1

Это было давно.

Родился вундеркиндом. Рос – мужал – состарился, обладая множеством скрытых талантов. И однажды распознал, что его день рождения имеет историческое значение. Откроем календарь, Взглянем на 16 апреля. Убедимся и заодно углубимся в историю.

Трудно сказать, известно ли было маршалу Жукову, назначившему начало наступательной операции по взятию Берлина на 16 апреля, что это не простой день недели, а дата, отмеченная в истории войн. Одно он знал, несомненно: 16 апреля 1934 года было учреждено звание Героя Советского Союза. А всё остальное…

Что же это за остальное?

16 апреля 1809 года в Италии победой австрийцев завершилась Сачильская битва.

16 апреля 1746 года в Шотландии прошло легендарное сражение при Каллодене, последнее пока что на территории Великобритании.

А если углубиться ещё дальше, в самую что ни на есть тьму веков?

Что увидим?

Первую, письменно зафиксированную битву древнейших времен, выигранную египетским фараоном Тутмосом Третьим. Случилась она также 16 апреля, но больше трех тысяч лет назад – в 1457 году до нашей эры.

Где? При Мегиддо, на территории нынешнего Израиля. Об этом недавно поведало израильское телевидение, повторив запись американской программы «Человечество: наша история» от 7 мая 2014 года.

Подумалось: «А ведь и последняя битва добра со злом, как написано в Библии, должна произойти здесь же, при Армагеддоне – на иврите «Хар-Мегиддо». Надеюсь, уже не в мой день рождения, чтобы не испортить праздничное настроение. Но всё идет к этому.

В Сирии мясорубка, называемая междоусобицей. Случайные снаряды залетают на израильскую территорию. И хочется нажать на кнопку. Но какой «пуск», когда выпить хочется?».

– Гоша! – кликнул через окно соседа сверху. – Спускайся. Есть повод!

– В спасатели приняли? – откликнулся четвёртый этаж, и все прочие навострили ухо.

– За столом, у рюмки коньяка, нам не нужны спасатели.

– А в Эйлате как раз конкурс на вакантное место. Я тебя и порекомендовал.

– Почему именно меня?

– Сексуальная озабоченность от тебя ушла вместе с потенцией. Причём, не оставила обратного адреса. И теперь ты ходишь, как в воду опущенный. Потому и предлагаю принять тебя спасателем на купальный сезон.

Ерническим хохотком просквозило этажи. Дробный перестук башмаков посыпался по лестницам. И – звонок в дверь.

– Не туалет. Открыто!

– С днем рождения, дорогой товарищ! Как я рад, что ты живой. Вот подарок, – показал кукиш. – А вот, чтобы его обмыть, – вытащил бутылку коньяка.

– Коньяк и у меня в наличке, – вяло отмахнулся Дани. – Нужно иное, чтобы встряхнуться. Как-никак 61.

– А если по-еврейски, справа налево? Шестнадцать – и получи паспорт! – заговорщицки подмигнул Гоша, будто держал в загашнике билет на право вхождения в прошлое.

Он подсел к столу и, не сдержавшись от соблазна, зубами выдернул пробку, просительно уставился на Дани: ну, разливать? Дождался кивка, и в рюмки плеск-плеск.

– Помнится, – сказал Дани.

– Иногда лучше, чтобы прошлое оставалось в прошлом, – проворчал Гоша, закусывая конфетой, обсыпанной шоколадной пудрой. – Когда же заставят оглянуться, лучше изобразить, что мгновенно ослеп. Хитрый умысел: чтобы впоследствии сказать: «ничего не видел, ничего не знаю».

– Брось! Это для карательных органов.

– У каждого память устроена по-своему. У одних она просто атрофирована переизбытком атмосферного, скажем так, давления. У других осовременена кислородными, положим, влияниями.

А твоя…

Дани поморщился.

– Гоша, не паразитируй на литературе!

– Твоя память больна былым. И поэтически взлетает из прошлого на вырванных с мясом крылышках. И летит-летит – устремляется к людям, полагая, что сезон охоты ещё не открыт.

– Поэт!

– Дани, не придирайся. Я специально сочинял текст, чтобы вышел подарочным – день рождения всё же!

– А у меня в день рождения вышел совсем иной текст. 61 год – время съёмных челюстей и хождений к врачу – на примерку диагнозов.

– Читаем? Или сначала по стопарику?

Дани взял со стола исписанный лист бумаги, с влажными проплешинами от кофе.

– Ты пей, у меня руки заняты.

– Вот я и говорю. Чтобы ходить, достаточно двух ног. А чтобы работа спорилась, и выпить не мешала, надо быть многоруким, как Шива.

– Балабол!

– Мне-то что? Рот открыт – пью, но и уши не закрыты.

Дани смахнул с исписанного листа хлебные крошки, и как-то отстраненно, будто не сам писал, медленно повёл:

– Он чихнул. Изо рта вылетела вставная челюсть. Маленькие дети попрятались за стулья и с ужасом поглядывают на гостя. Обед был окончательно испорчен.

– Что же будет? – с горечью подумал он. – Сейчас пойдут слёзы и упреки. А ведь пять минут назад… Да что там, минуту назад всё было красиво и спокойно. О, Боже! Как вернуть время? Как исправить ситуацию? Этот званый обед должен был положить начало новой жизни. Он готов был предложить руку и сердце красавице Розе. И она готова была принять его холостяцкую руку, его холостяцкое сердце, которое стучало в унисон с её сердцем. Более того, и её малолетние дети Саша и Ксюша уже были не прочь называть его папой, коль скоро он приносит каждый раз коробку конфет. А теперь они в шоке, она в недоумении, а он в душевном расстройстве. Хоть лезь в петлю.

– В петлю не нужно! – послышался вкрадчивый голос.

– А куда? – задал он мысленный вопрос неизвестно кому.

– Да хоть в день вчерашний, когда возникла мысль о предложении руки и сердца.

– Но это невозможно!

– Хорошо. Предположим, во вчерашний день невозможно. Но на пять минут назад, когда собрался с духом, чтобы предложить руку и сердце, вполне можно.

– И не надо продавать душу?

– Вот глупец! Ты же обратился к Богу, а не чёрт его знает к кому.

– Значит, не надо? – не отпускало его сомнение.

– Ну? Возвращаемся?

– Возвращаемся.

Внезапно в глазах его потемнело, потом посветлело. И просветленными глазами он увидел красавицу Розу: яркие чувственные губы, смоляные волосы без налёта серебра, румяные щёки, напряжённое ожидание на лице, а в зеркале, напротив, себя со всеми признаками золотого возраста – плешь, седина, морщины.

– Ты уже в прошлом, – послышалось снова. – Теперь открой рот и говори.

Он внезапно подумал: вот откроет сейчас рот, чтобы признаться в любви, и случайно чихнет – вставная челюсть выскочит наружу, напугает детей, испортит праздник души. И не сказал ни слова.

Да и зачем говорить, когда он уже в прошлом.

2

– Если любить, то надёжно. Если ненавидеть, то навсегда.

Что это? И откуда?

– Если любить… А если не любить, так ненавидеть.

Господи! Опять! Чужой голос, с металлическим оттенком, без выражения и акцентирования ударений. Будто отвлеченный, не связанный с обладателем голоса. Очень странно, но знакомо с давних пор. Когда-то пугало, особенно в детстве. Невозможностью придумать это, высказать эти слова, многие из которых были непонятны, но гладко входили в голову. Само собой, параллельно, складывалось в уме: это не я, это не я! Но кто же? Бог? Очень хотелось думать, что Бог. Но кто ты такой, Дани, чтобы с тобой разговаривал Бог? Ты ведь и половины его слов не понимаешь, хотя он говорит по-русски. И всё же… всё же… Он говорит! И знает, что ты его не понимаешь. Значит? Да-да, значит, вкладывает в тебя новые знания, недоступные детскому разумению, но которые ты унесёшь в будущее, когда проявится их истинный смысл.

Детскому разумению… Истинный смысл... О, Боже! И это слова не для первоклассника, только приступающего к правописанию.

Что скрывается за «истинным смыслом»?

Почему-то мелькнуло, будто продиктовано свыше: «четыре всадника Апокалипсиса. И каждый в образе реального человека, либо события. И каждый олицетворяет зло. Первый из них на белом коне».

Кто? Кто на белом коне? На днях видел: на белом коне, вернее в повозке, управляемой белым конем, привезли с вокзала Эдикиного папу. Говорят, выпустили из тюрьмы с «режимом», чтобы по вечерам не шастал по городу. А то от его шастанья сплошное зло.

Какое? А что тут непонятного, какое от клинического лжеца и вора-домушника зло?

У каждого – свой папа...

И у Эдика сумасшедшего был свой папа. Но папа – особенный. Папа-вор.

Папа-вор выглядел совсем коротышкой. Худющий, как гвоздь, в морщинах, которым на лице оказалось тесно до того, что они перебрались даже на ладони.

Папа-вор ходил в кепке, мятой и грязной. Наверно, украденной. Потому что она была на два размера больше головы, и всегда сползала на глаза. Папа-вор носил потёртый на локтях пиджак с замусоленными рукавами и часто шмыгал носом. Брюки у него не были выглажены с рождения, зато галстук был новый, украденный прямо с витрины, как он говорил, хвастаясь.

Дани не боялся папу Эдика Сумасшедшего. У него нечего красть.

И Эдик не боялся собственного папу. У него тоже нечего красть.

– Иди ты! – кричал он, негодуя на папу, когда тот донимал его какими-то несообразными требованиями.

Эдик Сумасшедший был честным до посинения. А его папа, наоборот, честность и во сне не видел. Он уговаривал Эдика Сумасшедшего плюнуть на честность и украсть для него пачку «Примы» в табачном киоске. Но Эдик Сумасшедший готов был плюнуть на папу, но не на честность.

– И в кого ты такой уродился? – негодовал папа, выискивая в пепельнице вчерашний «бычок». – Кто в тюрьмах не сидел – тот не человек.

– Молчи! А то милицию вызову!

Милицию папа-вор не любил. Оно и понятно: она его тоже не любила и рисовала ради издевки небо в клеточку. Дане милиция ничего не рисовала. Но он не любил её тоже. От неё одни неприятности. Вечером не пошастаешь по городу – остановит. С мальчишками из соседнего дома не подерешься – засвистит. А в «чику» будешь играть на деньги, битку отберёт и в детскую комнату сводит. Словом, мешала жить милиция. Впрочем, не только мелюзге. Но и взрослым. В особенности, папе Эдика Сумасшедшего. Нет, в «чику» он не играл. С соседскими пацанами не дрался. Но шастать вечерами по городу, когда у него самый «клёв», и ему возбранялось – «режим». Он обязан был вечерами сидеть дома, иначе – тюрьма. Правда, в тюрьме тоже сидят. Но там сидеть хуже, чем дома.

Сидеть дома папе Эдика Сумасшедшего не нравилось. Сидеть в тюрьме тоже. Выходит, он нигде не изыскивал для себя достойного места. И он ходил, как заведённый. Ходил из угла в угол по маленькой комнате, перевоплощающейся впритирку к стене в кухоньку. Ходил-ходил. Останавливался у подоконника, заставленного пустыми и полными четвертинками, наливал в стаканчик, на три пальца, выпивал, занюхивал краюшкой хлеба, натёртой чесноком с солью, «чтобы зубы не выпадали», и снова ходил из угла в угол, весь из себя грустный и несчастный.

От такого хождения, конечно, весёлым не станешь. Да и как быть весёлым, если воровал – воровал и доворовался всего до горбушки хлеба с чесноком и пяти четвертинок, три из которых пусты и прозрачны, хоть смотри сквозь них на солнечное затмение. Ничего своего! Ничего родного! Жена – не жена, вечно в разъездах: проводник на скором пассажирском «Рига – Ленинград». Уезжает со скандалом, приезжает со скандалом. Сын – не сын. Чужого не возьмёт, в посторонний карман не полезет. А как что, сразу – «позову милицию!»

Эдик Сумасшедший не переносил воров – «от них все несчастья!»

Он мог колоть дрова соседям за «спасибо» или за тарелку щей. Но – Боже упаси! – унести с собой хоть щепку на растопку печки.

Он мог тащить на загривке мешок картошки. Для старушки с пятого этажа. Но – Боже упаси! – положить за пазуху хоть одну картофелину.

Папа-вор, который не любил милицию, совсем почти не любил и Эдика Сумасшедшего.

Лёху, старшего сына, он любил больше. Лёха пошёл по его стопам, был карманником. И сидел в тюрьмах. Но в других. Поэтому папа-вор не виделся со старшим сыном, которого любил. А виделся с младшим, который ему не нравился и то и дело кричал – «позову милицию!».

– Ну, позовёшь милицию, шкет! Ну, посадят меня! – ворчал сквозь зубы папа-вор. – Что с тобой станет? Подохнешь с голоду!

– Не подохну! – защищался Эдик Сумасшедший. – Меня батя Дани устроит в порт. Разнорабочим.

– Да-да! – Дани поддержал Эдика, выступая из-за его спины вперед.

– Твой батя – директор? – заинтересовался папа-вор моим папой-штурманом.

– Моряк!

– А-а, моряк. Тогда ясно, что у тебя и штаны украсть без пользы – в заплатах на заднице, – папа-вор остановился у подоконника, налил в стакан на три пальца, придержал на затылке кепку, запрокидывая голову, и крякнул от всей души. – Хорошо пошла!

Как Дани заметил, водка у него всегда «хорошо ходила», когда он придерживал рукой кепку, чтобы не упала на пол. А вот когда он лежал на топчане, запрокидывал голову вбок, водка у него почему-то «шла не в то горло». Такая особенность была у человека, снисходительно отозвавшегося об отце Дани – «а-а, моряк».

И Дани взвился:

– Мой папа не просто моряк! Он – штурман!

– И много он получает «капусты»?

– Много. И не «капусту», а рубли.

– Сколько это «много»?

Если бы Дани знал!

– А кроме зарплаты, – нашёлся Дани, – он ещё получает за концерты. Он аккордеонист и баянист, играет на сцене, когда позовут. А когда не зовут, играет дома. А если хотите знать про мои штаны, то… Штаны на мне горят, как ботинки. Спросите у мамы, скажет – не вру.

Папа-вор про штаны не слушал. И про ботинки не слушал. А вот про аккордеон услышал. И про концерты услышал. И о том, что у родителей Дани водятся дополнительные деньги – «кроме зарплаты» – услышал тоже.

Он налил дополнительную порцию водки в стаканчик. Подошёл к Дани.

– Пьёшь?

Догадался – не пьёт.

– Куришь? – протянул початую пачку «Примы».

Дани отрицательно помотал головой.

– Кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким умрёт, – нравоучительно пропел папа-вор. И деловито спросил: – А на добрый магарыч потянет у барыги ваш аккордеон?

– Какой?

– А-а, – открыл рот – опешил папа-вор.

– У папы «Вельтмейстер» на сто двадцать басов. У моей сестры чёрненький «Хоннер», на восемьдесят, ну и у меня – маленький, 40 басов, на вырост.

– Играешь?

– Учусь.

– Учись-учись! Век учись – всё равно дураком помрёшь.

– Молчи! – набросился на папу-вора Эдик Сумасшедший. – Не обзывайся, а то милицию вызову!

– Я шутейно, – поморщился от Эдикиных замечаний папа-вор и пошёл с пустым стаканчиком к подоконнику, где его ожидали четвертинки. А Эдик Сумасшедший схватил Дани за локоть и давай на ухо нашёптывать:

– Что ты пасть раскрыл? Ты же ему даёшь наводку!

– Как, на водку, Эдик? У меня-то и денег никаких нет!

– Не на водку, а наводку, – горячо растолковывал Эдик Сумасшедший. – Это как адрес сказать с намёком – куда ключ от квартиры положен.

– Под половик?

– Во-во!

– Но у нас не под половик...

– Не болтай лишнего! Ему ключ твой вовсе не нужен. У него отмычка на все случаи заместо ключа. Куда хочет, туда и войдёт.

– И в музей?

– И в музей!

– Вот здорово! Пусть меня с собой возьмёт. А то нас, пацанов, в музей, где оружие, без взрослых не пускают. Или… Попроси у него на часок отмычку. Смотаемся – посмотрим.

– А адвокат у тебя есть?

– Зачем?

– Иначе пять лет получишь. Кодекс!

– Что? – Папа-вор услышал родное слово и чуть не поперхнулся водкой.

– Пять лет! – громче повторил Эдик Сумасшедший.

Папа-вор подумал и вспомнил присловье:

– Раньше сядешь – раньше выйдешь.

– Я не хочу «раньше», – ответил Дани.

– А тебя никто и не гонит! – Папа-вор сделал вид, что потерял к Дани всякий интерес, направился с четвертинкой и стаканом к топчану, притулился у стены, глотнул, кашлянул: «не в то горло пошла!». И минуту спустя, подоткнув под затылок подушку, задышал прерывисто, засвистел носом.

– Пошёл в солому, – тихонько пояснил Эдик Сумасшедший, чтобы голосом не тревожить папу-вора, у которого строгий «режим».

От утробного храпа пришлось отодвинуться подальше, на кухню, в закуток, к столу с опорожненной бутылкой кефира.

– Дани! Он обворует твоего папу! – продолжал предостерегать Эдик Сумасшедший, посматривая на своего папу-вора, прикрытого мятой кепкой: не подслушивает ли тайком?

Но тот храпел – не подслушивал.

– А твоего папу, Дани, моему папе никак нельзя обворовывать. Твой папа обидится не на моего папу – «Вор! Что с него взять?» – а на меня. И не устроит меня в порт, к своим старым друзьям. Разнорабочим, как обещал.

– Устроит, Эдик, если обещал.

– Это он обещал до воровства. А после воровства уже ничего не обещают. После воровства судятся.

– Мой папа с твоим папой судиться не будет. Даже, если он крадунист, – Дани изобретательно и очень по–детски избежал неприличного слова «вор», которое, впрочем, отнюдь не смущало Эдика.

– Не будет, пока мой папа не обворует твоего папу.

– Как же так сделать, чтобы не обворовал?

– Придумай! У тебя же голова – «Дом советов»!

– Надо твоего папу-крадуниста перевоспитать, как в кинокартине «Путевка в жизнь».

– Милиция пробовала. Сплошной пшик, ничего не вышло из этой затеи.

– Милиция только тюрьмой учит. А тюрьма – не школа. Много ли там научишься?

– Почему? Мой папа и в тюрьме кое-чему научился. Теперь, после последней отсидки, когда заложит за баки, он говорит: «в своем деле я профессор».

– В каком деле – не сказал?

– Не сказал. Но можно догадаться.

– Ну?

– Мабуть, по камушкам.

– Каким камушкам, Эдик? Не тяни резину!

– Мабуть, по тем, что находим на развалке, где раньше был ювелирный магазин. По янтарям, бисеру... Подробнее не знаю – пасс! Знаю только, что теперь, когда заложит за баки, он говорит: «в своем деле я профессор и работаю чисто, как ювелир. Комар носа не подточит».

– Вот видишь!

– Что?

– Надо устроить его на ювелирную фабрику.

– Папу-вора никуда не принимают. У него – «режим». Вечером – сиди дома. А на фабрике надо работать в две смены, утреннюю и вечернюю.

– В этом случае мы ему можем помочь.

– Как?

– Дома он может работать?

– Вообще-то он «домушник».

– Отлично! Сделаем из твоей квартиры ювелирную мастерскую.

– Да ну?

– Вот тебе и «ну!» Притащим сюда камушки с развалки. Пусть твой папа-крадунист делает ювелирную работу. И будет получать зарплату, а не тюремный срок. Годится, Эдик?

– Ещё как годится! На зарплату, мабуть, не умрём с голода.

Дани порылся в карманах. Отыскал порванный трамвайный билет, два помятых пятака, рогатку и с десяток янтарных шариков – «заряд для картечи».

– Буди папу-крадуниста, – сказал Эдику Сумасшедшему.

Эдик крикнул:

– Папа, вставай! А то позову милицию!

И папа вскочил тотчас с топчана, протёр глаза, отхлебнул, приходя в себя, из горлышка.

– Чего так срочно? Шмон?

– Вот, – Дани протянул ему горсть янтарей.

Папа-вор снова протёр глаза. Снова отхлебнул из пустой почти бутылки.

– Богато! – Он покатал солнечные камушки на своей шершавой ладони. – Не наследили? Чисто взяли?

– Ювелирная работа! – сказал Дани.

– Если чисто взяли, тогда – да, ювелирная.

– Для вас взяли.

– Да?

– Вы ведь домушник?

– Да!

– Вот и будете с камушками на дому работать. Камушки на ниточку, и – пожалуйста – ожерелье. Тете Лизе – портнихе продать можно. Она любит такие вещи.

– А срок вязать?

– Тетя Лиза для вас и свяжет. За янтарное ожерелье – все, что пожелаете, свяжет. Свитер, жакет или что другое.

– Адрес?

– Тети Лизы?

– Какой Лизы? Адрес – где «рыжики» эти взяли?

– Развалка, там, куда немцы бомбой шарахнули. Вниз по улице и налево.

– Ну, так я пойду, подышу воздухом.

Когда папа-крадунист прикрыл за собой дверь, Эдик Сумасшедший заговорщицки подмигнул приятелю.

– Очень умно! Так и поступай впредь: лучше дать вору адрес развалки, чем папы или тети Лизы. Потому что, если вора берут на квартире с поличным, то срок дают по полной программе. От трёх до пяти. А на развалке… Что ему грозит на развалке? Пьяный дебош и нарушение «режима». От силы год на выселке.

3

Второго всадника на рыжем коне обычно именуют Войной. Намёк на это дан в откровениях Иоанна Богослова. «И когда он снял вторую печать, я слышал второе животное, говорящее: иди и смотри. И вышел другой конь, рыжий, и сидящему на нём дано взять мир с земли, чтобы убивали друг друга, и дан ему большой меч».

Убивали друг друга.

Сколько раз это было – убивали друг друга – на твоих глазах. Например, 1982 год, Бейрут, автобус с журналистами из разных стран, освещающих военную операцию Израиля «Мир Галилее», переросшую в Первую ливанскую войну. И среди них ты, а рядом с тобой он, друг твой, корреспондент радио «Голос Израиля». Минуту назад был жив. Но это минуту назад…

Осколок снаряда от Эр-Пи-Джи, советского производства, торчит в железном боку автобуса. Он прошел слева направо – через оконное стекло – в спину. И вышел из груди, чтобы облить кровью его автомат, лежащий на коленях.

Моисей впал в кому, не успев подумать о смерти. Не успев даже в мыслях передать привет матери, жене, дочке. Впал в кому и, отвергнув боли и тяжбы минувшей жизни, парил над Добром и Злом – теми понятиями, которыми из века в век кормится человечество. Пока, в разрыве времен, не приступает к пожиранию единоутробных братьев.

Моисей умер…

Его автомат М-16 покоился на кожаном сидении автобуса – так и не высадил в отместку ни одной пули.

Группа иностранных корреспондентов – эти Хоу, Дитрихи, Смиты, коих он вынужден был сопровождать от Цора до Бейрута, услышав скрежет железа, отвели глаза от запредельной синевы ливанского неба, и теперь с ужасом смотрели на него, военного корреспондента радио «Голос Израиля».

Его мама Рива, лежащая на операционном столе в ашкелонской городской больнице, осознала смерть сына шестым чувством и не позволила себе мирно скончаться под ножом хирурга.

Кому, как не ей, хоронить Моисея на военном кладбище?

Из тысячи болей выбирают одну.

Кровь не стынет в поджилках, когда ноет сердце.

Кого убивают первым, если приспело время войны?

Первым убивают Её сына.

Ривин сын Моисей, сын Моисея и внук Моисея, наречённого в честь Моисея, выведшего евреев из египетского плена, погиб от шального осколка на выезде из Бейрута, так и не успев поспеть в Ашкелон к началу операции.

Рива, мать Моисея и дочь Моисея, наречённого в честь Моисея, выведшего евреев из египетского плена, из тысячи болей выбрала одну – смерть сына.

Его смерть она ощутила внезапно, на операционном столе, за мгновение до того, как уснула под наркозом.

Рива очнулась в палате от приступов тошноты. Тело содрогалось в спазмах. Старая женщина чувствовала ноющие покалывания в груди, терзаемой куском стали, поразившей её сына.

Хаим, племянник Ривы, обретший это имя, означающее на иврите – жизнь, в честь дарованной ему жизни в гетто, чуть ли не силком тащил к её кровати дежурную медсестру. А та негодующе дергала острыми, как вешалка, плечами и отбивалась скороговоркой.

– Все с ней будет хорошо! А рвота… Без рвоты не отойдёшь от наркоза

– Сделайте что-нибудь! – кричал, не слыша, Хаим.

И дежурная медсестра сделала «что-то», лишь бы «что-нибудь» сделать: сменила на Риве белье.

– Хватит орать! – сказала она Хаиму, сделав «что-то». И вышла в коридор – плечики вразлёт и покачивается, будто худоба-манекенщица от сквозняка.

– Ей плохо! – вдогонку плечикам крикнул Хаим.

– А кому хорошо? – отозвалось из глубины коридора.

Рива булькала горлом, подбирая руки к груди.

– Оставь эту девчонку, Хаим. Она права: кому сейчас хорошо? Идёт война, а она… они бастуют. Объявили голодовку на нашу голову. Это надо же, бастуют...

– Но ведь она… Она дежурная!

– Помолчи, Хаим. Мой язык к смерти прилип. Трудно говорить. Закажи памятник.

– Рива, что с тобой? Да ты! Тебе до ста двадцати, и без всякой ржавчины!

– Памятник, Хаим! И беги в родильное отделение. Я чувствую… Хая… Я чувствую… там… с внуком моим… с Моисейчиком… плохо. Не разродится она.

– Рива, да что с тобой впрямь? Каким Моисейчиком? Мы же договорились! Если мальчик, назовем его Давидиком, по моему деду.

– Я знаю, что говорю. Хаим. Беги! Мне… мне…

Рива прикрыла ладонью рот. Но поздно. Её вновь затрясло. Она выгнулась, так и не отвернувшись от племянника. Хаим выскочил из палаты, пугливым взором отметив, как сквозь её пепельные пальцы бьют жёлтые струйки.

«Боже!» – прошептал в коридоре. Выхватил из брючного кармана, не вытаскивая пачки, сигарету. Попросил огонька у проходящего мимо солдата с «Узи» на плече.

– Откуда?

– Из Ливана.

Прикурив, спросил:

– А что у тебя?

– Сын! Сын у меня!

– Так скоро?

– Что? – не понял солдат.

– Да, нет! Я просто так…

Моисей был счастливый отец…

У него была дочка, шести лет. А сейчас, появился и сын.

В этот раз он очень хотел сына – с той же силой хотения, как в прошлый раз, когда очень хотел дочку.

Дочку назвали Басей, по имени сестры его матери, убитой гитлеровцами в концлагере. А сейчас ему нужен был сын, чтобы назвать его Давидом, по имени деда, растерзанного заживо немецкими овчарками после неудачного побега к партизанам.

Но он уже знал: имя малышу теперь – Моисей, в честь него. Все согласно еврейской традиции.

Моисею не терпелось перенестись к своему младенцу, пускающему изо рта первые пузыри жизни. Но догадывался: за ним присматривает Хая… Язык не поворачивается произнести слово – «вдова».

Чего их беспокоить?

И он перенёсся, раз выпала такая оказия, в Кирьят-Гат – за десять километров от Ашкелона. К милашке – дочушке Басеньке, за которой обязалась присматривать соседка Алия Израйлевна.

Алия Израйлевна смотрела телевизор и громко цокала языком, сопереживая происходящему.

На чёрно-белом экране просторного, как холодильник, ящика демонстрировали врачей ашкелонской городской больницы, учинивших забастовочные санкции с последующей голодовкой медицинского персонала.

Басеньке пора спать. Но она предпочитала другое занятие. В ванне, под теплым душем, отмывала от серой пыли походный «Репортер» Моисея, который обычно висел на его плече, когда он отправлялся в командировку.

Изнемогая, «маг» вел голосом её папы какой-то путевой репортаж. Басенька, в ожидании своих слов, записанных некогда на пленку, била по клавишам, будто она за роялем.

Наконец дождалась.

– Я слон! Я слон! – раздалось из магнитофона.

Басенька радостно захохотала.

В коридоре, отгороженном ширмами от больных, тихо бастовали врачи. Они сгрудились у телевизора, слушали последние, касающиеся их голодовки известия и умиротворенно вздыхали.

Коридор, отгороженный ширмами, связывал хирургическое отделение с родильным.

Хаим рванулся было по нему, хотя и опасался: остановят!

Нет, его не остановили. И не потому, что в эти минуты стрекотали камеры телевизионщиков. Его не остановили потому, что белые халаты делали вид, будто ничего экстраординарного в лечебном заведении не происходит. Они видели лишь телевизор, а в нём себя – голодающих перед телеоператорами из разных стран мира. И старались не замечать Хаю, дорвавшуюся почти до самого телевизора с ребёнком на руках, но так и не втиснувшуюся в кадр.

– Доктор! Доктор! – шептала она, протягивая младенца врачу. – Смотрите! С ним всё в порядке? Он не подает голоса!

– Минутку! – сказал врач. – Потерпите немного. С ним всё будет в порядке. А у нас санкции.

Он повернулся на стуле, уставился в экран зазывного ящика, в лицо своего коллеги, профсоюзного беса, бесстрастно излагающего требования забастовочного комитета.

– Доктор! – вспыхнула Хая.

– Потерпите немного. Голос у него прорежется, – бесстрастно ответил врач.

Автомат Моисея лежал на коленях под его безвольными руками.

В далеком Бейруте.

Его тело, поникнув, подрагивало на мягком автобусном сидении.

В далеком Бейруте.

Но дух его метался по Ашкелонской больнице, от Хаи к врачу, от врача к маме Риве, от мамы Ривы к двоюродному брату Хаиму.

Хая бросилась к телефону-автомату.

Моисей подставил руки. Но так и не смог принять даже на мгновение малыша, чтобы ей было легче набирать на ускользающем от пальца диске заветные цифры. Его сына принял на руки Хаим.

– Алло! Алло! – скороговоркой произносила Хая. – Скорая помощь? Скорая, скорей, сюда! Адрес? Ах, да – адрес! Записывайте! Ашкелонская городская больница! Родильное отделение!

И тут младенец, будто отказываясь от медицинской помощи, самостоятельно подал голос. Пронзительный и сильный – голос человека, вернувшегося к жизни. Почему «вернувшегося к жизни»? Потому что Моисею показалось, что это был его голос…

– Живи, малыш! – сказал он тихо, зная, что его никто уже не услышит.

…В Израиле стояло жаркое лето, рекордное по количеству родившихся израильтян.

Жаркое лето достопамятного 1982 года – время затяжной войны в Ливане и бессрочной забастовки врачей.

4

Третий всадник Апокалипсиса скачет на чёрном коне. Считается, что он несёт людям голод.

Будто из небытия возник басовитый голос и покатил по словам.

Голод? Что ж… Тогда расскажу я вам, значит, историю, каковая явилась со мною на ниве культурного моего развития и губительной тяги к нуждам народным.

А было это в году, каком и запамятовал, но вполне советском, когда весь народ наречён был с кремлевской трибуны «единой общностью людей». Выдался об ту пору мороз преждевременный, но крепкий, как первач натощак. Северные реки легли под ледовой смирительной рубашкой тихо, мёртво, надежно. Воздух замер по стойке «смирно». Ветер вовсе и не колышется, а с ним – жизнь, тоже ни с места, и как бы ждёт повелений судьбы.

Судьба – штука, конечно, для жизни пригодная. Но гвоздя ею в стенку не вбить. И с лица ее водицы, особливо живой, не попьёшь. Куда податься? Некуда. Наказали: «Сиди, паря, и не рыпайся». Все в зимний отпуск, а я – «сиди». Белый свет в копеечку, а в кармане, даже на грошовый интерес – ни целкового. Только и всего достояния, что народное, судно по кличке «Смерть скарабеям». Чем оно гружёное, Бог ведает.

Было мне холодно. Было мне гадко. Жить не хотелось. Мороз пробирал до костей. Но что костям моим за польза, если они не для холодца? Газеты меня не восхваляли. Писем никто не слал. Был я невидим и неслышен, как боец незримого фронта.

Бррр, как вспомню. Противно! Печально! И поучительно!

Однако, жить надо. Долго я думал, как быть. Наконец, додумался. Собрал остатки сил и отдал им на растерзание газетные подшивки, которые пылились в кают-компании. Вспомнилось на голодный желудок, что пресса бдительно стоит на страже здоровья и сытости. Если, скажем, неурод с замороженной птицей, то отыщут журналисты учёного мужа, который с апломбом докажет малообразованной аудитории, что картошка питательней и полезней. Если картошка сбежит от урожайности, то пропишет он массовому читателю берёзовую кашку. Народное, мол, средство, и очень полезно для пищеварения.

Я бы в охотку берёзовую кашку. Но куда ни посмотри, ни единого деревца. А о картошке или битой птице и думать не смей. Эх, тмутаракань! Жрать нечего, а жить-то хочется! Я за газеты, и ну их пальцем слюнявым, скорей, скорей!

«Один грамм никотина убивает ломовую лошадь».

Не для меня. Лошади нет поблизости. Я бы ее – никотином – вмиг.

«Алкоголь на службе здоровью».

О! Алкоголь! На службе!

«Сухое вино содержит в себе питательные ферменты, насыщающие организм...»

Ах ты, Боже мой! Выпили ведь, все выпили, ещё до первых признаков голода!

«Морская капуста ничем не уступает мясу ни по калорийности, ни по количеству белков. Японцы, питающиеся ею издревле, всегда жизнерадостны, трудолюбивы и приветливы».

Ещё бы, раз не стоят в очереди за мясом!

Пойдём дальше. Мне что капуста, что мясо, все равно далеко. И вдруг!

«Ведро воды способно заменить десять грамм... масла».

Как? Целых десять грамм? Ур-р-ра!

«В последние годы повышения благосостояния и улучшения жизненных благ нашего народа пытливая мысль советских диетологов неоднократно обращала свое пристальное внимание на питьевую воду, как на удивительный по неисчерпаемости и витаминоёмкости источник энергоснабжения человеческого организма».

«Что показательно, без пищи человек может существовать более сорока дней, без воды, за малым исключением, всего лишь пять-шесть. Не зря ведь пелось в старой песне: «И выходит, без воды и ни туды и ни сюды».

«И вот диетологи под руководством Председателя Президиума совета директоров по санаторному и водоминеральному лечению, автора монографии «Жизнь после смерти» профессора Вешниеводы провели важный эксперимент. Он превзошёл все ожидания...»

Каждый второй выжил, что ли?

«Эксперимент показал, что питьевая вода располагает полезными свойствами всей таблицы Менделеева, как-то: «аш-два-о» находится в ней в неограниченных количествах. Помимо того, в воде, в зависимости от того, дождевая она, колодезная или речная, наличествует калий, водород, натрий, урановые соединения».

Будьте вы прокляты, не томите! Где масло?

«Исходя из всего вышеизложенного, вода успешно соперничает с маслом по экономическим показателям. Изготовление одного кубометра воды – дождевой, колодезной, речной – несравненно дешевле, чем бруска масла. А если учесть, что вода не только насыщает, но и дезинфицирует каждодневно кишечник, то, по всей видимости, лучшего продукта питания для прогрессивной части всего человечества ещё не придумано в орденоносных лабораториях наших славных ученых»

Прочёл я все это, и слюнки потекли. Что за чудо вода, когда колодезная, студеная, до звона в мозгах. Витамины в ней, хлебай их ложкою, и насыщайся, прибавляй в весе, как на курорте. Даром что ли те, что посановитее, трескают «Нарзан» и «Боржоми», да не чураются прочих минеральных, с бутылочкой и без, удовольствий. Не дураки ведь, с понятием. Знают, о чём газетам лишь предстоит по указке сверху догадаться. И с каких пор! Лермонтов – не за так, почитай, прогрессивным слыл человеком – пил только её, водицу, в Пятигорске. В ней, в родимой, выискивал все запретные для народа элементы Менделеевой таблицы, чтоб опосля обнародовать. Дать понять непутёвым и страждущим собратьям, мол, за мной, за прогрессивным, человечество! А его застрелили. Прислужники врагов да наймиты иностранных разведок! Всё бы им, чтоб народ масло лопал и не приобщался к передовым элементам таблицы Менделеева. Чтобы жил старыми понятиями и деклассированными элементами.

Вот ведь как! А жрать хочется! С витаминами и калориями или без, но хочется. Очень.

И попёр я с ведром брезентовым к проруби, что брательнику моему Емельке и не в столь голодные времена щучку выдала. «Везёт дуракам», подумал, и, подумавши, зачерпнул чего-то там на счастье.

«Не повезло. Умный!» – констатировал я, вытащив полное ведро воды с разбавленной в ней нефтью, тоже, видать, из таблицы Менделеева. Обидно стало, но делать нечего. Пошёл назад. Вскарабкался по обледенелому трапу на борт, да прямиком махнул в камбуз. Вылил воду в котёл. И опять новым рейсом к проруби. Ходил-ходил, пока не набрал воды вровень, по полезной ёмкости, с килограммом масла.

Набрал этого добра. И заскучал, на котёл глядючи. До краев в нём и больше. Как напитать себя? Не насос ведь, разорвусь, калориями не докормленный. Но тут стукнул мне по башке героический лозунг: «Живым не сдамся!» И пока из глаз сыпались искры, накренил я котёл, присосался, и почувствовал себя всамделишным китом.

Стал я необъятных размеров, вырос в животе до того, что живот во все стенки уперся, не пускает меня во внешний мир. Стою, запечатанный в камбузе, а из разжиженного мозга фонтанчиком брызгает. Что за содержимое в том фонтанчике, непонятно. А знать очень хочется, как и кушать. Вдруг мой мозг брызжет чем-то питательным? Но чем? Во всяком случае, не марксистско-ленинской философией, потому что она не в мозгу, а в сердце. Значит… Подожди, а что у меня в мозгу? Серое вещество, извилины. И ещё что-то. Недаром же вдалбливали мне всякие прогрессивные знания, чтобы через мозг напитать сердце. Но ошиблись. Чем сердце не корми… оно все равно смотрит в нужном направлении, сейчас – на входную дверь. Кто бы ни вошёл, и чего б ни вышло.

Таки вошёл… И вышло…

Вошёл он. Вышла она. Вода. Но это потом – со всеми калориями и в собственном соку.

Кто же вошёл? Присмотрелся я – человек. Глядит на мой живот и головой покачивает. За ним вошёл кот и сказал: «Мяу». Пригляделся я, кот при усах и коготочках, но почему-то с человечьей мордой. Как еврокоммунизм, должно быть.

– Паря, – сказал человек, и кот облизнулся.

– Паря, – сказал человек, – каждой твари по паре, а кот у меня одинёшенек.

– Буль-буль, – закапало из меня, покатилось. И на камбузе началось наводнение.

Кот вскарабкался на котёл. Человек на плиту. Я за ними. Но куда там! Воды уже по пояс. Мне никак не пробиться – не Ной. Тону.

– Спасите! – хлынуло из меня.

Кто-то руку мне протянул, то ли человек, то ли кот. Ухватился я, вполз, изловчившись, сам не знаю куда. И очутился в котле. Сверху крышкой меня – раз! – придавили, голову не поднять. Чую, огонь заиграл в плите.

– Буль-буль, – из меня.

Сварят меня в этой вонючей воде, что льётся и льется из глотки.

Отравятся ведь, паразиты. Здоровья своего не сберегут.

Эх, тьмутаракань! Жить не хочется, а помирать страшно. Ещё спросят всякие там с крылышками на том свете: «Чего явился?» Что скажу? Как оправдаюсь? Назад попрошусь, не отпустят. Ой, горячо! За что мне такие страдания!? Я ли не… о чём это я? Где моя, как её?.. ах да, мысль? Была? Была! Сплыла? То-то и оно! Сплыла-выплыла. Русалкой… из мозга – в гортань. Из гортани – в котёл. Вот она, плавниками машет, мечется в воде. Знать, припекает и её, родимую. Ну, держись, мысль-русалка! Я тебя сейчас…

Вдруг – гляди-ка, чудо – нырнула в котёл кошачья лапка, исхитрилась, зачерпнула во все коготки русалку, и нет её, мысли моей. Хрустнули надо мной русалочьи косточки, и послышалось полнозвучное: «Мур-мы-у-ррр!».

Жизнь моя остановилась, хотя это безобразие и продолжалось. А потом у меня кончились мысли. Я очнулся от голодного обморока. Глядь, в руках газета, а во рту ни былинки. И возжаждал я с душевным трепетом кота, пусть он сто раз и гад. Сожрал бы!

Собрал я последние силы и пополз в неизвестном направлении – на звук «мяу». Ну, думаю, котик, сойдёшь мне за кролика.

Ползу, ползу. Вроде бы ещё по палубе, а уже по мостовой. И упираюсь в очередь.

– Что дают, а?

– Мясо.

– Кошатину?

– Дурак! Говядину!

– Пустите к прилавку.

– Только инвалидам войны без очереди.

– А-а-а!

Легче грудью закрыть амбразуру дота, чем пищей рот.

– За что боролись?! А-а-а!!!

Выбросили меня из очереди – за пределы сознания. Пришел в себя – вот те раз! – опять на судне.

Бррр, как вспомню.

Противно! Печально! И поучительно!

5

Четвёртый всадник ехал на бледном коне. «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя «смерть», и ад следовал за ним».

«Ад следовал за ним». Как это?

Но вспомним о чуть ли не ежедневных взрывах автобусов с исламистами-смертниками в Израиле, последовавших после заключения в Осло мирных соглашений между Израилем и ООП, о невероятной активности террористов во всём мире, то представление о том, что «ад следовал за ним», добавим для ясности «за каждым терактом», становится до боли понятным.

И вырисовывается такая картина.

В коридоре толпятся голые люди. Мужчины и женщины.

Тусклая лампочка высвечивает обморочные лица, скамейку паркового типа у стены, металлический кассовый аппарат на треножнике и высокий стул без спинки подле него.

– Чего они тянут?

– Когда уже начнётся?

Из двери с табличкой «Приёмный покой» вышла миловидная женщина в белом халате, под которым проглядывают джинсовые брюки.

– Кто на очередь, прошу в очередь.

Повертела круглое сиденье по оси и вскинула себя на стул, чтобы вровень быть с кассовым аппаратом. Кнопочки с цифирками под пальчиками, штырёк для наколки входных билетиков сбоку.

Люди в коридоре молча выстраивались в очередь, старались не соприкасаться друг с другом.

– Кто у нас первый будет на приём? – спросила кассирша в образе и подобии врачихи.

– Я… Я… – поспешно отозвался толстячок с лысиной во всю голову, оторвавшись от разговора по мобильнику.

– Ваш билет…

– Простите, – толстячок перекрылся руками. – Сами видите. Без карманов.

Он конфузливо переминался у треножника с кассой, мелко подрагивал, как от озноба.

– Сама вижу, – согласилась кассирша, – сама и учту.

Пробежала пальчиками по кнопочкам, крутанула ручку сбоку от кассы, вытащила бумажный прямоугольник, наколола отрывной талон на иглу, а билет в приёмный покой протянула толстячку.

– Можно пройти? – просительно посмотрел он на кассиршу.

– Идите, идите, не задерживайте. Кто на очереди?

– Я! Я! – послышалось издали.

Дверь в конце коридора распахнулась, будто по ней саданули с разбегу ногой, и пропустила мощного человека лет сорока.

– Куда вы? Вас тут не было в наличии! – занервничали голые люди.

Но человек не обращал на них внимания.

– Я! Я первый, – говорил скороговоркой и столь же быстро продвигался к кассе.

– Стойте! Стойте! – попытались задержать его голые люди.

Но куда там! Он только отмахивался. И шёл себе, шёл – напролом. Шёл и дошёл до кассы, выхватил у кассирши билет в приёмный покой и рванул за приоткрытую дверь.

– А я? Я! – разволновался толстячок.

– Вы на очереди, – утешила его женщина. – Ждите…

– Что?

– Ждите.

– А мой билет?

– Отпустим первого, примемся за второго. У нас очередь, – пояснила кассирша. И, затянув поясок белого халата, ушла следом за мощным человеком.

– А я? Я! – канючил толстячок.

– Все там будем, – сказала ему дородная тетка с чёрной родинкой, размером с горошину, на левой груди. – А пока – со свиданьицем: устраивайтесь поудобнее, передохнём.

– Вот всегда так, – грустно заметил толстячок, проходя к парковой скамеечке. – То ли передохнём, то ли передохнем. Живёшь-живёшь, и вечно тебя опережают.

– Даже в смерти, – согласилась дородная тетка, усаживаясь рядом. – Впрочем, на том свете жизнь не в грусть. Там тебе…

– Слышали!

– Это надо увидеть. Там тебе захочется чаю. Бери без отказа! Чистая роса! Захочется…

– Кайфа… неземного, – мечтательно протянул толстячок, поигрывая мобильником.

– Алкоголя, даже потустороннего, не держим. Но! – игриво приподняла пальчик. – Опять-таки росой угостим, однако не простой, с начинкой из райских цветочков. И кайфуй без вреда для окружающих.

– А девочки?

– Расшалился, дружок! – рассмеялась тетка. – Сначала попробуй меня, я тоже с начинкой – в райский кайф, без вреда для окружающих. А на закусь…

– Девочки? Те, что помоложе?

– Гляди, чего захотел! Девочек! А яйцеклеток от них не хочешь взамен? Только это в наличии и осталось. А девочки… Девочки в расход пущены! Запамятовал, дружок, от тряски мозгов?

– Но на том свете…

– Девственность восстанавливается, да. Но все остальное, что вокруг, голый воздух.

– Как?

– А так! Взгляни…

Он и взглянул. Дюжий санитар волок на верёвке по коридору женскую голову, другой – связку из рук и ног.

У парковой скамейки голова задёргалась, зашаркала носиком, выгадывая знакомый запах, с усилием открыла глаза.

– Милый! Милый!

– Где твои прелести? – вздрогнул, узнавая, толстячок.

– Руки сзади, ноги сзади. Не видишь? Тащат на буксире.

– А тело?

– На теле был пояс смертницы. Сам примерял: здесь не жмёт, там не выпячивает…

– Молчи, дура!

Толстячок поспешно набрал номер телефона на мобильнике. Нажал кнопку. Голова и задымила, хотя взрыва не последовало.

Из приёмного покоя вышли охранники.

– Жив ещё? – спросили у толстячка.

– Ещё дышит, пусть и в коме, – ответила за него женщина. – Видите, – указала на мобильник. – К жизни возвращается.

– Мы его к жизни вернём основательно! – сказали охранники. И по бокам, по бокам толстячку, чтобы осознал, на каком свете находится. – На выход!

– С вещами? – испуганно спросил он, смущаясь своего голого вида.

– Мы тебя там приоденем! По последнему крику тюремной моды.

6

Последним всадником Апокалипсиса, меняющим обличие в воображении толкователя, лично для Дани был не условный «толстячок», годный в литературные персонажи, а тюремный сиделец Ахмед аль Кувейти из Восточного Иерусалима. Вернее, уже не сиделец. Выпустили на свободу досрочно за подписку о благонадежности и «добрых намерениях», о чём и сказал по телефону тренер боксёрского клуба Гриэль. Казалось бы, не он, а радио должно об этом сообщать. Радио и сообщило, правда, не называя имен. Приблизительно в таком виде: судьи Верховного суда приняли решение сократить срок тюремного заключения шести арабских подростков, бросавших бутылки с зажигательной смесью в автомобили на шоссе номер 6, и ещё одного, пытавшегося с ножом напасть на полицейского. Инцидент с поджигателями произошел в октябре 2015 года на участке шоссе между Бака эль-Гарбией и Ницаней Оз. Подростки кидали бутылки с пешеходного мостика, вынуждая автомобили на большой скорости изменять траекторию движения. К счастью, в результате инцидента никто не пострадал. Окружной суд приговорил виновных к тюремному заключению сроком от 12 до 33 месяцев, однако Верховный суд значительно сократил приговор. Причина снижения наказания – мягкие приговоры, вынесенные ранее по схожему инциденту другим подросткам.

Для радио, конечно, это не суперновость: подумаешь, одним террористом на свободе больше, одним меньше. Другое дело, предвыборная кампания в Штатах – Хиллари Клинтон или Дональд Трамп? – вот в чём вопрос! Гамлетовская, понятно, дилемма, не докучная мелочишка израильской жизни.

Однако мелочишка, когда она превращается в соринку, попавшую в глаз, подчас заслоняет и мировые проблемы. А если попадёт в ухо, жди нервных всплесков, побуждающих дать кому-нибудь в морду. К тому же глаз можно зажмурить, а от мелкой соринки, когда из телефонной мембраны она сигает прямиком в ушную раковину, не укроешься:

– Да-да, Ахмед. Он самый, – говорил Гриэль. – Вроде бы отбыл наказание. Рано? Да сократили ему срок. За компанию с теми, кто бросал бутылки Молотова в нас. Топай себе на свободу с чистой совестью. Шёл бы к себе в деревню, так нет! Привалил вчера к нам. «Хочу быть чемпионом Израиля. Разве нельзя? Тогда – дискриминация! Евреям можно, а мне нельзя?»

– Принял?

– Как откажешь? Неполиткорректно, задевает чувство и достоинство. Глядишь, и расизм припишут.

– И чемпионом сделаешь?

– Если ты поможешь.

– И помогу!

Взрыв эмоций, злость, и злорадная думка, будто выхваченная из прочитанной книги: «Если судьба негодяя сама даётся в руки, то пусть её подправит в нужном направлении рок».

А какое направление – нужное?

Под подушкой «Макаров», он и знает направление. «Самая короткая линия – прямая». Это из геометрии. А из его ствола «Самая короткая линия – убойная».

И надо же, чтобы такое известие – да в день рождения! И надо же, чтобы день рождения совпал с субботой! В клуб не рванёшь – выходной, тренировки нет. И выкипай – исходи пеной, или топай из угла в угол и бормочи под нос: «А до смерти четыре шага». Но ты не в блиндаже. И на улице не притаился снайпер. Да и знакомый ангел не показывается, чтобы вывести из нервного потрясения. Что остаётся? Смотреть на звёздное небо, и думать, как в детстве: вот бы стать астрономом, отыскать братьев по разуму, и спросить – хорошо ли на том свете? Хорошо? А нашим врагам?

Как по накатанному понеслось в уме, уводя в далёкое прошлое: «солнечное затмение, солнечное затмение».

Солнечное затмение, обещанное по радио, мы увидели воочию точь-в-точь в указанный диктором день и час. Но предварительно, чтобы увидеть его во всей красе, коптили стеклышки, через которые доступно было смотреть на солнце. Невооруженными глазами на него не посмотришь, не то, что на звёзды. К тому же можно ослепнуть и ничего приличного при этом не увидеть. Звёзды совсем другое дело, да и не так ослепительны, как солнце. И кажутся гораздо ближе, чуть ли не за протянутой в небо рукой, в особенности ночью, на балконе, если взобраться на табуретку.

Меня уже записали в первый класс. Мне уже купили «Букварь» и «Родную речь». Мне уже при ознакомительном посещении учительница задала самый важный в жизни вопрос:

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?

До солнечного затмения я сказал бы: Иваном Царевичем, чтобы кататься на Сером Волке и сразиться с Кащеем Бессмертным.

А после солнечного затмения я сказал то, что было на уме у любого мальчишки нашего двора:

– Астрономом.

Учительница ласково улыбнулась, приветствуя мое похвальное желание, и посоветовала хорошо учиться.

Разумеется, я собирался хорошо учиться. И задолго до 1 сентября стал готовить себя в астрономы. Как только начинало смеркаться, выходил на балкон, чтобы наблюдать за звёздами.

Это никому не мешало: мало ли чем занимается малец, главное, не шумит, не играет в войну и не бегает с деревянной саблей по квартире как оглашенный.

Но однажды я припозднился. Взрослые собрались спать, а я двинул на балкон.

– Куда тебя понесло? – спросил папа.

– Смотреть на звёзды.

– А зачем тебе ножик?

– Чтобы отковыривать звёзды от неба.

– Брось эти свои ночные забавки.

– А как я иначе стану астрономом?

– Ладно, – согласился папа. – Лучше становись астрономом, чем в советское время Иваном Царевичем. И помог мне отнести на балкон табуретку.

7

Позвонила Нора, вторая половина Льва Самсонова, согласно загсовому свидетельству. Только-только поссорились, и – на тебе! – ищет пути примирения.

– Ты знаешь? – повелась с вопроса.

– Нет! – резко бросил Дани, чтобы быстрее прервать разговор.

– Тогда запомни дату.

– 16 апреля 2016 года.

– Мой день рождения. Что дальше?

– Отметим?

– И ради этого ты звонишь?

– Не приглашаешь? Тогда слушай. Только что показывали по телеку в американской программе «История» шестую часть документального сериала «Гости прошлого».

– Узнала себя среди античных предков под видом Дианы-охотницы?

– Не то говоришь. Показывали космических пришельцев с летающей тарелки, которые делают над нами эксперименты. И главный начальник среди них – кто? Никогда не догадаешься! Двухметровый богомол. Да-да, богомол из породы насекомых. Но ростом до потолка – чудище, да и только: глаза – во! морда – во! руки – клещи!

– Вполне возможно, что на других планетах и насекомые разумны.

– Не туда твоя мысль повернута.

– Мысль – не сперматозоид, чтобы всегда головкой вперёд. Поверни её в правильную сторону.

– Но сначала сообрази, почему они утаскивают на летающую тарелку наших мужчин?

– Чтобы пообедать с комфортом, мужика с летающей тарелки перекладывают на фаянсовую, лицом вниз, чтобы не видел занесённой над мягонькой попкой вилки. И…

– Не хохми… хотя почти в точку. Дело в том – я первая догадалась! – что у этих тварей, как и у настоящих богомолов на Земле, во время полового акта жена откусывает голову мужу. А затем, оплодотворенная этим членоносителем, съедает его целиком. Вот у них из-за такой расточительности и наступила полная нехватка самцов-производителей. За тем и пожаловали на Землю. Натаскают к себе на летающую тарелку наших мужиков, модернизируют их по своему образу, применив генетику, и давай – плоди себе подобных, пока тебе голову не откусили. А их потомки захватят Землю и нас всех скушают.

– Но эти гости с НЛО, как я слышал, и женщин воруют.

– Этот вопрос уже не по моему адресу.

– Спроси у муженька.

– У него свой подход к проблеме.

– Поделишься?

– Такой подход, что он после этого фильма спать идти со мной боится, спрашивает перед заходом в спальню: тебя не модифицировали в самку богомола?

– За голову опасается?

– Чего ему опасаться? Головы у него и так нет!

– А у тебя?

– Не дури! Карту Атлантиды я у тебя не воровала, чтобы с концами. А взять на время, и не ради личного обогащения, а во имя научного открытия – не грех.

– Куда тебя понесло? Что за словеса?

– Могу и попроще.

– Попроще только мощи.

– Нет, могу и натурой. Ты ведь не был разочарован в прошлый раз?

– Настаиваешь?

– Перевяжусь бантиком, будет тебе на день рождения подарочный присыл.

– А кто доставщик?

– Ты и доставишь. Когда? Да хоть сейчас, пока допиваю коктейль. Я в баре у Грошика. Адрес известный: Русская площадь, напротив полицейского участка.

– Отдыхай без меня.

– Ладно, тогда… В любое удобное для тебя время.

8

В Библии 66 книг. Отними свой возраст, прибавь 50 и получишь год своего рождения?

Это объявление из Фейсбука втемяшилось в голову, и не отпускало, пока не проверил. 66 – 61 = 5 + 50 = 55. Законный результат – 1955 год, и никакой премудрости, сплошная арифметика. Хотя не поймёшь, почему так складно получается. Может, и жизнь устроена по этому образу, не поймёшь, как складывается, а рисуется без всякого абстракционизма: тут реальный человек, там реальный человек, а посредине ЗАГС. Или? Долго ли придумать? Одно, второе, третье набегает на ум. И вдруг – осечка. Вдруг болезненное продёргивание сквозь память: раннее детство, металлический голос, и какие-то незамысловатые слова, смысл которых так и не распознать. Говорит-говорит, а что говорит лишь ему известно. Как и сегодня. Чего это кинуло в прошлое и полонило Апокалипсисом? Найти бы причину, разобрался бы и с металлическим голосом. Но причина упрятана в диковинных снах, окутанных ореолом таинственности. Ищи их на лоне подушки. Но если перепил и обезножил, то и сидя можно выхватить из небесной канцелярии такой сон, что потом бегай по врачам, обрученным с лечебным гипнозом, и домогайся: правда это либо вымысел?

А приснилось…

Следом за скрипом закрывающейся за Гошей двери послышалось:

– Пространство и время сомкнулись в одно точке. Твой час настал. Поднимайся и следуй за мной.

Легко сказать пьяному: поднимайся! Легко сказать пьяному: следуй за мной!

Трудно исполнить предписание такого рода. Но – что странно – не успел Дани подумать о таком повороте, как ноги сами собой понесли. Куда? Если бы знал – куда. Но он не знал, и шёл за провожатым, глядя ему в спину. Вот-вот, в спину, по сторонам не смотрел Вернее, не мог повернуть голову. Спина и спина, а на ней, как на телеэкране, разные разности, глаз не отвести. Бледный конь, красный конь. Всадники Апокалипсиса. Дурман. Падающие звёзды. Дымное пожарище. Руины зданий. Ураган. Тонущие корабли. Море, выходящее из берегов. И над всем этим дребезжащий звук лопнувшей струны. Скрипачи считают, что если подставить палец под лопнувшую струну, отсечет в момент – такая в ней разящая сила. Правда ли, вымысел для устрашения юных музыкантов, следует спросить у Паганини. Но он растворился в минувшем, а настоящее давит на уши, создавая вихревой порыв ураганной мощи, и втягивает в телеэкран, обретающий внутри формы ангара с треугольным космическим кораблём замершем в воздухе в полуметре от бетонного пола. И никакого удивления, душевного трепета, внутренних переживаний. НЛО? Ну и что? На то и НЛО, чтобы появляться внезапно. Трап спущен? Прекрасно! Не нужно прыгать на подножку, а то ведь и зашибиться недолго. Теперь бы стюардессе появиться, сказать «здрасте вам, пристегните ремни, мы отлетам». Но стюардесса не показывается, а кресло – вот оно, тут как тут, и у самого иллюминатора. Милости просим, садись, надевай наушники, слушай полюбившиеся с детства мелодии. И впрямь, будто пароль, не требующий отзыва, по принципу опознания – «свой» – сначала «выходила на берег Катюша», потом «с чего начинается родина?», затем «Хава нагила». И никакого лишнего шума, ни рокота двигателей, не шуршания колёс по рулёжке. Только музыка, бесконечная музыка, попурри из некогда любимых песен, а за иллюминатором распахнутое звездное небо и Земля, голубокровный шар, подсвеченный обморочным светом луны. Ау, люди! А в наушниках: «Хотят ли русские войны?» И следом, будто подключили другую запись, переход на прозу…

– До коронации Тутмос посетил Гизу и заночевал рядом со Сфинксом, не подозревая, что каменный исполин погребен полностью под песком пустыни. Во сне ему явился Сфинкс и сказал: «Если откопаешь меня, станешь фараоном». Тутмос умел видеть сны, и, главное, не забывать их при пробуждении. Он отдал приказ сопровождающей его свите. И Сфинкс был откопан. Тутмос, в соответствии с предсказанием, стал фараоном. И был счастлив, не понимая одного: его дар видеть сны был важен инопланетянам. По той причине, что на Сфинксе написано: «Подо мной лежит знание о нашем сотворении». Но запись эта не была расшифрована, и Тутмос не смог совершить второй шаг – начать глубинные раскопки под Сфинксом, чтобы добыть те знания, которые кинули бы древний Египет в иную эпоху, опережающую даже нынешнюю.

– Леонард да Винчи вошёл в пещеру в 1476 и исчез на два года – до 1478. Земляне предполагают, там он встретился с инопланетянином и с его помощью посетил иные миры. Затем, вернувшись в Италию, стал создавать небывалые машины, на 500 лет опередив своё время. Среди них танк, вертолет, подводная лодка и прочее, что он мог увидеть в далёком будущем и нарисовать в настоящем. Его дар художника необходим был инопланетянам, чтобы помочь людям вырваться из средневековья.

– Николо Тесла, маг электротехники, приручивший молнию и создавший «лучи смерти», получил свой невероятный дар изобретателя после излечения от смертельного недуга. Перед его мысленным взором представали те технические новшества, которые следовало «приручить» и заставить работать на человечество. Мало того, появление чётких видений сопровождалось и условными путешествиями в разные страны или, что вполне вероятно, хотя и не доказуемо, на другие планеты. Но предоставим слово ему самому. «Сильные вспышки света покpывали каpтины pеальных объектов и попpостy заменяли мои мысли, – послышался надтреснутый голос Николо Теслы. – Эти каpтины пpедметов и сцен имели свойство действительности, но всегда осознавались как видения. Дабы избавиться от мyк, вызванных появлением «стpанных pеальностей», я сосpедоточенно пеpеключался на видения из ежедневной жизни. Вскоpе я обнаpyжил, что лyчше всего себя чyвствyю тогда, когда pасслабляюсь и допyскаю, чтобы само вообpажение влекло меня всё дальше и дальше. Постоянно y меня возникали новые впечатления, и так начались мои ментальные пyтешествия. Каждyю ночь, а иногда и днём, я, оставшись наедине с собой, отпpавлялся в эти пyтешествия – в неведомые места, гоpода и стpаны, жил там, встpечал людей, создавал знакомства и завязывал дpyжбy и, как бы это ни казалось невеpоятным, но остаётся фактом, что они мне были столь же доpоги, как и моя семья, и все эти иные миpы были столь же интенсивны в своих пpоявлениях». Этот дар ментального путешествия и умение видеть конечный результат технического поиска сблизил его с инопланетянами, давая приоритетную возможность для совместной работы на будущее. И кроме того утверждение, проверенное, как пояснял Тесла, на практике: если y личности может пpоизойти смещение пpивязки во вpемени, то можно пpактически изменить возpаст. Допустим, чью-то пpивязкy во вpемени сместить на двадцать лет назад, соответственно изменится возpастной запас тела. 

– В 1947 году в штате Нью-Мексико, вблизи города Розуэлл, потерпела аварию летающая тарелка. А затем на земле произошло ещё 73 крушения Неопознанных летающих объектов, причём каждое документально подтверждено очевидцами. Спрашивается, почему НЛО, находящиеся на высочайшем уровне технологического развития, с лёгкостью преодолевающие межзвёздные пространства, разбиваются из-за каких-то мифических технических неисправностей на матушке Земле? Не проще ли предположить, что они не разбиваются, а уничтожаются, так как космическая война, письменно, в сказаниях о богах, и визуально – в настенных изображениях – зафиксированная ещё до нашей эры в Индии, продолжается до сих пор. Кто же с ними воюет? Инопланетяне, защищающие Землю от космических варваров. И земные люди. Какие? Особого рода. Провидцы будущего, привычные к ментальным путешествиям, обладающие навыками воина, тренированным телом спортсмена, сместившего свой возрастной ценз чуть ли не на тридцать лет назад, и, следовательно, обладающие потенциальным даром суперсолдата.

«Это обо мне?» – подумал Дани.

Но ответа не дождался.

Однако тут же увидел с полугодовалым упреждением небо над Иерусалимом 23 ноября 2016 года. Почернелое от кучевых туч, образующих воронку, своего рода скважину, устремленную в звёздную высь. И трубный звук, пугающий, вибрирующий и, казалось бы, нескончаемый.

Не трубный ли это глас Армагеддона?

Что за совпадение? В день рождения мысленно представил себе всадников Апокалипсиса, и, гляди, точная дата, видение небесной червоточины и предсказанная в Библии музыка гибели всего сущего. Или это не совпадение, а предупреждение? И впрямь, время на исходе, и если человек не образумится, он в яви столкнется с концом времён.

9

– Добро пожаловать на Нибиру. Здесь вы родились. Здесь и проживёте десять-пятнадцать тысяч земных лет. И все ваши жизни на Земле останутся с вами и на Нибире. На выход. Трап подан.

Дани посмотрел: где попутчики? Но странно – в глазах появилась рябь, ни одного лица не различил. Движение видел, шуршание слышал, себя ощущал. Но всё как во сне, когда невозможно повлиять на события. Вроде бы в чём-то участвуешь, куда-то направляешься, но – куда? – загадка. И вот ты уже на месте. Где? В какой-то квартире, с телеэкраном во всю стену, с причудливым, продолговатым, как гроб, комодом, заставленном бюстами каких-то людей. Над каждым цветная фотка, прикрепленная к стене, с видами городов, некоторые узнаваемые: Иерусалим с целёхоньким Храмом Соломона Мудрого, Афины с ничуть не поврежденным Акрополем, Рим с ареной для гладиаторских боев. Удивительно, снято с натуры, причём в пору, когда фотоаппаратов не существовало. Фокус-покус для знатоков истории. А что если какой-нибудь из этих физиономий щёлкнуть по носу? И щёлкнул. Нос податливо ушел в панель, и на лбу вспыхнула самодвижущаяся картинка бытия, а проще говоря, началось экранная жизнь неведомого героя, чем-то близкого, понятного, хотя совершенно отличного видом. Предок, что ли? Или? Такого не может быть! Но настойчивый голос в мозгу: «Ты!».

Как же так? Экранный герой машет мечом, бросается в атаку на противника в короткой тунике, рогатом шлеме, с вилами и сеткой для ловли птиц. Удар. Отскок. И вновь атака. Ещё секунда… Но нет, к лешему такие кровавые зрелища! Повторный щелчок по носу, и кино отключено: не наберёшься сил наблюдать за собственной гибелью. Лучше осмотреться здесь, в новом для себя пристанище. Или не новом? Что-то роднит тебя с этим домом, манит из комнаты в комнату. А вот и спальня. Но странно. Широченная кровать поставлена отдельно от спящего. А спящий… Ну и ну! Спящий в стеклянном гробу. Может быть, покойник? Отнюдь! Дыхание ровное. Лицо загорелое, с румянцем. Борода – ни одного седого волоса – кольцами. Голова удлинённая, или же просто представляется несоразмерной с человеческой из-за остроконечной шапки с какими-то финтифлюшками, электронного, должно быть, свойства. Одет в спортивное трико, подчёркивающее мускулистое тело. «Ты!» – опять послышался голос.

Вот тебе и «на», здрасте-приехали! Экскурсия по заказу трудящихся! К самому себе – не живому, ни мёртвому – пожаловал в гости. В детстве водили в Мавзолей, посмотреть на дедушку Ленина. Сегодня привели посмотреть на себя. Тот в гробу. Ты в гробу. В чём аналогия? «Дедушка в Мавзолейном гробу не проснётся, но жив-здоров, и в ином обличии вернётся с Нибиры в Россию, когда заскучает по прелестям революционной жизни. Ты в отличие от него поднимешься из этого гроба и вновь займешься повседневными делами по наведению порядка на родной планете. А пока, до начала тренинга, отдыхай-развлекайся. В соседнем доме бар-ресторан, с доступными ценами. Денег нет? А деньги и не нужны. Достаточно отпечатка пальца».

Дани и не заметил, как оказался в соседнем доме, у стойки бара, на высоком стуле с упругой кожаной подушкой.

– Мне, – попытался сделать заказ и замялся, разглядывая диковинного бармена – борода в колечках, халат из тиснёного бархата с изображениями летающих тарелок на фоне звёздного неба, конусообразная шапка из блестящего, похожего на золото металла. «Поймет ли мой русский?»

– А то! – ответил бармен, угадав мысли клиента. – Говори на любом языке, у нас гид-переводчик в башке имеется, – постучал костяшкой большого пальца по колпаку.

– Тогда… – Дани задумался, определяя на взгляд, какая из бутылок на стеклянной полке более привлекательная.

– Закажи «Геоленд», десять капель на двойную порцию русской водки, – послышалось сзади. – Не пожалеешь! Даже лютая зима для тебя весной обернётся.

Кто это? Голос знакомый, напоминающий кого-то из времён ранней молодости.

Бармен выставил на стойку графинчик, выдыхающий из открытого горлышка дурманящий дымок.

– Прозит!

Дани опрокинул рюмку. И обернулся к советчице, чтобы поблагодарить за доставленное удовольствие. Напиток и впрямь возымел чудесное действие. Голос незнакомки внезапно стал узнаваемым, а она сама – разве не чудо? – превратилась в Любашу студенческой поры – ту, самую желанную, самую дорогую, без которой и жизни нет, и свет не мил. Но какое-то едва заметное все же отличие наблюдалось. Какое? Родинка над левой бровью, а ведь должна быть над правой. Хотя… может, и он сам при переброске сквозь космос как-то изменился.

– Ты?

– Я! А что тут такого странного?

– Но ведь мы не дома. На чужой планете.

– Как раз мы дома. На родной планете.

– А как же Земля?

– На Земле мы в гостях.

– ?

– Ну, как тебе объяснить, чтобы быстрей аклимался?

– Попроще. А то у меня шарики за ролики заскакивают.

– Всё и выглядит просто, как дважды два четыре. Здесь, на Нибире, мы живем – минимум – десять-пятнадцать тысяч лет. Что для нас срок человеческой жизни? Уикенд! Вот и отправляемся раз за разом на Землю, чтобы ухватить чуток адреналина. Люди это зовут «реинкарнацией». А мы – пришельцы выходного дня – «земными каникулами».

– Мы? – недоверчиво переспросил Дани, и показал на диковатого бармена.

– Мы – мы – мы!

– Не мы-чи, Люба, – неожиданно для себя самого засмеялся Дани.

Спонтанная шутка показалась ему очень смешной и, приняв визуальные формы, корчила рожи, каждая похожая на коровью морду с влажными от умиления глазами. И вообще стало весело и приятно. Вспомнилось из «Родной речи» – «в гостях хорошо, а дома лучше», а из кинофильма «Цирк» – «и никто на свете не умеет лучше нас смеяться и любить».

«Любить! Любить! Любить!» – застучало в нём метрономом.

– Пойдёшь ко мне? – взял Любашу за руку, погладил её ладонью свою щеку, как делал в Питере, на сон грядущий.

– Пойдём–пойдём, – охотно согласилась Любаша. – Но не к тебе, дурачок ты мой непонятливый. К нам! Забыл, что ли, мы уже семь тысяч лет женаты. Настолько давно, что ты позабыл о моём втором имени, за прабабушку Мирьям.

– Так в древнем Израиле звали по-еврейски Марию, мать Иисуса Христа.

– Просвещённый ты, мой муженёк! А ну повтори, но уже без иврита: «Люба-Мира, Люба-Мира». И не забывай на тысячи последующих лет.

10

Дани проснулся под монотонный голос, преследующий его с детства:

– От имени командования космического спецназа выносим вам благодарность за успешное прохождение трехмесячной тренировочной подготовки курса молодого бойца и выполнение секретных операций. Будьте готовы к новым боевым заданиям.

– Служу Родине! – чуть не буркнул спросонья Дани и очумело дёрнулся: где он и что за бред привиделся ему в джунглях дядюшки Морфея?

Но вокруг ничего необычного. Его спальня, его кровать. В ванной его зеркало. В нём его рожа, малость, правда, припухшая, но, конечно же, не от рюмочки водки с Нибиры, а от мощного израильского коньяка, принятого на грудь совместно с Гошей. А на настенном календаре 17 апреля 2016. Какие три месяца тренировочной подготовки? Какие к чёрту секретные задания? Ещё этого не хватало, обмолвиться в Израиле о выполнении каких-то секретных заданий, когда здесь ножевая интифада, а в Сирии гражданская война. Мигом возьмут за шкирку: кто, где, когда? Попробуй растолкуй! К тому же с такой, сновидческого рода, информацией даже к врачу на приём идти опасно. «Выпишите мне таблетки от слуховых галлюцинаций. А то померещилось, что со мной говорят с того света, благодарят за какие-то деяния и обещают в час Х снова призвать на службу».

– Вы служите, мы вас подождём, – раздалось в мозгу, будто там прокручивали фильм о солдате Бровкине. Но голос-голос. Любашин голос. И тревожное: – Чтобы ни случилось, я буду ждать. Помни, буду ждать и на Земле, и на родной Нибиру, только возвращайся!

«Вот я и вернулся, – подумал самостоятельно, без диктата внутреннего голоса. – И никого. Кликнуть, что ли, Гошу?»

Гоша – лёгок на помине – уже толчётся за дверью, названивает: раз-два, тройным, будто тыркается в коммуналку с десятком соседей.

– Входи, если недопил.

– Угадал. Я вечный Недопил Батькович. Вчера только приложился, как ты отвалился, – удачно срифмовал, и попробовал дальше: – Ты закемарил, к подушке прилёг, а я в одиночестве пить на смог. И тихо подался к себе на этаж, имея в груди с недопитья мандраж.

– Не балуй!

– А что? – Гоша уселся на «свой вчерашний» стул, налил из «вчерашней» бутылки, опрокинул в пересохшее от «вчерашнего недопитья» горло полтинник коньяка. И повторил: – А что?

– И не спрашивай. Голова кругом. Лучше скажи, какое сегодня число? Но точно.

– Тебе ли не знать? День похмельный – законный, обязательно наступающий за днём рождения. – И уточнил: – У порядочных людей.

– Семнадцатое?

– Спрашиваешь! Дня своего рождения не помнишь? В меня пошёл?

– Пошёл, да не в тебя. А куда направили, – загадочно произнёс Дани, не представляя, следует ли довериться Гоше.

– По божьему направлению?

– Может, и так.

– Исайя, глава шестая. «И услышал я голос Господа: кого Мне послать? И кто пойдёт для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня. И сказал Он: пойди, и скажи этому народу: слухом услышите, и не уразумеете, и очами смотреть будете, и не увидите».

– Всё?

– На первом этапе всё, Дани. А на втором… На втором я забуду о первом. Ты – что? – забыл о моей болезни?

Это и упрочило Дани во мнении: старый друг не проговорится, если ему довериться. Выскочит у него из памяти вся информация. А вот дельный совет способен подать – энциклопедические познания из него не выветриваются. К тому же Библию цитирует, как будто только перед заходом в квартиру заучивал наизусть, а ведь открывал её, положим, последний раз, находясь в больнице, после теракта, когда травмировало его настолько серьёзно, что утром не помнит виденное и слышимое накануне вечером.

– Понимаешь, – Дани начал медленно, с осторожностью подбирая слова, чтобы не сойти за умалишенного в глазах старого приятеля. – Был мне голос…

– Я же говорю, Исайя.

– Не говори. Слушай меня. Был мне голос. Он сказал...

– Пойди…

– Наподобие. Но не перебивай.

– Уже молчу! – И чтобы выполнить обещание, Гоша забил рот двумя листиками докторской колбасы.

– Словом, пошёл-полетел, оказался на другой планете. И что совсем дико, участвовал в каких-то военных операциях, выполнял секретные задания. И не день-два, а три месяца. Три месяца! – чуть ли не вскричал. – А посмотрел на календарь, семнадцатое апреля. Всего лишь утро следующего дня. Будто и никуда не отправлялся, а просто-напросто спал. Что скажешь?

– Утро вечера мудренее, вот что скажу.

– Но я не псих.

– Это легко проверить.

– Ну, даёшь!

– Домашний гипноз, это почти понарошку, словно бой с тенью, и долой псевдоистории. Выложишь всё как на духу.

– А умеешь?

– Обижаешь, товарищ! После сеанса у психиатра из-за отключки мозгов нет для меня игры более занятной. Любого могу ввести в транс, и выяснить всю подноготную. Хоть сейчас принимай на работу в полицию.

– Я не отдел кадров.

– Хорошо, тогда представь, что ты подследственный, а я твой дознаватель.

– Но как?

– А так, без «каков». – Гоша поспешно заглотнул вторую порцию коньяка, подошел к телевизору, снял висящую на боксерском кубке золотую медаль. Вернулся к столу и, присев на «рабочее место», стал равномерно, подобно маятнику, раскачивать медаль на верёвочке перед глазами Дани. – Смотри сюда, со всем вниманием к блестящему предмету, и засыпай. Вот так, вот так, понемногу.

Монотонное убаюкивание, и неясные картины минувшего, реальные по визуальному восприятию, но неправдоподобные по существу.

– Что тебе видится?

– Полигон. Мишени, напоминающие шаровые молнии. В руках энергетическое оружие, вроде нашего «Узона», но стреляющее подобием солнечных лучей.

– Что вспоминается?

– Как-то раз, когда мы в солдатском кафе заговорили, горячась, о политике, наш командир провел симультанный опрос общественного мнения.

– Что, по вашему мнению, – спросил он, – следует сегодня вписать в Памятку от Всевышнего, адресованную человеку?

– Мы не боги, – последовало в ответ.

– Этого от вас никто не ждёт.

– Тогда… Не сотвори себе кумира.

– Это уже было. И не помогло.

– Тогда… От каждого по возможностям, каждому по потребностям.

– Тоже было. И тоже – никакого положительного эффекта.

– Тогда… Впрочем, ты начал, ты и выкладывай.

– Я бы вписал итоги Второй мировой войны: 78 миллионов человек убито, 67 процентов из них – гражданские лица.

– И что будет?

– Вернее, не будет… Третьей мировой войны не будет.

– Это ты земным политикам скажи. А нам…

– Для того вы и собраны здесь, чтобы Третьей мировой не было и чтобы предотвратить космическую войну.

– А кто ее развяжет?

– Да любой… Не обязательно государство. Подумайте и прикиньте, через какой-то срок беспилотные летающие аппараты с дистанционным управлением могут превратиться в личный боевой авиаотряд некоторых олигархов, с террористической начинкой, охочих до острых ощущений на пороховой бочке. Или, что не менее вероятно, станут воздушным, либо космическим флотом для их детишек, продвинутых в компьютерных играх-стрелялках. Представьте себе этакого прыщеватого идиота, возомнившего себя в присутствии столь же активной и юной девицы Наполеоном двадцать первого века, и при этом сидящим у телеэкрана за пультом управления беспилотными самолетами с бомбовой выкладкой, а не в сумасшедшем доме. Представили?

– А дальше что?

– Дальше?

– Боевая тревога! – раздалось вдруг в ушах, и все бросились разбирать оружие.

Дани очнулся. Вопросительно посмотрел на Гошу.

– Ну?

– Три месяца, говоришь, и ни в одном глазу?

– Там алкоголь другой. Да и не алкоголь.

– Понятно, оттого в твою голову и не втемяшить, что три месяца умещаются в мгновения сладкого сна.

– Не сладкого. С какими-то сражениями, криками ужаса, ранеными, убитыми. Какой диагноз? Не томи!

– Диагноз – не медицинский. Скорее технологический, либо божественный. Там, где ты изволил побывать, времени в нашем понимании не существует. Или же… они управляются со временем на свой лад. Очень похоже на ориентировку от Иисуса Христа, типа: верующий в меня будет жив и после смерти.

– Вот-вот! Со слов Любаши…

– Постой, она в Питере. Какие слова?

– Да не в Питере. На той планете. Там она встретилась мне в расцвете молодости, не в нынешнем своём золотом возрасте.

– Ага! Встретилась и в кровать поволокла.

– Откуда тебе это известно? Из моего гипноза?

– А что с тобой ещё делать, Дани, в пору сексуального недопития?

– Брось свои глупости! Я о серьёзном. Мы с ней там пребываем не в пору первой влюблённости, а надёжно женаты уже семь тысяч лет.

– Боже! – Гоша схватился за голову. – И это рай? Нам такой хоккей не нужен, как сказал прямо в телевизор спортивный комментатор Николай Озеров.

– Перестань юродствовать! Слушай главное! Из слов Любаши получается, смерти для нас, землян, и впрямь нет. Мы здесь как бы в командировке на срок человеческой жизни. Посланы с Нибиру, чтобы подкачать адреналин после райской, и надо полагать, довольно предсказуемой и, следовательно, скучной жизни на всём готовом там. Вот и устраиваем войны, государственные перевороты. А попутно совершаем техническую революцию, изобретаем, делаем научные открытия. А потом перекидываемся на тот свет – возвращаемся домой, и выставляем очередной свой земной облик, этакий трофей, в виде бюста на постамент. Один, второй, десятый, пятнадцатый. И любуемся этими произведениями искусства, понимая, все мы, нибирийцы, творцы земной жизни, её истории и развития.

– Хорошо сказал. А теперь выпьём. И возрадуемся, что сказано это без посторонних свидетелей. Я не в счёт. К завтрашнему дню позабуду. А ты, Дани, напейся покруче, чтобы позабыть сейчас. И живи дальше. Без выхода в космос и на спецзадания. А то ведь следующее прикажут выполнять в сумасшедшем доме.

11

Последствия от гипноза донимали Дани до вечера. Этот день проходил в какой-то заторможенной реальности, когда внезапно наплывали неясные видения явно не земного значения. Включишь телевизор, и вместо ясной картинки, какие-то гипсовые отливки цвета слоновой кости, точно посмертные маски. Но обретут цветовую гармонию и, глядь, вырисовываются одутловатые щёки Сократа, монголоидный разрез глаз Чингисхана, треуголка Наполеона, курчавые бакенбарды Пушкина, мохнатые брови Брежнева. Своего рода незапланированная экскурсия в галерею таинственных бюстов всех времён и народов. Явно реальная, но где и когда проведённая? Где? Не иначе, на Нибиру. Когда? Это тоже понятно. Но… Здесь и заковыка, не в одной галерее они разом выставлены. Да и не в галерее. Это частная коллекция. Трофейное, так сказать, богатство. Стоп-стоп! Ну да! Любаша водила по соседям, демонстрировала друзьям-нибирятам потустороннего мужа, прибывшего в земном своём обличии на краткосрочную военную переподготовку, в Израиле это дело называется – «милуим» – сборы резервистов. А друзья-нибирята, не лишенные самохвальства, свойственного, как выясняется, не только землянам, но и прочим разумным обитателям Вселенной, представлялись ему «в лицах минувших эпох».

– Имейте удовольствие взглянуть сюда, – говорил с французским прононсом и не совсем по-русски, щеголеватый молодой человек в шелковом халате тигровой раскраски – по возрастным понятиям Нибиры было ему не более трех тысяч лет – и щёлкал по носу скульптурный портрет гвардейского офицера.

На миниатюрном телеэкране, вмонтированном на лбу изваяния, разыгрывалась дуэльная композиция. Раздавался выстрел. И появлялись политые кровью титры: «Чёрная речка. 1837 год».

– Вы?

– Честь имею представиться, Дантес!

Помнится, из сердца вырвалось:

– Чести вы не имеете!

– Дуэль? – щёголь без промедления, будто заранее знал о реакции Дани, откликнулся на оскорбление. И всё это под уморительный хохот и оживлённую разноголосицу: «Ещё не акклиматизировался, живёт старыми понятиями».

А какие, спрашивается, понятия должны быть у Дани. Новые? Или заимствованные у местной элиты? Он и здесь пока что человек Земли, и ничего человеческое ему не чуждо.

«Убийца Пушкина? И открыл рот, говоря о чести? А не хочешь ли, чтобы я заткнул его кулаком?» Но Любаша, помнящая о спонтанной реакции мужа, перехватила его руку. И смяла возникшую после смеховой разрядки настороженность:

– Когда я была Шекспиром, то написала о земной жизни, дай Бог память: «Весь мир – театр, а люди в нем актёры». Актёры, господа, актёры! В той земной жизни. А мой дорогой Дани явился к нам в земном обличии, и, не подозревая о том, продолжает играть свою земную роль.

– Я не актёр!

– Поэт? – с некоторой издёвкой в голосе спросил у него смуглолицый красавец невысокого роста в сюртуке изысканного покроя, подошедший на звук зарождающегося скандала с бокалом шипучего напитка.

– И поэт! – ответил с вызовом Дани.

– Наше всё?

– Причём тут «наше всё»?

– Значит, не ты писал Юрьеву?

– Что писал?

– Здорово, молодость и счастье, Застольный кубок и бордель!

Незнакомец отпил из бокала, оценивающе посмотрел на Дани, прикидывая, созрел ли он для последующего, и мечтательно произнёс:

– Когда ж вновь сядем вчетвером С блядьми, вином и чубуками?

– Простите, не настроен.

– Разумеется… Это поэтическое предложение адресовано в 27 мая 1819 года.

– Не устраивайте мне здесь экзамен! Тоже мне, знаток поэзии!

И опять сквозной хохот в зале.

А под этот хохот удар под дых, нет, не кулаком, как умеют боксёры, а словом:

– Позвольте представиться, Пушкин.

– А я… я… Дани Ор, – машинально откликнулся иерусалимский укротитель Пегаса и…

Боже, где он? Слова Богу, в собственной комнате. И никого, кроме телевизора. А он, пусть и говорит, однако ни с кем не поделится о невероятном конфузе, свидетелем которого оказался.

12

«Пора рассчитаться с долгами, сходить, куда намечено, выпить, с кем положено на свой день рождения, – подумал Дани, обретая чёткость сознания. – Но прежде, прежде всего надо позвонить в Питер, выяснить, что за оказия случилась с Любой, почему вынырнула вдруг на Нибиру? А ещё… ещё… – полистал карманный календарь с дневниковыми записями. – Что у нас намечено?»

На ум пришло шаловливое: «Когда ж вновь сядем вчетвером С блядьми, вином и чубуками?» Досадливо отмахнулся, включил на полную громкость телевизор, чтобы истошными криками молящего о пощаде туземца перекрыть назойливые домогательства пушкинской строки. И услышал из окна Гошино:

– Кого пытаешь, нелюдь?

– Отстань! – устало произнёс и поплёлся в ванну, чтобы смыть с тела липкие напоминания недавнего сабантуя.

Но не тут-то было. Телефон требовательно позвал к мембране.

– Алло! Кто? Люба? Где тебя черти носят? У меня же день рождение было вчера. А ты? Что? Связаться не могла? Была в Виннице? А мобильник?

– Разрядился.

– Мобильник разрядился, а я подзарядился. С кем? С Гошей, яснец! С кем ещё, когда тебя понесло на мой день рождения не в Иерусалим, а в Винницу?

– Забыл? 16 апреля – официальная дата трагедии.

– Какой?

– Дани, ты за своими пьянками совсем забыл, что 16 апреля – это не только твоя дата. Также моя, да и вообще евреев. Но трагическая. Нет-нет, говорю это не потому, что представитель Сохнута, и выступала там от имени Израиля. А из личных побуждений. Напоминаю, 16 апреля 1942 году немцы расстреляли винницких евреев, а среди них и сестру моей мамы. Меня ведь и назвали в честь неё Любой. Правильнее, правда, Люба-Мира. Но двойное имя не разрешалось писать в метрике. А было ей всего 18 лет и, как говорила мама, я её точная копия.

– Ты – она?

– Что тут удивительного? Одна кровь.

– И лицо.

– Вспоминаешь фотку, что стояла у мамы на рояле?

– Одно отличие – у тебя родинка над правой бровью, а у неё над левой.

– Ладушки-оладушки! Глаз – алмаз. А сердце – золото.

– Пробу негде ставить.

– Я и без пробы… Дани… Обнимаю, люблю, – оборвала себя Люба, чтобы скрыть подступившие к горлу спазмы, и трубка дала отбой.

Дани поспешно стал набирать питерский номер, но, не выдержав напряжения, отошёл от телефона, вырубил телевизор и бухнулся на диван.

«Господи, разберись теперь, на ком женат. На Любаше – сорок земных лет или на её тете Любе – три тысячи. Хорошо, что никаких математических способностей. А то при подсчёте свихнёшься».

– Гоша! – панически воззвал к открытому окну.

– Продолжим? – откликнулась верхотура. – Кончил уже истязать пленника? Зажарим для закуса тело его на костре? Или своё мясо нести? У меня индюшечья колбаса из русского магазина.

– Неси колбасу, кислые огурцы остались у меня со вчерашних посиделок, – обречённо пробормотал Дани себе под нос, догадываясь, сегодня он долги не отдаст – никуда не пойдёт, никому не позвонит. А докучающую календарными напоминаниями записную книжку сунул под подушку. Пусть отлёживается там и молчит в тряпочку, как комсомолец на допросе. «Мальчишку шлёпнули в Иркутске, Ему семнадцать лет всего, – невзначай вспомнились стихи Иосифа Уткина. – Как жемчуга на чистом блюдце, Блестели зубы у него. Над ним неделю измывался Японский офицер в тюрьме, А он всё время улыбался: Мол, ничего «не понимэ».

«Не понимэ», – отдавалось в мозгах, царапая наждачной бумагой извилины.

Дани высветил экран компьютера, побежал по клавиатуре, выгребая из электронной памяти Интернета сообщение о винницкой трагедии. И, скрипя зубами, прочитал: «Начальник полиции города заявил, что наличие евреев в городе его очень беспокоит, так как строящееся здесь сооружение – ставка Адольфа Гитлера – находится в опасности благодаря присутствию здесь евреев. 16 апреля 1942 года почти все евреи были расстреляны (оставлены в живых только 150 евреев-специалистов). Последние 150 евреев Винницы были расстреляны 25 августа 1942 года».

Отчего-то, совсем некстати, вспомнилось: когда человек умирает, перед его мысленным взором проходит вся жизнь. И подумалось: вот эта жизнь и фиксируется в телевизионной памяти тех истуканов, что виделись на Нибиру.

– Благодаря таким киносеансом, – послышался голос, – можно выйти и на убийц не только винницких евреев, но и самых страшных злодеев что не от мира сего… и не от мира внешнего… Это люди с поврежденной генетикой, ради уничтожения их и был устроен потоп. Вам известно, что спаслись Ной и его сыновья. Но спаслись и некоторые из тех, кто осужден был Богом на гибель. Выследить их и уничтожить должны вы, земные люди. В ту пору, когда ими являетесь. Это одна из целей земного спецназа. Жители Нибиру на подобное не способны, психика иная, без наличия ненависти и желания мстить. Для них земные каникулы не что иное, как занятное приключение, позволяющее переквалифицироваться, подчас, и в злодея, чтобы вкусить запах крови и пороха. Один примерил на себя роль философа Сократа, другой – военачальника Жукова, третий – политика Чемберлена, четвертый – отца всех народов Сталина. Где-то там, на Нибиру, околачивается и Гитлер, или… уже в новом человечьем обличье пребывает на Земле и готовится развязать третью мировую войну. Помни об этом, солдат.

– Служу Родине! – вновь откликнулось в Дани, и – мгновенное ощущение полёта, дуновение гари, тревожное: «Сзади!». Оглянулся – набегает Некто, двуногий – это точно, но лица под маской не различить. В ушах: «Огонь на поражение!». Палец спазматически сомкнулся на спусковом крючке, солнечным всплеском опрокинуло нападающего на спину, ноги вскинул, задергался, приживая руки к животу. И затих.

Команда: «вперед!». Рывок, бросок в сторону, чтобы не попасть под прицельный огонь, залёг, отдышался и вновь к зданию с полукруглой крышей. Из окна высунулся ствол гранатомёта. Упреждающий выстрел, стекло вдребезги, наводчик в крови. В мозгах «огонь на поражение!». И – дополнительный выстрел, промеж глаз.

«Заходим!»

Помещение похоже на медицинскую лабораторию. Склянки, пузырьки, колбы. А вдоль стены прозрачные шкафы с человеческими зародышами. Вернее, с гибридами зародышей, некая смесь человека и динозавра.

«Смену цивилизаций на Земле готовят!»

«Сжечь!»

Ударили огнемёты. И полыхнуло!

В ноздри ударил острый запах чего-то горелого.

Дани очнулся: что это, в самом деле? А просто обыденность, и не более. Гоша поджаривает на газе колбаску с яичками, крошит в сковородку лук, приправляет перцем и мурлычет армейскую песенку, переработанную на гражданский лад: «Вы поспите, мы вас подождём».

– Я спал?

– Дрых, дорогой товарищ.

– А кто дверь тебе отворил?

– Да это же не туалет – не заперто.

– А какой теперь час?

– Тот самый! – весело отозвался Гоша, внося в салон дымящуюся сковородку, обкладывающую салон дурманным ароматом. – Как кликнул, так сразу и прибёг. Промедление для меня опасно – отшибает память. А что?

– Ничего. В огороде бузина, а в Питере дядька!

– У меня в Москве.

– Широка страна моя родная. Наливай!

13

Моисей только в 80 лет получил задание вывести 700 000 евреев из египетского плена, и водил их 40 лет по пустыне, до 120. При полном здравии, силе и творческой одаренности. Надо верить в себя, всё остальное приложится, в особенности, если есть поручение от Всевышнего.

От Всевышнего ли? Но поручение, несомненно, есть. И скорей всего, идёт из самого нутра, неподконтрольного даже разуму. Значит, все-таки от Всевышнего, ведь он, именно он вдохнул в человека душу.

А что сегодня в душе? В этом наваристом, напитанном алкогольными градусами, бульоне? Неистребимое желание мести. Притом мести за несовершенное преступление – за теракт и убийства многих людей, включая Любашу и майора Прайсмана, в далеком, отсюда и не увидишь, 2025 году.

Ситуация абсурдна. Никому, даже изощрённому психоаналитику, ничего толком не разъяснишь. Сочтут за умалишенного и отправят по известному адресу. Но адрес, и это знаешь только ты, Дани Ор, совершенно иной. Бывшее бомбоубежище, ныне спортивный клуб. Там намерен выходить в чемпионы Израиля – 2016 Ахмед аль Кувейти, сын Восточного Иерусалима, террорист 2025 года. Из клуба его не попрёшь, иначе припишут расизм. А из жизни?

Дани вынул из-под подушки «Макаров», выщелкнул обойму, проверил – все ли патроны? Привинтил к стволу глушитель. И задумчиво присел на диван, чтобы глотнуть граммульку на посошок. В голове стучало: «Если не ты, то кто? Некому! А тюрьма? Что тюрьма? Разве не стоит отсидка спасения десятка жизней? Стоит! Теперь только не разувериться в себе, не оплошать в последний момент, и будь что будет! Десяти смертям не бывать, а с одной как-нибудь управимся». И он вышел к машине.

Спортивный зал вовсю крутил вентиляторы, изгоняя кислый запах пота наружу. Кожаные мешки содрогались от мощных ударов, но не ходили ходуном, что говорило о мастерском владении кулаками питомцев боксёрского клуба. Гриэль, бывший полутяжеловес, располневший к семидесяти годам, укоризненно посмотрел на Дани, вошедшего в тренерскую комнатушку. угадав Сразу же, по заметному запашку, догадался о принятой на грудь «наркомовской» норме.

– Первенство Иерусалима на носу, а ты.

– А у меня на носу – день рожденье, – буркнул Дани в оправдание.

– С этим поздравляю, а с этим, – щёлкнул себя по кадыку, – не допущу до соревнований.

– Оклемаюсь!

– А войти в форму? Думаешь, мне просто каждый раз уговаривать судейскую коллегию о твоем допуске? Случись что, нас ведь мордой об стол…

– Брось! Нас скорей сунут в книгу рекордов Гиннесса, если я ещё разок-другой вырвусь в чемпионы.

– А конкуренты – забыл? – подрастают. Тут ведь опять у нас – после отсидки – объявился Ахмед аль Кувейти. Грозится тебя разбомбить.

– Не привыкать.

– Справишься?

– Подавай его на первое. Сейчас переоденусь, и проучу наглеца.

– Стоп-стоп! В таком виде… Вали-ка домой, отоспись.

– Сначала спарринг! – заупрямился Дани.

– Сегодня не выйдет. У Ахмеда режим, он сегодня отмечается в полиции. А вот в четверг…

– Ладно! – с некоторым облегчением согласился Дани, испытывая болезненное чувство от внутреннего диссонанса.

14

Главное, не потеряться. В самом себе. А то ведь человек – такой лабиринт, что. А что, действительно?

Закрутило-завертело, сунуло мордой в открытую дверь, и потащило, как нитью Ариадны. Туда-сюда, там стрельба, здесь кулачный бой. И не «отнекаешься», всё по совести, по справедливости. И если не ты пожертвуешь жизнью, то мигом найдётся другой доброволец. А как же иначе? Ведь не денег ради, не славы минутной, во имя жизни на Земле.

Эра динозавров насчитывает 160 миллионов лет. Человечья? И ста тысяч не наберется. Кто более живучий? Даже вопроса такого не стоит. Разумеется, для динозавра, но не гомо сапиенса. Так не правильнее ли срастить динозавра с человеком и породить племя новых хозяев планеты? Пусть это смахивает на опыты Менгеле, проводимые в Освенциме и, более того, напоминает об учении Третьего рейха о создании цивилизации арийцев, но ведь некий резон в этом есть? А что попахивает фашизмом…

Вот оно – попахивает фашизмом.

Вернее, неприкрытый фашизм, облачённый в космические одежды неких завоевателей Вселенной.

Били! Бьём! И будем бить!

Это же надо, строить египетские пирамиды, сражаться в бесконечных войнах, отстаивая свои религиозные или философские взгляды, изобретать паровозы, дизели, космические корабли и в результате породить внуков – динозавров, с танковой чешуей на хребте, когтями и зубастой пастью.

Неужто будут танцевать под дедову дудку? Дудки! «Нам такой хоккей, вернее, такой музыки не надо!» Вместе с дудкой деда и сожрут. А заодно и с ним всю современную цивилизацию.

Адью, товарищи, «покоряющие пространство и время», и те, у кого «вместо сердца пламенный мотор», и те, кто «в области балета впереди планеты всей».

Адью. Гуд бай. До свидания. Аривидерчи. Литроот.

А ежели не сожрут, то перевезут на какую-нибудь из дальних планет, которую надо обустраивать. Что, не было в нашей истории? А вспомним об исчезновении целых народов. Только в одной Америке сгинули развитые цивилизации майя и анасази. Согласно легендам, люди входили в пещеру и исчезали, зная, что их отправляют на родину в звёздный пояс Ориона. А древние египтяне, не те, что в минувшем веке строили Асуанскую ГЭС, а истинные, потомки Осириса – где они ныне? Тоже перемещены на дальние звезды, на которые ориентированы три великие пирамиды?

Зачем? Не затем ли, чтобы люди, привычные к физическому труду и выживанию в сложных климатических условиях, обживали дикие планеты? Почему бы и нет? Для массового перемещения людей на необетованные планеты, чтобы их заселить и обжить, пригодны, скорей всего, не высокотехнологические, изнеженные благополучием и стабильностью, группы людей. Им трудно, а подчас и невозможно психологически перестроиться к первобытному существованию на лоне природы. Не лучше ли взять именно неприхотливых, привычных к ручному труду людей?

Понимая это, легко понять и мгновенное исчезновение с Земли в минувшие эпохи целых народов, населяющих Южную Америку, остров Пасхи, Африканский континент. А попробуем углубиться ещё дальше в прошлое. И внезапно представляется, что и всемирный потоп – не совсем то, что рисуется в нашем воображении, не уничтожение человечества и спасение одного Ноя с сыновьями плюс генофонда животного мира. Вполне возможно, под прикрытием стихийного бедствия, скрывается эвакуация целых народов для заселения чужих миров, климатически подготовленных к принятию миллионов эмигрантов. В этом случае, вполне объяснимо, что операцию по переброске человечества в космос необходимо прикрыть последующим потопом, он и останется в памяти, а исчезновение народонаселения легенды резонно спишут на гибель от небывалого по мощности цунами.

Кому это нужно? Наверное, архитекторам Вселенной. А как с ними связаться, чтобы они растолковали суть своих планов? Прежде всего, надо стать пророком. Но из Библии известно, что Даниил ещё в ветхозаветные времена говорил: он последний пророк на Земле, а новые появятся в каком-то иллюзорном будущем, когда человек освоит какие-то непредсказуемые знания. Надо думать, из вселенской базы данных. Но как к ней подключиться? Или? Или своеволие здесь не работает? И не ты выходишь на связь, а тебя подключают к ней. Отсюда – и голос…

А вот и он!

– До моего возвращения старшим назначаю Дани Ора.

– А кем мне командовать? Я никого не вижу.

– Это, чтобы вы не пересекались в реальной жизни.

– Но здесь нет никого!

– Не беспокойся, и тебя они не видят.

– А если бой?

– Поддержат огнём. И выполнят все твои распоряжения. Тебе нужно не приказывать, а думать.

– Что за фантастика?

– Для землян – фантастика. Для спецназа – телепатия. Командуй!

Ну и дела! Какого лешего командовать, когда понятия не имеешь о задании.

Только подумал, как в мозгу отпечаталось:

– Похищен резервный банк генофонда человечества!

– Ноев ковчег?

– Размером в чемодан. Наши враги собираются переправить его на свою планету. Действуйте! Вы доставлены к месту атаки.

Над прицельной рамкой автомата высветился телевизионный экран, у кромки леса возник бункер, в бойнице – ствол, втихую постреливающий наугад, с равным промежутком во времени, подобием шаровых молний.

– Автоматы к бою! – приказал Дани.

– Лучемёты, милостивый государь, – вклинился в сознание женский голос, с каким-то милым акцентом, родом из иврита, обычно присутствующим в речи тех израильтян, кто вырос в русскоязычной семье.

– За мной! Где наше не пропадало?

Яркая вспышка. Хриплое дыхание. Жаркий поток воздуха. Призрачное мельтешение теней.

Дани очнулся от дружеского тычка в бок.

– Что с тобой, паря? Пить разучился?

– А что?

– Принял стопарик и в «солому».

– Разве я спал, Гоша?

– И сейчас выглядишь как очумелый.

– Где мой лучемёт? – Дани щупкой провёл рукой по дивану.

– Ага! А жёлтый дом тебе не нужен?

– Брось! Никакого свиха.

– А это сейчас проверим. Вопрос на засыпку для трезвого ума.

– Ну?

– Какая власть была на дворе, когда мы жили в Союзе под управлением руководящего партийного органа?

– Хреновая.

– Почти в точку. Выписку из жёлтого дома гарантирую. И под это не провозгласить ли нам тост?

– А выпить?

– Вот-вот, под это и провозгласим, – и поспешно разлил по рюмкам. – Только не впадай в спячку.

– Где наше не пропадало? – Дани резко выдохнул воздух из лёгких и в охотку принял граммульку коньяка.

В мозгах прояснилось. Перед ним реальное лицо, не какая-то призрачная тень, за окном иерусалимский сквер, вдали, со стороны Бейт Лехема – Вифлеема – слышится зазывания муэдзина. Словом, и жизнь хороша, и жить хорошо, как у Маяковского, пока не застрелился. Но хочется большей ясности, чтобы не только эта жизнь была хороша, но и потусторонняя, по которой он носится с оружием в руках неделю, либо две, и при том, приходя в себя, выясняет: на Земле-матушке ни одного часа не потеряно. Теоретически форменный свих грозит от таких скачков во времени и пространстве, а практически всё, как по песне из фильма «Кубанские казаки».

«Каким ты был, таким ты и остался», – крутилось в голове, выводя к желанию уяснить: а что же на самом деле произошло в те несколько минут, когда он клюкал носом и сладко посапывал?

– Гоша!

– По второй?

– Прежде гипноз.

– А выпить?

– Прогипнотизируй меня, и выпьём. От сорока градусов не убудет, а память способна отключиться.

– Как у меня?

– У тебя от травмы. А у меня по приказу свыше. Дошло?

До Гоши не вполне дошло, но если не провести сеанс гипноза, второй порции выпивки не дождёшься, и он приступил к медицинскому опыту.

– Смотри сюда! – раскачивал на шнурке боксерскую медаль. – И мало-помалу рассказывай, что видишь. Перед тобой…

– Бункер, – медленно выговорил Дани, приваливаясь затылком к спинке дивана. – Из амбразуры бьёт шаровыми молниями. Мы подкрадываемся к металлической двери. Кодовый замок… Машинально нажимаю девять цифр. Крутая лестница. Коридор. Из комнаты, справа по коридору, выскакивает охранник. Укладываю его на цементный пол из лучемёта. Стремительная пробежка. Развилка. Куда повернуть? «На выстрелы!» – слышу подсказку, и открываю встречный огонь, вровень с моими спутниками. Кто они? Не различу. Только догадываюсь, среди них женщина, та, что подсказывает, как действовать: акцент ивритский, говорит по-русски. Внезапно она опережает меня, проскальзывает мимо убитых охранников и ныряет в охраняемую ими лабораторию. Почему лаборатория? Кругом медицинское оборудование. А в центре, на треножнике, телеэкран. Что показывает? Нечто вроде эволюции человека. Сопроводительный текст: «Идёт война за контроль над будущим человечества. Ведут её неземные силы. Если сам человек не включится в эту войну, чтобы сохранить свой вид, созданный по образу и подобию Бога, то неизбежно, приобретая черты, которые внесут в его облик и поведенческие инстинкты тёмные силы Космоса, преобразится в монстра. Спасение в нём самом и в генофонде, хранящемся внутри меня». Как это понять – «внутри меня»? Именно так и понять! Телеэкран – это же просто открытая крышка чемодана, внутри которого и скрыт клад с человеческим генофондом. Что ж, теперь не зевать, хватаем чемодан и наружу. К вертолёту, или… там нечто, похожее на вертолёт. Не наша техника, сложно разобраться с непривычки. Команда: «на взлёт». И… Где я?

– Здесь-здесь, у себя дома, – успокоил Гоша. – Здесь, а не там, где три тысячи лет тянул семейную лямку, ха! – и пододвинул наполненную рюмку. – Кстати, гляжу на тебя, и завидки берут. И я бы хотел – нет, не с тетей Любаши валяться тысячелетиями на кровати, а посмотреть свои реинкарнации. Да и родиться заново, с крепкой на память головой. Лучше быть пришельцем выходного дня, чем инвалидом умственного труда, каким я стал. Ладно, залей свой сон напитком богов, а я…

У Дани запершило в горле, он отрицательно повёл ладонью, отстраняясь от рюмки. И побежал к умывальнику, сполоснул лицо, заглотнул стакан холодной воды – полегчало. Повернул из кухни в салон, и тут приглушенный хлопок. Да-да, пистолетный хлопок, по звуку от «Макарова» с глушителем, и не где-нибудь в поднебесье, а в десяти шагах, за дверью. Не иначе, Гоша дурака валяет. Но… какое, к чёрту, «дурака»? Лицо покойника, губа прокушена до крови, чтобы не кричать от боли, ствол на подушке, правая рука у сердца. Самострел? Чтоб тебя! Потряс за грудки, пару пощечин и, видя, что задышал-порозовел, вызвал скорую.

Амбуланс будто ждал вызова. Примчался без промедления. Дани даже, по растерянности, видать, не успел убрать со стола бутылку. Доктор Хава, по-русски Ева, кареглазая шатенка 30 с лишним лет, осмотрев Гошу, довольно загадочно заметила:

– Оказывается, пить иногда – во спасение.

– Чего так?

– Милостивый государь! Всё понятно и при беглом осмотре. Рука по пьянке дрогнула, и пуля вместо сердца просквозила кожицу под мышкой. Кровопотеря имеется, может, даже проскочил по мнительности сквозь клиническую смерть.

– Я не откинулся, – с трудом промолвил Гоша. – Я… я будто на минутку попал в кино. На фильм о войне. Гитлер, Геббельс. И ещё какие-то фашисты, будь они неладны! Чего только не приснится человеку с устатку?

– Вот видите, он просто спал, а не стрелялся вовсе! – поспешно вставил Дани, угадывая что-то знакомое в голосе женщины, говорящей с заметным ивритским акцентом. – Чистил ствол, и – на тебе…

– А разрешение на оружие имеется? – спросила Хава, накладывая перевязку.

– Как же иначе? Вот… – Дани протянул солдатскую книжку, в которую был вписан «Макаров».

– Ещё служите?

– Разве что изредка хожу на сборы сержантов-резервистов, по личной, так сказать, инициативе. Иначе форму потеряю и забуду запах пороха. А так – сплошной дембель.

– Почему-то мне кажется…

– И мне кажется.

– Мы где-то встречались?

– Это не упомню. Но ситуацию легко исправить.

– Назначаете свидание, командир?

– А что?

Женщина вопрошающе посмотрела на него.

– У меня как раз завтра выходной.

– Вот и отлично!

Дани с той же поспешностью, как и прежде, зная, что очень просто поменять медицинский амбуланс на чёрный воронок, назвал место и время.

– Подле Дома художников. Годится? Часов в двенадцать. Там как раз ресторан открывают.

– Время годится. Но ориентировка на местности – другая. У главного входа в больницу «Шарей цедек».

– Чего так?

– Надо одного «комика» проверить.

– На предмет юмора?

– На предмет жизни и смерти. Мы… – Хава как-то странно выговорила личное местоимение, будто оно имело отношение и к Дани, – мы некоторых из тех, кто в коме, называем комиками.

– А это аппетит не испортит?

– Мне – нет.

– Тогда и мне.

Затем, продолжая играть роль дамского угодника, Дани галантно поцеловал врачихе-целительнице руку. Мог бы тут же признаться и в любви до гроба, лишь бы спасительница Гоши не набрала номер полиции на мобильнике, либо не увезла мужика в стационар, где более обстоятельно изучат причину ранения. Но, однако, женщина, то ли очарованная его манерами, то ли страдающая от одиночества, не проделала ни того, ни другого.

И совсем неожиданно, доверительно приняв Данино «до встречи», ответила его же присловьем:

– Где наше не пропадало?

А уходя, опять как-то загадочно улыбнулась…

15

Говорят, мир сошёл с ума. При этом не догадываются, что произошло это не в начале двадцать первого века, а в далёком 1869 году, так как люди не поняли истинного значения заголовка романа Льва Николаевича Толстого «Война и мир», только что опубликованного полностью. С тех пор и по сей день человечество продолжает неправильно воспринимать заголовок романа, что и говорит о его бесповоротном умопомрачении. Имелся в виду, именно тот, окружающий нас мир, о котором ныне мы говорим, что он сошёл с ума, хотя Толстой это видел гораздо раньше, а отнюдь не временное состояние нашего мира, когда он обходится без войны.

Вот так, именно так! Особенно теперь, когда окружающий нас мир погружен в космическую войну, и даже этого не замечает. А тем, кому выпало воевать, не дано распознать врага без подсказки. Когда же подсказка получена, вдруг выясняется совсем невероятное. Врага следует не уничтожить, а вызволить из смерти, вернуть в рабочее состояние, и поддерживать жизнь в нём до самого «не могу».

Абсурд? Стопроцентный! Правда, если отрешиться от реальности и по-прежнему плутать в лабиринте спонтанных мыслей. Но реальность не позволяет. Представлена под кислородной маской, истекает липкой слюной, и нечленораздельно бормочет в непросыпном сне, будто запоздалые угрозы выдавливает.

Кто этот коматозный мужик? Почему к нему, в палату-одиночку, привела Хава? Смотри на больного, внимай его всхлипам, отбивающим не просто аппетит, а вообще всякие желания. И это вместо хождения по выставочным залам Дома художников, с непременным показом своих картин на витрине местного магазина, ресторанного разносола с бокалом шампанского, ароматной сигаретой и приятного разговора об искусстве и литературе. Вместо! Наказание, да и только! Хотя…

– Ты знаешь, кто перед тобой?

«Ты?» Впрочем, в Израиле переходят на «ты» без всякого брудершафта, сразу после знакомства. Наверное, потому, что на иврите «вы» не предусмотрено при общении, говори хоть с главой правительства или начальником генерального штаба.

– Ева! Я не привык разгадывать кроссворды.

– Приглядись.

Дани внимательно посмотрел на скрытое кислородной маской лицо, отдалённо напоминающее… Что-что напоминающее. Перевел глаза на спутницу, нерешительно сказал:

– Будь я физиономистом преклонных годов, а не литератором и художником, то признал бы в этом «комике» постаревшего Игаля Зета, армейское прозвище лейтенант Ури, в честь отца, погибшего на войне Судного дня. Когда-то мы ходили на месячные сборы резервистов. Потом он стал «хазер ба чува» – вернулся к вере отцов, будто его что-то томило, требовало молитв, а не обыденной жизни. И… А что? Он?

– Он и не он.

– Как это?

– По фамилии он. По предназначению не он. Понимаешь ли, существует особая порода людей. Античеловеческой направленности, подобные Гитлеру. Через поколение они возвращаются в жизнь со звериными инстинктами. А потом рождаются заново замаливать грехи в народе, истребляемом прежде. В этот период нам следует оберегать их и всячески стремиться продлить им жизнью. Иначе…

Хава выразительно посмотрела на Дани.

И он, угадывая, провёл ребром ладони по горлу.

– Нам хана?

– Если из него народится снова некто вроде Эйхмана.

– Игаль?

– Следы Эйхмана пока не обнаружены. А Игаль почти его однофамилец – Курт Эйман, сотрудник канцелярии Бормана. Очень ценный кадр для наших врагов: располагает секретным шифром швейцарского банка с валютными запасами Третьего рейха. Родился в 1963-ем, через год после казни Эйхмана. Ныне он патриот Израиля. А поди ж ты, отпускать его на тот свет слишком опасно для нашего будущего. Вот и держим тут в коматозном состоянии до самого предела, два раза вытаскивали из объятий смерти. А понадобится, вытащим и в третий раз. Лишь бы не уходил. И не возвращался.

Дани растерянно опустился на стул, машинально, по боксёрской привычке, словно в ожидании удара гонга, помассировал нос, и совсем по-новому уставился на Хаву, чей акцент явно напоминал недавнюю его боевую соратницу.

– Откуда тебе это известно?

Хава указала пальцем на небо.

– Оттуда же, как и тебе, командир.

– Но как ты меня узнала?

– Я… как бы тебе это разъяснить? Связующее звено, чую каждого в нашей группе спецназа.

– Получается, ты способна собрать нас и на земле?

– Если внезапно возникнет такая необходимость.

– Не намекаешь ли ты, Хава, что Игаль тоже из нашего спецназа?

– Нет, он всего лишь для демонстрации того, как мы заботимся о нашем будущем, чтобы в него не проникли враги человечества. Короче говоря, наши враги создают новую группу человеконенавистников, подобную гитлеровской. Им необходимо выбить из земной жизни всех тех, кто прежде был Эйхманом, Герингом, Гимлером, а сегодня искупает былые грехи, бьет поклоны, молится за благополучие братьев и сестер по вере. И уничтожают их – наезды автомобилем, как это произошло с Игалем, дубина из-за угла, нож в пьяной драке. При следующем перерождении эти люди должны принять снова нечеловеческий образ. Вот мы их и оберегаем в этой жизни от преждевременной смерти. Парадокс? Иначе новая катастрофа. Ну, ты уже все понял?

– Надеюсь.

– Более подробно об этом потом. А пока что мне необходимо было просто свидеться с тобой, командир.

– Ради этого «комика»?

Ради Гоши.

Дани опешил.

– Час от часу не легче. Он – что? Тоже?

– С ним всё сложнее. Поэтому я и не повезла его в стационар, чтобы не признали самострел и не обратились в полицию. Но… – Хава замялась. – Гоша требует отдельного разговора и не здесь. Ты меня, кажется, приглашал в ресторан?

– Почему «кажется»? Поехали. Тачка у ворот.

16

– ДНК современного человека по сравнению с его предком, жившим более 5000 лет назад, изменилось на 7 процентов, – сказал Гоша, предлагая Дани познакомиться со статьей нобелевского лауреата в научном журнале «Земля и космос». – Так определили учёные накануне нового еврейского года

– 5777-го от сотворения человека?

– Да-да, не просто человека, а ныне живущего.

– Чего же твои, столь же умные предки не сказали это Чарльзу Дарвину?

– Сказали.

– А он?

– Тогда ещё не было столь авторитетных ученых с нобелевской премией в кармане, чтобы доверяться их слову. Да и о ДНК не имели понятия.

– Значит, не поверил?

– А кто бы поверил, создав теорию естественного отбора и написав книгу «Происхождение видов»?

– Так это было в 1859 году. А сейчас 2016.

– Но ДНК, что в мозгах человечьих, за этот срок не изменилось не на йоту.

– К слову, и душа, путешественница во времени, что получена от самого Бога.

– Причём здесь душа?

Вот Дани и подошёл к главному, ради чего, по совету Хавы, вывел Гошу на разговор о ДНК.

– Душа тоже несёт информацию, не только чувственную, но и визуальную.

– О чём?

– О жизни былой. Одной, второй, третьей. Не зря ведь говорят, что когда человек умирает перед его мысленным взором проходит вся его жизнь, а за ней предыдущая, либо ещё более ранняя.

– На что намекаешь? Я ведь откинулся на минуту. Да и не свою жизнь увидел, а какую-то фашистскую погань.

– Ну так вспомни ту кинопленку, что перед тобой прокручивалась.

– Спасибочки! Я не могу вспомнить, что было со мной вечером, а ты предлагаешь… Хотя постой-постой. Ты прав. Что-то и впрямь прокручивалось. Какие-то черные мундиры, свастики на рукаве. Чёрт подери, куда это меня понесло?

– Гоша! Давай-давай, дальше. Это и надо. Это твоя предыдущая жизнь.

– Да ну?

Настал самый решающий момент, и если ему не поверят, рухнут надежды многих людей, озабоченных будущим планеты, стремящихся предотвратить, либо по возможности отдалить третью мировую войну. И со всей возможной убедительностью Дани сказал, что ему накануне поведала Хава.

– Мне достоверно известно, в прошлой жизни ты носил на плечах офицерские погоны, но не нашей армии. Словом, был тайным агентом, служил в канцелярии Бормана, а потом, на планете Нибиру, том свете, где побывал и я, создал банк данных. Ты, так сказать, накопитель информации о передислокации бывших нацистских преступников в наш мир. Под новыми именами и личинами. Для временной адаптации. Вот нам и нужно проникнуть в твой банк данных, чтобы выявить нациков здесь.

– И устранить?

– Эх, если бы так! Нам их нужно холить и пестовать, чтобы они не передохли от доброго расположения, а то опять переродятся в злодеев. Дошло?

– С трудом.

– Гипноз не поможет?

– А выведёшь из гипноза?

– Попробую.

Дани стал ритмично раскачивать на веревочке блестящую боксерскую медаль, гипнотически усыпляя Гошу. И медленно, не акцентируя ударения, ввёл ориентировку.

– Гоша. Ты в своей квартире на планете Нибиру. Перед тобой на комоде статуэтки, обрати внимание на крайнюю в форме немецкого офицера. Щёлкни его по носу, и зажжётся телеэкран. Что ты видишь?

– Настенный календарь. Дата 29 апреля 1945 года. Бетонная комната. Не иначе как бункер. – Гоша заговорил с той же монотонностью, как слышимый в детстве неземной голос. – Да-да, это берлинский бункер Гитлера. Какая-то вечеринка. Нет, это не вечеринка. Это свадьба. Гитлер… Ева Браун… Узнаю их без всяких субтитров, будто и я где-то здесь. Но кто я? Этот? Нет, это Гиммлер. Этот? Нет, это Геббельс, а это Борман. Может, этот, входящий? Нет, это служащий ЗАГСа Вальтер Вагнер. Он раскладывает какие-то бумаги на столе, протягивает Гитлеру авторучку. «Только лишь барышня Браун и моя овчарка верны мне и принадлежат мне», – говорит Гитлер, ставя подпись под свидетельством о браке. Сказано для истории и для тех, кто следом за ним вскоре покинет не только подземный кабинет вождя третьего рейха, но и жизнь. А это кто, со стетоскопом, услужливо промокающий массивным пресс-папье подпись? Не профессор ли Вернер Хаазе, лечащий врач фюрера с 1935 года? Вот и титры появляется под фигурами, просто – кино! «Соколов, Санкт-Петербург», и фотокарточка в российской полицейской форме. Очевидно, нынешняя. Или вот… смотри ты… до чего знакомая физиономия, притом наш земляк.

– Кто?

– Ахмед аль Кувейти, Восточный Иерусалим. И физия на фотке.

Будто взрывной волной сорвало Дани с места, он закружил по салону, со злостью выбрасывая ругательства и проклятья. Ещё минуту назад жизненные планы были ясны и чётки, но всего одно слово Гоши: и вместо уничтожения Ахмеда, от рук которого неминуемо погибнут Любаша, майор Прайсман и другие люди, он должен теперь выполнять требование небес и оберегать его, чтобы террорист – не дай Бог! – не умер преждевременно.

Парадокс? Коварство судьбы?

Ничего не попишешь, лишь на долю еврея может выпасть подобная несуразица.