуться земли, как получил ремнем и повис на лестнице. Отец потащил меня на расправу в сторону сарая подальше от глаз слабонервных. Рев матери раздался на весь двор, заглушая мой плач. Бабуля кричала что-то из окна. Отец оттолкнул подбежавшую мать, она упала на землю. Помню, как я навзрыд молил отца простить меня: «Папа, папа, обещаю, я так больше не буду! Прости меня, пожалуйста, прости! Обещаю, обещаю!».

Вдруг кто-то сзади вырвал меня из рук отца. Подняв голову, я увидел тетю. Ни произнеся ни слова, она обняла меня. Взяв на руки, стала гладить по затылку. «Оставь его, Оля!» – прорычал отец.

Но тетя не послушалась и вынесла меня на улицу. Посадила на скамейку, а сама присела напротив и стала успокаивать: «Ничего страшного. Ну, ну, успокойся малыш. Маленький мой, зайчонок». Обхватила ладошками щеки и принялась целовать.

Не успели слезы высохнуть, как руки, карманы кофты и штанов были наполнены шоколадными, сосательными и карамельными конфетами. В магазине – детской лечебнице от всех психических расстройств – я позабыл обо всех невзгодах, обидах и бегал, дергая за юбку тетю, чтобы обратить ее внимание на те или иные сладости. Не успела она заплатить, как ей приходилось снова доставать кошелек из сумки. Мой удивленный лепет, счастливые гримасы, воодушевление смешили продавщицу и умиляли тетю. Бедная! Клянусь, она готова была платить и платить… отдать любые богатства на свете, все, что имела, чтобы эти радостные моменты в жизни семьи преобладали, нежели те – негативные, которыми мы жили.

Когда резервуары детского счастья были набиты до отказа, я занял место на руках тети. Лег на ее плечо, обхватив шею руками с полными ладонями конфет. Бесконечный страх, что кто-то может забрать мои конфеты, преследовал меня и заставлял крепче сжимать кулаки, прижимая их к спине тети. Я боялся заснуть. Боялся, что если усну, то не смогу как следует следить за своими сокровищами. Именно поэтому я наблюдал, как однообразные дома проплывали передо мной, одетые в белые или коричневые шубы. Разливаясь цветами, пестрели изгороди. Речушка щебетала, ударяясь о камни. Мальчишки с гоготом взбирались и выпрыгивали из старенького заржавевшего ЗИЛа без колес. Лучи солнца, проникающие сквозь могучие тополя, щекотали лицо.

Мы шли в гору, оставляя позади наше село. Я чувствовал грудью, как от напряжения сердце тети учащенно билось, а дыхание сбивалось. Но она все продолжала идти. Лишь изредка с дрожью в голосе говорила мне: «Потерпи, родной! Чуть-чуть осталось… почти пришли». Легкий ветерок то и дело проносился, заставляя пшеничные колосья петь. Легкий парфюм тети – запах дома и безмятежности, дурманил голову. Поле раскинулось до самого предгорья и площадью составляло более десяти гектаров. Однако, если выйти с конца села – с крайней – западной улицы можно было пересечь его и добраться до горы за тысячу шагов. Так мы и шли. Солнце припекало не на шутку, и я начинал хныкать. Тогда тетя сняла свой платок с головы и укутала меня в него. Ее длинные до поясницы волосы разлетелись на ветру, и она, опустившись на корточки, стала перебирать вещи в сумке, силясь что-то найти. Задумчиво посмотрела на меня. Затем подняла глаза кверху и приложила указательный палец к кончику носа. Вдруг вытащила из сумки шпильку и начала щекотать меня, при этом сама заливаясь смехом.

Один из самых лучших моментов в моей жизни. Я помню его, будто это происходило вчера. Горы, чистый воздух, огромное поле, краев которого не видно, и лишь мы вдвоем – два ребенка, два сердца, готовых разорваться от взаимной любви, неподдельно хохочущие и переполненные счастьем. Как же она была красива тогда, убегая от меня. Ее женственные руки, пальцы грациозно скользили, рассекая ветер. Тонкая талия, ноги, шея на зависть самому изящному лебедю. Неколебимая вера в лучшее – желание жить – заставляли ее светиться изнутри. Белые зубы, греческой формы нос, изящные линии губ, миндалевидные, вобравшие в себя всю любовь мира карие глаза. Ах, чего бы я ни сделал, чего бы ни отдал, чтобы вернуть эти моменты своей и ее жизни…

Дальнейшие тяготы пути я проспал. Когда я проснулся, тетя тихо всхлипывала, вглядываясь вдаль…

С пика горы виднелись село и бескрайнее море. Уже давно заброшенное, обветшалое здание из глины, пару елей вдали, абрикосовое дерево да скамейка под ним – все, что было на вершине этой маленькой горы – предвестника больших, могучих и вечных гор. Солнце заходило за горизонт. Апельсиновые облака заполонили небо. Земля светилась, залитая лучами солнца. И будто сам воздух был пронизан легкими тонами оранжевого цвета и наполнен теплом.

– Почему ты плачешь? – спросил я, сам готовый заплакать.

– Ну что ты? Что ты? Не плачь, маленький! Я плачу оттого, что так красиво вокруг. Потому что ты самый миленький, красивый мой мальчик. И я безумно люблю тебя. Так люблю, что хочется съесть!

Я вытер ее слезы. Она улыбнулась и поцеловала меня по два раза в каждую из щек.

Мы любовались закатом до тех пор, пока солнце не скрылось.

Через несколько месяцев тетя тяжело заболела – у нее диагностировали рак. Тогда я не воспринимал всерьез болезнь тети – до последнего верил, что наутро она воспрянет, и мы непременно поиграем еще…

Я заподозрил неладное, когда отношение других членов семьи ко мне изменилось. Многое прощали, стали терпимее и уже больше никогда, ни при каких обстоятельствах не повышали на меня голос.

После я узнал, что ее последним желанием было: чтобы племянник вырос, не испытывая негатива, давления и криков… чтобы рос счастливым – в счастливой семье.

Помню, как несколько месяцев она отчаянно и отважно сражалась с болезнью, пряча ее удары за ширмами из своих улыбок. Лишь прерывистые речь и дыхание, пот на лице выдавали истинную степень ее мучений. Она не показывала мне свою боль до последнего вздоха – пыталась улыбаться, даже тогда, когда губы ее дрожали, отказываясь слушаться, а на глазах выступали слезы.