ПРОЗА # 96




Елена НИКОВА
/ Киев /

Несладкая карамель

Повесть



Девяностолетняя старушка уставшим осенним листочком лежала на большой кровати с узорчатыми металлическими спинками. Точнее, кровать была обычного размера, просто старушка была маленькая, высохшая, почти невесомая. Сквозь тонкую морщинистую кожу тыльной стороны ладоней, словно корни, проросшие через асфальт, проступали голубые вены, по которым текла густая кровь к медленно бьющемуся сердцу. Изящные когда-то лодыжки отекли и покраснели, больные ноги с узловатыми коленями, изуродованные временем, стали похожи на стволы старых деревьев. Лицо сморщилось, потускнело, но, несмотря на возраст, морщины не портили лица, а привносили благородство, под которым угадывалась былая привлекательность и миловидность. Седые редкие волосы разметались по подушке, придавая всегда аккуратному облику пожилой женщины неопрятный вид. На тумбочке возле кровати стояли кувшин с водой, пластиковый стакан и многочисленные пузырьки с лекарствами, ставшие постоянными спутниками ее жизни последних лет.

Два дня назад Валентине Ивановне стало плохо. Внучка с мужем с трудом довели ее до кровати, и она слегла. Каждый раз, когда ей становилось плохо, а последние годы это бывало очень часто, она мысленно прощалась со всеми, прощалась с жизнью, говорила, что это уже все, хотя скорее лукавила, потому что редко кто готов отойти в мир иной. И как только она проводила ритуал прощания, ей становилось лучше, и она снова поднималась, чтобы продолжать нести тяжелеющее с каждым днем бремя своей старости.

На этот раз все было значительно хуже. Сильное головокружение, тошнота, слабость, давление, пульс совсем редкий, и вот-вот сердце остановится. Она снова мысленно со всеми попрощалась, но лучше не становилось.

Раздались детские голоса, и в комнату ворвались две правнучки – десятилетняя Кристи и семилетняя Никки.

– Баба Валя, ты как? Тебье лучше?

– Нет, Кристиночка, – только шевельнула пересохшими губами бабушка.

– Может быть тебье что-нибудь нужно?

В этот момент шаловливая Никки больно ущипнула Кристи за руку.

– Ой, – закричала Кристи. – What are you doing? You are mad![1]

Но Никки уже умчалась из комнаты и ловко сбежала вниз по лестнице, ведущей на кухню. Кристи погналась за ней. Девочки разговаривали между собой по-английски, но знали, что бабушка английский не понимает и к ней нужно обращаться только по-русски.

Бабушка слышала их шумную возню, споры и крики, но вскоре они затихли – каждая нашла, чем заняться – и ее мысли постепенно приняли другое направление.

Жизнь оказалась такая долгая, что давно перешла в ту стадию, когда количество воспоминаний стало обратно пропорционально будущему, и ничего, кроме воспоминаний, уже не было и быть не могло.

Случилось так, что последние восемь лет жила она в Америке в семье своей младшей внучки Ирочки. Никогда не думала, что окажется в Америке! Она русская и уехала совсем в другой мир, прожив в Советском Союзе, шутка ли сказать, восемьдесят два года! Но что случилось, то случилось.

Первые три месяца здесь в Америке ей все в диковинку было, все поражало, причем приятно. Вроде дома не голодала, а тут вначале наесться не могла, даже немного поправилась. Все казалось слаще, острее, вкуснее. Через полгода захотелось домой, словно отпуск кончился, и надо возвращаться. Но уже не вернешься. Через год затосковала, да так, что свет стал не мил. Ну, а еще года через три смирилась, привыкла, но грустила. Сидела целыми днями дома одна – внучка с зятем на работе, правнучки в школе. Когда они дома, то веселее, но у них своя жизнь. Со стариками разве интересно? Одиночество – неизбежный удел старости.

Она часто, словно четки, перебирала разные эпизоды своего прошлого, заполняя пустоту старческого бытия хотя бы воспоминаниями. А что еще остается делать дряхлому немощному человеку как снова и снова переворачивать пласты своей памяти – слава богу, она еще есть! – и ворошить прошлое.

Что вспоминалось чаще: хорошее или плохое? Трудно сказать. Перелистывая как книгу свою жизнь в Советском Союзе, Валентина Ивановна понимала, что плохого было немало. Но что поделаешь? Такую жизнь она прожила.

Воспоминания перенесли ее в Камышлов, маленький уездный городок на Урале, где она родилась незадолго до революции…



* * *


Большая комната, стол посреди, на нем самовар, и завтрак готов, но Валюшка только открыла глаза. Она лежит на кровати и видит перед собой на стене две картины. Каждый день по утрам она завороженно их разглядывает. Картины эти не обыкновенные, не нарисованные, а объёмные. На одной рельсы проложены, и паровозик из туннеля выезжает. На другой – домики стоят, как сказочные, на берегу озера, и водяная мельница. Все предметы сделаны из картона, а поверхность их как крупная наждачная бумага – присыпана разноцветными блестящими камешками, мелкими, как песок. И деревья, темные изумрудные, тоже поблескивают. Только небо с облаками и озеро нарисованы. А внизу и по бокам картины выложены камнями полудрагоценными и кристаллами – уральскими самоцветами. Как же интересно все это рассматривать! Вот бы потрогать, но нельзя, картины-то под стеклом и высоко на стене висят. Папа говорит, что это тонкая работа местного умельца. 

Валюшка услыхала шум в сенях. В комнату зашел отец, и с ним немолодой человек в очках с чемоданчиком в руке. В другом конце комнаты на кровати лежит мать. Она уже несколько дней не встает, только дышит тяжело и бредит время от времени.

– Сюда, доктор, проходить извольте. Вот больная, жена моя Агния.

Валюша на подушку встала, чтобы лучше доктора видеть, ручонками ухватилась за металлическую спинку кровати. Брат с сестрой ближе подбежали, но отец прикрикнул на них, чтобы под ногами не крутились.

Доктор присел на стул возле больной, пощупал пульс, заглянул в горло, достал из чемоданчика деревянную трубочку с двумя рожками, одним концом к уху приложил, другим, плоским, к груди больной.

– В больницу ей надо. Помрет, если не отвезешь. Я записку врачу напишу. Фамилия как?

– Сатин, Иван.

– Да не твоя, жены.

– Ну так, тоже, Сатина. Доктор, а что с ней?

– Тиф у нее.

Слово какое странное – тиф-ф, шипящее словно змея...

Валюшка соскочила с кровати, но отец строго сказал:

– Всем дома сидеть. Светка, за старшую будешь. На улицу не ходить, пока я не вернусь.

Светочке исполнилось десять, Петюшке восемь, а Валюшке еще только пять. Трое их осталось – двое умерли еще в младенчестве…

Только этот эпизод и сохранился в памяти. А дальше все со слов папы помнилось. Мама из больницы вернулась исхудавшая, слабая, полупрозрачная. Вроде выкарабкалась, и есть сразу захотелось. Но есть надо понемногу, все подряд есть нельзя. А она сдуру квашеной капустки поела. И все. Измученный болезнью организм не выдержал. На следующий день она умерла от прободения желудка.

Отец остался один с тремя маленькими детьми. Ну как теперь машинистом в депо работать? Он одежду детскую в сундук сложил, погрузил на телегу и отвез детей к своей матери в деревню.

А вот годы у бабушки хорошо запомнились. Деревянный дом с узорчатыми наличниками, ставенками, ажурной причелиной под покатой крышей, крыльцом с балясинами встретил ласково и приветливо. Сверху на стыке скатов кровли резной конек сидел. Как хотелось до него добраться! Недалеко от дома было озеро, где летом дети купались, а зимой со склонов катались на санках. Бабушка пекла в печи пироги, и разрумянившиеся с мороза дети забегали в дом, съедали по куску пирога, запивали парным молоком и снова бежали на улицу. Вот откуда берется здоровье! Вспоминалось, как с наступлением холодов все вместе лепили пельмени на зиму. У маленькой Валюшки пельмени получались не сразу, и бабушка терпеливо подправляла вылепленных уродцев. Позже Валюша так освоила стряпню пельменей, что они стали ее любимым блюдом, которое она готовила очень быстро. Тогда на Урале пельмени делали по нескольку дней, чтобы на всю зиму хватило. Морозили на улице и складывали в большой ящик в сенях. Еще в сенях стояла бочка с квашеной капустой и другая, с солеными грибами. Ну вот, теперь зимой с голода не умрем.

Ах, эти несколько лет в деревне у бабушки!..

Валентина Ивановна прервала воспоминания. Надо бы посидеть. Она приподнялась на подушке, ухватилась за широкую ленту, привязанную к спинке кровати у ее ног, и, держась за нее двумя руками, медленно села, спустив ноги на пол.

Дверь приоткрылась, и в комнату зашла Ира.

– О, ты уже сидишь? Тебе лучше?

– Да нет еще, голова кружится. Решила посидеть немного.

В этот момент пес, огромный рыжий боксер, виляя бесхвостым лошадиным задом, заскочил в комнату, оттолкнул Иру и двумя лапами запрыгнул на бабушку. Он повалил ее на кровать и, дурея от распиравших его чувств, стал радостно облизывать ей все лицо.

– Фу, Беня, фу, я сказала, – Ира пыталась оттащить собаку.

– Тьфу, тьфу, – плевалась бабушка от собачьего поцелуя, вытирая лицо подвернувшимся под руку полотенцем.

– Кто пустил собаку наверх? – закричала Ира. – Кристи, Никки! Пошел отсюда! Быстро вниз!

Собака, разбрызгивая слюни, тут же побежала вниз по лестнице, громко цокая тупыми когтями о деревянные ступеньки. Ураган закончился.

Бабушка продолжала отплевываться, лежа поперек кровати.

– Ирочка, ну следите за собакой! А если бы тебя дома не было, она бы меня до смерти зализала.

– Бабуля, ты представляешь, ты бы умерла от собачьей любви! – засмеялась Ира, помогая бабушке лечь на подушку. – Этому можно просто позавидовать.

Бабушка улыбнулась. Как ни странно, собачий поцелуй подействовал благотворно. Стены уже успокоились, комната не ходила ходуном. Настроение улучшилось.

Ира ушла, а Валентина Ивановна осторожно повернулась на другой бок и снова вернулась в прошлое…

Отец так больше и не женился, много работал. Вскоре открылась истина, – дети растут очень быстро. Вторая истина открывается самим детям, когда они вырастают: детство, вначале такое необъятное и упоительно-тягучее, в одночасье заканчивается. И совсем в юном возрасте может случиться любовь. Так и произошло. Он был высокий, стройный, красивый. Валюша едва доставала ему до плеча. Ей всего семнадцать, ему двадцать три. Первая любовь и первый брак. Вскоре родился ребенок – девочка. Какое счастье, как хорошо жить на свете! Счастье запечатлела всего одна фотография: Крым, Ялта, они сидят на большой скале на фоне гор и моря, 1932 год…

Разве знала она тогда, что счастье – мгновенье, легкое как бабочка, ни поймать, ни удержать. Василий попал под первые аресты и чистки. Подвело купеческое происхождение. За ним пришли ночью. Одна только мысль успокаивала: это ошибка, разберутся, выяснят, отпустят. Через несколько дней, выстояв длинную очередь под стенами тюрьмы, Валенька узнала, что ее муж расстрелян как враг народа. Известие из маленького окошка как плюнули ей в лицо, и бумажку казенную кинули, чтобы утереться.

– Следующий!– прозвучало так, будто кто-то резко отбросил пальцем костяшки на деревянных счетах.

Сзади тут же надавили, толпа оттеснила ее и подвинула к окошку другого человека, наивно надеющегося услышать иное.

Это было так давно, что воспоминания стушевались, разгладились, больше не ранили…



* * *


Через три дня бабушке стало лучше. Она поднялась, собрала волосы в аккуратный клубочек на затылке, надела платье и завязала на шее газовый платочек, тот, из шестидесятых. Медленно, опираясь на палочку, спустилась вниз на кухню, где внучка оставила ей завтрак, поела и вышла в солнечный дворик, заросший бугенвиллией.

Ноябрь, а какое тепло! Над головой голубое небо и яркое солнце, и лучше спрятаться в тень, а то голову напечет. Вот она, Калифорния! Как странно… И не мечтала…

Валентина Ивановна села под раскидистый зонтик на садовый диванчик, утыканный разноцветными подушками. Шум на кухне привлек ее внимание. Раз в неделю по средам приходила уборщица, мексиканка Кармен. Подобная добротной кухонной табуретке, коренастая и невысокая, с широкой грудью, крутыми боками и мускулистыми ногами, прочно упирающимися в землю, она отличалась от знаменитого персонажа не только внешностью, но и ударением в имени.

В первую очередь Кармен шла на кухню и открывала холодильник, но не для того, чтобы навести там порядок, а чтобы приготовить себе завтрак. Такая существовала у нее договоренность с Ирой. Валентина Ивановна этого не понимала – уборщица приходит, чтобы убирать, а не завтракать, – и когда Кармен поедала съестные запасы, косо смотрела в ее сторону. Как правило, Кармен жарила себе яичницу с сосиской, не спеша пила кофе и только после этого приступала к уборке.

– Hi[2], – сказала Кармен, выглядывая во дворик. – О’кей?

– Hi, – сказала бабушка. – О’кей.

Кармен тоже не говорила по-английски, поэтому их общение сводилось к паре-тройке слов.

Мексиканка поджарила себе два яйца и сосиску, поставила тарелку с едой на стол и отправилась за вилкой. Когда она вернулась к столу, сосиски на тарелке не было. Кармен удивилась. Взяла из холодильника еще одну сосиску, поджарила ее, наколола на вилку и понесла к яичнице. Но тарелка оказалась пуста. Кармен с наколотой сосиской в одной руке и пустой тарелкой в другой вышла во дворик.

– You? [3] – кивая на тарелку, грозно спросила Кармен.

Валентина Ивановна, ничего не понимая, вопросительно посмотрела на мексиканку.

– You! – утвердительно повторила Кармен и вернулась на кухню.

В дверном проеме мелькнул рыжий толстый зад.

Кармен снова вышла во двор и дружелюбно закивала головой бабушке:

– Беня, Беня.

– Что, Беня, Беня? – повторила бабушка. – Иди уже убирай. Хватит кушать. Ходит туда-сюда.

– Thank you![4] – сказала Кармен, широко улыбаясь, уверенная, что ей пожелали приятного аппетита.

Кармен отправилась жарить новую яичницу, а Валентина Ивановна поймала взглядом колибри, зависшую прямо перед ней в воздухе над красной розой. Крохотная, как бабочка! Потом посмотрела на небо и увидела серебряную черточку – самолет. Мысли плавно потянулись к нему. А ведь восемь лет назад в ноябре она летела в Америку. Летела первый раз в жизни…

Вначале были облака. Но очень скоро они остались где-то внизу, и казалось, мир перевернулся. Потом самолет набрал высоту, облака исчезли, и стала видна земля, вся расчерченная на разные геометрические фигуры неправильной формы. Клочки земли отличались в это время года друг от друга только оттенками. Повсюду виднелись крошечные домики, будто игрушечные кубики, разбросанные шаловливой детской рукой. Европа казалась сверху маленькой. Такая она и была на самом деле.

Потом появился синий океан с тонкой лентой прибрежной голубизны, огибающий берег и белые тельца с нежными хвостиками – застывшие в плавном движении суда.

Валентина Ивановна оторвалась от иллюминатора – разносили обед. Запахи подействовали – сразу захотелось кушать. Она с удовольствием, не спеша поела, удивленно рассматривая еду и пластиковую посуду.

Когда она снова выглянула в окно, то увидала белые изрезанные края суши с множеством разбросанных мелких островов, которые напоминали осколки разбившейся вдребезги фарфоровой вазы. Да это же Гренландия! Как это отличалось от того, что видела Валентина Ивановна когда-то на географических картах. Внизу все еще плыл океан, а когда он кончился, появилась необъятная суша – другой материк с гигантскими пространствами заснеженной земли, с застывшими лужицами озер и блестящими лентами рек.

Постепенно цвет суши менялся, наливался теплым тоном, белизна уходила куда-то за горизонт, и реки, еще покрытые льдом где-то вдалеке, за крылом самолета, будто на глазах таяли и начинали отсвечивать синевой неба. Валентина Ивановна задремала, а когда проснулась, то обнаружила, что земля приобрела золотистый оттенок – под самолетом была пустыня.

Короткий ноябрьский день оказался самым длинным в году. На протяжении всего полета солнце не опускалось за горизонт, а находилось по левому борту, и самолет безуспешно пытался догнать его.

И все же начало смеркаться. Земля наполнялась фиолетовым светом, поглощая розовые лучи заходящего солнца и синеву темнеющего неба. Внезапно посреди еще рыжеватой пустыни расцвели одиноким букетом яркие цветные огни. Капитан объявил, что пассажиры могут полюбоваться видом Лас-Вегаса. Ах вот оно что, знаменитый Лас-Вегас! Он горел, переливался, сиял. Отдаляясь от центра, огоньки постепенно тускнели, мерцали потерянными одинокими звездочками и растворялись в бескрайних просторах желтой земли.

Совсем скоро показались скученные синевато-сизые горы с белыми подушками снега, и сразу же за ними огни, много-много огней. Самолет значительно снизился и летел в черноте южного вечера над необъятным морем огней. Это уже был Лос-Анджелес. Двухцветные красно-белые ленты дорог переплетались между собой, как клубок гигантских змей – так плотно шли по ним машины. Стали хорошо видны дома, спортивные площадки, освещенные яркими прожекторами, огромные парковки. Где-то посреди этого обманчивого с высоты хаоса самолет должен был приземлиться. Еще минута, и его шасси коснулось посадочной полосы. Авиалайнер безошибочно влился в кажущийся земной беспорядок и занял строго отведенное ему место. Необычно длинный ноябрьский день окончился летним теплым вечером на другом конце света. А потом была встреча с внучкой! Как же хорошо она это запомнила…



* * *


Солнце припекало. Бабушка осторожно, держась за спинку дивана, встала и медленно направилась в свою комнату прилечь.

Она проснулась от криков детей, суеты, беготни. К правнучкам пришли подружки, и девочки носились по всем комнатам второго этажа.

– Баба Валя, иди кушать! – старательно выговаривая русские слова, сказала заглянувшая в комнату Кристи. – Тебья мама зовьёт.

– Иду, Кристиночка.

Бабушка медленно поднялась, поправила волосы и платочек на шее, взяла палочку и снова отправилась по лестнице вниз на кухню. Ох уж эти ступеньки! Как же тяжело стало их преодолевать.

На кухне порхала Ира. Надо успеть приготовить обед, всех накормить, еще уроки у детей проверить. Каждый день она вставала без четверти шесть – она, которая всю юность любила поспать до полудня! – приводила себя в порядок, собирала девочек, развозила по школам, ехала за тридцать миль на работу, проклиная трафик и суету жизни, после работы забирала детей, возвращалась домой, затем отвозила их на плавание, и все сама, потому что ни график мужа, ни его желания не совпадали ни с чьим расписанием.

Ира положила бабушке еду на тарелку.

– Ешь, бабуля.

Бабушка поправила очки на переносице, костлявой рукой нащупала вилку и стала кушать.

– Ба, мы завтра утром уезжаем в Лас-Вегас.

Бабушка нахохлилась и вопросительно посмотрела на внучку.

– Как, опять?

– Бабушка, ну что ты снова за свое!

– Но вы же три недели назад там были. Что там делать так часто?

– Ну ведь это Америка! Тут все так живут.

– Все так живут… – повторила бабушка и повела плечом. – А эти постоянные ваши гости! Из-за вашего шума соседи даже полицию вызывали. Как можно так жить?!

– Бабушка, ну что ты начинаешь. То соседи такие.

– Ох, не доведут до добра эти гульки.

Ире хотелось сказать, ну не ворчи, старая, но, вместо этого она с расстановкой произнесла:

– Бабушка, мы работаем с утра до вечера. – И, уже упрашивая, добавила: – Ну надо же нам как-то развлечься, отдохнуть! Мы молодые, хочется погулять. А когда еще?

Бабушка вяло кивнула, то ли соглашаясь, то ли просто так.

– Я уже все организовала. Борик привезет к тебе бабу Фиру. Ты не будешь одна. А детей развезет и заберет мама Линды. Теперь, послушай, самое главное. Собаку на второй этаж не пускать. Рыбкам в аквариуме дать только три щепотки корма один раз. Ты запомнила? Ну и займитесь тут чем-нибудь общественно-полезным. Налепите, например, пельменей.

Баба Фира, родная бабушка Ириного мужа Борика, была на два года младше Валентины Ивановны, почти подружка, если бы не прогрессирующая потеря памяти. Маленького роста, полненькая, как матрешка, лицом похожая на мопса из-за широко посаженных темных глаз и морщин вокруг рта, баба Фира большую часть жизни прожила в Киеве на Подоле. Когда она начинала говорить, то казалось, что находишься не в Америке, а в старом подольском дворике – такие у нее были интонация, мимика и выражения.

– Так, шо у нас тут делается в холодильнике? Как всегда, гармидер. Почему здесь стоит целая миска мясного фарша? Сейчас мы его покладем в морозилку.

– Фирочка, зачем же в морозилку? Мы же будем из него пельмени делать.

– Фарш не надо ложить в морозилку? А, ну хорошо, нехай в холодильнике лежит. Как скажете. Кстати, Валечка, вы слыхали новость? Аркаша уже женился.

– Какой Аркаша?

– Ну как же? Это брат Фимы. Он был у нас на дне рождения Фаечки, и вы тогда тоже приезжали с Бориком и Ирочкой. Так вот, не прошло и года, как он похоронил свою Белочку и уже женился. Ну вы представляете! Так я вам больше скажу: она моложе его на тридцать лет! Как вам это нравится? Он привез ее из Киева.

– Что вы говорите? – изумилась Валентина Ивановна.

– Да, ни стыда, ни совести! А у Цили, наконец, нашли камни в почках. Теперь стало ясно, почему она так долго мучилась.

– Бедняга. Но сейчас ей легче?

– Как может быть легче, если в почках камни? – Баба Фира выразительно пожала плечами, развела руками и опять пошла к холодильнику. – Так, сейчас я покладу фарш в морозилку, а то он испортится.

– Да зачем же, мы из него пельмени будем лепить. Я же тесто замешиваю.

– Да? А вы мне этого не говорили. Хорошо. Как скажете.

– Фирочка, вы лучше идите сюда к столу и помогайте. Кстати, надо не забыть покормить рыбок: всего три щепотки корма один раз.

– Я помню, не волнуйтесь.

Валентина Ивановна раскатывала из теста маленькие аккуратные кружочки, баба Фира чайной ложечкой выкладывала на них фарш, а затем кружочки с фаршем возвращались к Валентине Ивановне и в ее руках быстро превращались в круглые пухленькие пельмешки. Готовые пельмени на подносе отправлялись в морозилку, а когда они застывали, баба Фира перекладывала их в пакеты.

– Какие лялечки у вас получаются! Настоящие марципаны! – Баба Фира восторженно покачала головой и причмокнула губами.

Валентина Ивановна вопросительно посмотрела на нее, пытаясь понять, где она увидела марципаны.

– Валечка, я же забыла вам рассказать новость: Аркаша женился. Этот старый бесстыдник нашел в Киеве какую-ту шиксу на тридцать лет себя моложе. Таки да, бедная Бэлочка! На ее могиле еще не выросла трава.

– Фирочка, вы мне это уже рассказывали, – попыталась напомнить Валентина Ивановна.

– Да нет же. Вы путаете. Я же прекрасно помню, шо я вам говорила. У меня очень хорошая память. Я еще не совсем поехала мозгами. Вы просто забыли… Так за шо мы говорили? Вот вы меня сбили… Ах да, у Цили в почках нашли камни.

– Вы говорили про Аркашу.

– Разве? Нет, за Аркашу я вам еще не говорила. Кстати, напомнили мне. Так вот, Аркаша, который был у нас на дне рождения Фаечки, женился, и она моложе его на тридцать лет. На минуточку! Теперь он будет иметь бледный вид. Вот увидите.

– Подождите, разве Фая моложе его на тридцать лет? – спросила Валентина Ивановна, явно путаясь в рассказах бабы Фиры.

Баба Фира задумалась.

– Нет, наверно, она моложе его на двадцать лет. Или все-таки на тридцать…

– Фира, вы считаете количество пельменей, которое мы сделали? – решила перевести тему Валентина Ивановна

– А зачем вы спрашиваете? Вы думаете, шо я уже совсем выжила из ума? Конечно, считаю. Уже тысяча пятнадцать.

– Сколько!? Что же вы раньше не сказали? Тогда это последняя партия, и все.

– Я, кстати, помню, вы сказали, шо надо покормить рыбок. Так я два раза уже бросала им корм…

Все четыре дня Беня сладко спал в супружеской кровати Иры и Борика. Постель превратилась в грязную подстилку, измазанную слюной и остатками собачьего корма. Рыбки продолжали плавать в аквариуме, но животами кверху. Зрение уже подводило Валентину Ивановну, поэтому на Ирин упрек, что рыбки сдохли, она даже обиделась: как же так, они же плавают, я вижу…



* * *


Моя младшая сестра Ира – это особая история. Меня часто путали с ней, но ее никогда не путали со мной. Если она скажет мне, что я где-то запачкалась, я скажу ей спасибо. Она скажет: все-то ты замечаешь. Она все считает в долларах, я в – гривнах. Я перфекционист, она пофигист. Она говорит, что я просто люблю ее больше, чем она меня, но это неправда.

Я не раз приезжала к ней в гости. Наша первая встреча в Америке произошла через девять лет после ее отъезда. Из юной наивно-смелой девочки она превратилась в молодую, уверенную в себе американку: губы всегда готовы растянуться в улыбке и обнажить белоснежные зубы, свободный английский, казавшийся мне музыкой, дорогой джип, за рулем которого она чувствовала себя превосходно, хорошо оплачиваемая работа в известной фармацевтической компании. Красивое тонкое лицо светилось радостью, дерзким счастьем молодости и материнства.

Дома меня ждали наша бабушка и, конечно, все родственники Борика, живущие в Лос-Анжелесе: баба Фира, родители Фима и Маня, брат Эдик с женой. Трехлетняя Никки, младшая дочь Иры, сложив ручонки на груди, покорно ожидала своей очереди на родственные объятия. Я присела, обняла ее, расцеловала, взяла на руки.

– Циля приехала, – счастливо произнесла Никки. – Я буду спать с Цилей.

Это был тот недолгий период, когда она еще говорила по-русски.

Все рассмеялись. Циля, та, у которой нашли камни в почках, приходилась Борику теткой. Она недавно приезжала к ним в Лос-Анжелес, и маленькая Никки решила, что все, кто приезжает – тети Цили.

– Это не Циля, это Алла, – поправил дочку Борик.

Никки кивнула головой и тут же повторила:

– Я хочу спать с Цилей.

– Это не Циля, это Алла, – уже строго сказал отец.

Никки надула губки, подбежала ко мне, села на колени и обняла за шею.

– Ци-ля? – произнесла Никки с интонацией бабы Фиры, повышая голос на втором слоге. – Ты будешь со мной спать? – Все громко рассмеялись.

В ту ночь мы действительно спали вместе на одной большой кровати. Уставшая от перелета, заторможенная от смены часовых поясов, обласканная и зацелованная родственниками, я благодатно спала в объятиях своей младшей племянницы. Она прижималась ко мне, обнимала сладкими детскими ручонками, забавно сопела во сне и иногда посасывала свой палец.

Милая моя, дорогая Никки, ты уже давно выросла и не балуешь меня своим вниманием, а я все вспоминаю ту ночь…

Ира возила меня в Лас-Вегас. Она смело вливалась на своем джипе в поток мчащихся по фривею машин. Темная лента дороги, играя с нами иллюзорными лужицами, нескончаемо тянулась прямой полосой через каменистую пустыню, скупо поросшую одинокими кактусами и худосочными растениями. Мы непременно слушали русские песни и «Волгу-Волгу» в исполнении Зыкиной, и несущийся по скоростной трассе джип и все окружающее казалось мне нереальным, потому как особенно звучала эта песня о большой русской реке на фоне скупого невадийского пейзажа. Впереди из-за горизонта в сгущающемся синем сумраке поднималась огромная оранжевая луна, и если бы не небо, розовеющее с другой стороны, я приняла бы ее за солнце, таких необычайных размеров она была. Мне все здесь виделось особенным, своеобразным, и так оно и было.

И вот еще что казалось странным и противоестественным. Люди, страстно желавшие покинуть свою «родину-уродину», сбежать от советской действительности, несколько лет ждавшие разрешение на выезд из-за допусков или просто из-за вредности властей, которые выпускали народ дозировано, словно открывая невидимый клапан – «все же сбегут, только мы и останемся» – наконец, приезжали в Америку. Теперь они вроде бы могли забыть свое прошлое, жить в другом мире, другой жизнью, а они цеплялись за свои старые привычки, анекдоты, шутки, представления, совковую культуру, русские песни и часто называли это одним простым словом – ностальгия.

Неужели и у Иры была хорошо скрываемая подсознательная ностальгия?

Нет, не было у моей сестры никакой ностальгии. Она органично влилась, пластилином влипла в новый, хорошо забытый старый мир. И только значительно позже я поняла, что в эмиграции люди лепились друг к другу, как семечки на лепешке подсолнуха, потому что так легче было выжить в чужой, часто неприветливой стране, и начинали ценить русскую речь, родное слово, обыкновенные из советского детства батон и докторскую колбасу.

Я размышляла и о бабушке. Несмотря на все блага и преимущества спокойной и обеспеченной старости, как же тяжело ей было находиться совсем в ином мире, хоть и в семье внучки и большей частью изолировано от чужих людей, но все же не на родине, и само сознание, что ты не в России, не в Украине, а эти страны были для нее неотделимы друг от друга, уже тревожили душу, щемили сердце и заставляли ныть под ложечкой.

В Лас-Вегасе Ира восхищалась всем происходящим и самим Лас-Вегасом, будто он был ее детищем. Радовалась окружающему великолепию, роскоши, дорогим магазинам, ресторанам, захватывающему многоголосию бесконечных казино, звону монет в игральных автоматах, целому городу развлечений, празднику жизни. А я замечала, как к подъездам отелей ежеминутно подъезжали уродливо-длинные лимузины. Швейцары проворно устремлялись к ним, с подобострастными улыбками, угодливо открывали двери, кланялись, получая на чай, и спешили удалиться, чтобы не пропустить новых гостей и очередные чаевые. Напыщенные персоны важно выходили из машин, разодетые и накрашенные, с лицами-масками, тщеславно ловили на себе любопытные взгляды толпы, улыбались искусственными улыбками, словно нанесенными на их лица театральным гримом. Изломанная на клеточном уровне, я, большую часть жизни прожившая в закрытой стране, была зажата, зашорена, видела кич и безвкусицу и завидовала сестре, ее раскованности, ее американской улыбке, и что она может всем так искренне восторгаться и наслаждаться.

В Калифорнии меня удивляло отсутствие времен года, которые с рождения сопровождали мою жизнь. Нет, сплошного лета здесь не было, но не было и зимы. Весна шла следом за осенью. Они, как волокна ткани, соприкасались, переплетались, накладывались друг на друга, не оставляя зиме ни малейшего шанса на существование. Где-то с декабря-января наступал период, когда листья на деревьях постепенно желтели, скручивались, медленно опадали, и тут же на месте одного облетевшего листочка из разбухшей почки появлялась новая нежная зелень. Это было странное единовременное увядание и расцвет – формула жизни, установленная создателем, так хорошо знакомая, но происходящая совершенно в другом ритме. В то же время пышное цветение многочисленных растений было непрерывным круглогодичным процессом, своеобразным природным конвейером, который могла остановить разве что всемирная катастрофа.

– До сих пор не могу привыкнуть, что нет зимы, – говорила мне бабушка. – Странно это. Кажется, вот уже и прохладно стало, ночи совсем холодные, а потом опять теплеет, и начинается жара.

Во время своих приездов я приходила в комнату к бабушке, и мы долго разговаривали, снова и снова погружаясь в воспоминания.

– Бабушка, а что потом случилось, после того, как деда Василия расстреляли?

– Дед Василий! Как странно звучит, – бабушка улыбнулась. – Он ведь совсем молодым тогда был, всего двадцать восемь!

– Ну мне же он дедушка, – резонно заметила я.

– Дальше что случилось? Да я и не помню уже. – Валентина Ивановна вздохнула и замолчала.

Все она помнила, только жизнь в доме у свекрови вспоминать лишний раз не хотелось. После смерти Василия свекруха просто остервенела. Ох уж этот русский старорежимный домострой! Большая семья – дети, внуки, невестки, зятья, но всем заправляла свекровь. Она напоминала готовую больно укусить рыбу с выпученными глазами и толстой нижней губой. Стеклянные рыбьи глаза ловили цапучим взглядом, становились свирепыми. Рыба могла не только зажевать, но проглотить и переварить. Нет, так жить невозможно. Бежать, бежать отсюда, куда глаза глядят. Валенька забрала ребенка и уехала в Свердловск. Здесь ее приютил старший брат Петр. Он перегородил занавеской маленькую комнату, в которой жил вместе с женой и ребенком, и у Валеньки появился свой угол…

– Ба, а в Киеве вы как с мамой оказались?

– В Киев мы переехали позже, в начале сорок четвертого. Я еще до войны замуж второй раз вышла. После расстрела Василия мне одной с ребенком тяжело приходилось. Я в хоре самодеятельном пела. Там и познакомилась с Фридманом. Он еще до твоего рождения умер.

Своего второго мужа бабушка называла исключительно по фамилии.

– Он что, тоже в хоре пел?

– Нет, он завхозом клуба работал, где мы выступали. Потом по снабжению где-то устроился. Он такой неказистый был, некрасивый, ростом не вышел, но ухаживал, предложение сделал… Не его я рядом с собой представляла. Но жизнь ведь не всегда складывается, как хочется… Так мы и поженились. Он маму твою удочерил.

– А зачем? У неё же отец был.

– Отца репрессировали, Аллочка, а это было как проклятие, которое всю жизнь человеку испортить могло. Это уже позже, когда твоя мама выросла, и времена изменились, она снова на фамилию своего отца перешла, а я, русская так и осталась Фридман, – усмехнулась бабушка.

– А я как-то об этом никогда не думала… Ну, о твоей фамилии.

– Не думала, потому что молодая. В молодости о многом не задумываешься. Это нормально…

– Ну, а потом?

– Потом во время войны, в конце сорок третьего, Фридмана в Киев перевели по работе. Вот мы туда и отправились. Больше месяца на перекладных добирались. Помню, как тогда через Сталинград ехали. Вокруг одни руины черные… Да я тебе уже это все рассказывала.

– А мне интересно еще раз послушать. Может, ты что-то новое вспомнишь.

Бабушка замолчала, погружаясь в воспоминания.

– В Киеве поселились мы на Малоподвальной улице – Фридману дали комнату в общей квартире, в старом дореволюционном доме. А уже позже, когда Галочка познакомилась с твоим папой и вышла за него замуж, мы на Бассейную переехали, где вы с Ирочкой и родились.

Да, я хорошо помнила наш старый дом: темный длинный коридор в коммунальной квартире, с сундуками и ящиками, огромные потолки, отвалившийся от пола паркет, вечно запачканный туалет, куда мы ходили со своим сиденьем, общая кухня с множеством столов, застоявшиеся запахи пролетарского жилья. Был еще черный ход, им пользовались, чтобы вынести во двор мусор. Деревянную лестницу с провалившимися ступеньками облюбовали блохи, и мама заставляла меня отряхивать ноги, чтобы не занести их в дом, когда я с пустым ведром возвращалась в квартиру. Но разве я замечала тогда все эти подробности? Запахи коммуналки оказались запахом детства, огромный темный коридор – отличным местом для игры в прятки, общая кухня – интереснейшим пространством для изучения начальной жизненной философии.

– Бабушка, а картины уральские как сохранились? – все свое детство я очарованно рассматривала в бабушкиной комнате на стене две картины в киотах известного умельца Денисова-Уральского.

– Папа мой, твой прадедушка, хранил их, а потом мне в Киев привез в начале пятидесятых. Как я их любила! Ты их никому не отдала?

– Что ты? Это же семейная реликвия, – ответила я, но в голове всплыл досадный эпизод, когда в начале двухтысячных, я, как и многие в те годы, помешанная на обновлении интерьера – зачем дома старье держать? – решила подарить картины городскому музею. Я завезла их в дирекцию и оставила. А на следующий день, промучившись всю ночь, как от потери чего-то очень ценного, помчалась забирать их обратно. Они, бедняги, так и лежали в том же месте на казенном столе, где я их покинула. Директор понимающе посмотрел на меня грустными глазами, показал рукой на картины и произнес:

– Они ваши…

Иногда при взгляде на бабушку я поражалась благородной внешности, ее манерам, правильной речи. Вспоминала старый разговор с отцом. Несмотря на анекдотическую нелюбовь к теще, извечную неприязнь, словно это расовая вражда, мой отец где-то раскопал кое-что про род Сатиных. Фамилия шла еще от Рюриковичей, древняя и в истории известная. Восемнадцать колен насчитывала, а народу сколько под этим именем народилось за эти века! Что-то в книгах и летописях сохранилось, так и родословную составили. Но что-то и мимо прошло, в вечность кануло.

– Говорю я тебе, она из рода тех самых Сатиных. Только ветвь, может, другая. Занесла нелегкая кого-то на Урал, вот он там и осел. Ну не может человек без образования из семьи обычного машиниста быть таким, – говорил он мне.

– Каким таким?

– Порода у нее есть, воспитание. Мать почти не помнит. Отец воспитывал ее и бабушка, мать отца. Все это так просто не бывает. Уж поверь мне. Я знаю. Интеллигентами рождаются, а не становятся. Это все в генах. Происхождение!

И Ира доводы отца подхватила.

– Вот, мы тоже Сатины, – она делала лукавые глаза и кокетливо поворачивала голову.

– Ну это же не точно, – сомневалась я.

– Может ты и не точно, но я точно…



* * *


Всякий раз, когда я прилетала, сестра неизменно встречала меня. Часто я приезжала вместе с мужем. Всегда после выхода из аэропорта нас охватывало ласковое тепло или южный зной, бросались в глаза высокие пальмы, ослепительная синева неба, чистота, порядок и размах, американский размах. Меня поражали гигантский во всю стену звездно-полосатый флаг, который первым встречал нас по прилету, величина самого здания аэровокзала, ширина дорог, протяженность фривеев, масштабы города. Сам город, однако, казался мне сплошным частным сектором, как Симферополь в лучшие годы Советской власти.

Сестра смеялась над моими репликами и удивленно спрашивала:

– Люди, вы откуда приехали? Из Парижа? Из Лондона?

Обязательно в день приезда у меня просыпалось обоняние. Запахи удивляли своим назойливым присутствием и разнообразием. Отовсюду пахло чужой иностранной едой. Душный влажный запах испарений от многочисленных бассейнов соперничал с хвойным благоуханием кипарисов, сосен и кедров. В игру вступали ароматы прованских трав лаванды и розмарина – откуда они в Калифорнии? – ярких цветочных клумб на газонах, ароматических палочек, торчащих из парфюмерных флаконов в доме у моей сестры. И ещё какие-то запахи, не распознанные моим нюхом, назойливыми мошками кружились в воздухе. Но на следующий день больше половины этих запахов бесследно исчезли. Их новизна растворилась в быстро наступившей обыденности, и как я ни пыталась снова учуять их, принюхиваясь к воздуху, ничего не получалось. А мне хотелось снова и снова этих первых ощущений, которые будоражили и приятно волновали. К вечеру обостренное в первый день обоняние уже игнорировало мои команды «фас», полностью расслаблялось, и различало только чистый обволакивающий аромат разгоряченной хвои, который приносил южный ветер.

Дома нас ждал праздничный стол, заставленный русскими салатами, бутылка водки из морозилки, покрытая испариной, переходящей в изморозь, и рассказы моей сестры. Она вытаскивала их из своей памяти, словно фокусник букеты бумажных роз из карманов.

– Борик, разливай! Ну что, за ваш приезд?

Мы дружно чокались, выпивали, наполняли тарелки закусками, Борик разливал по второй, и мы снова выпивали. После длинного перелета глоток спиртного молниеносно делал свое дело. Ледяная водка теплом разливалась по всему телу, расслабляя и вгоняя в блаженное состояние от встречи с родными, от устроенного в честь нашего приезда праздника, от осознания того, что ты в Америке.

– Представляете, два дня возилась, напекла пирожков с мясом. К вашему приезду. Пока фарш сделала, потом тесто. Короче, целое дело.

– Так, где пирожки? – спрашиваю я.

– Подожди. Я же рассказываю. Оставила на кухне, на столешнице. Прикрыла кульком, задвинула подальше к плите, чтобы собака не достала. Тридцать восемь пирожков! Пошла наверх в душ, перед тем как ехать в аэропорт. Потом спускаюсь вниз и вижу, миска на полу, а этот мерзавец последний пирожок держит в пасти. Увидел меня и весь сжался. Я кричу: ты что, сволочь, сделал? А он этот пирожок последний, даже не выплюнул, а глядя на меня издевательски целиком заглотил. Все, и нет пирожков. И рванул от меня наверх в спальню. Я за ним. В спальне Борик лежал на кровати. Так эта скотина на кровать запрыгнула и легла с ним рядом на постель на мое место.

Ира смеется. Злость на собаку уже прошла.

Беню завел Борик, не спрашивая жену. Просто принес домой щенка. Маленький, хорошенький щеночек вырос в здоровенного пса с постоянно текущей по брылям слюной, которой он все пачкал. Первое время Борик гулял с собакой, но вскоре это занятие ему надоело, и пес все свои большие и малые дела стал справлять в небольшом дворике между кухней и гаражом. Борик купил металлический совок с длинной ручкой и такую же лопатку, ловко собирал оставленные кучи и выбрасывал в туалет. Затем брал шланг и сильной струей воды промывал помеченный псом двор. К этой уборке были подключены все домашние, кроме бабушки. Но, несмотря на ежедневные санитарные процедуры, во дворе прочно поселились «ароматы» собачьего туалета, в дневной полдень проникающие на кухню.

После третьей рюмки Ира начала вспоминать разные истории из нашего детства и пересказывать их в своей интерпретации. Смеясь, корила меня за то, что я девятилетняя разбила ей голову в два годика. Рассказывала, как ей было больно, сколько крови она потеряла, как меня ругали родители, как будто она в два года могла все это запомнить. Вспоминала, как я, подверженная подростковым протестам и детскому желанию поскорее стать взрослой, втихаря взяла у отца сигарету и, выгуливая ее, маленькую девчушку, попыталась закурить. А она, увидев это, грозила мне разоблачением перед родителями. В ответ на шантаж, я пыталась задобрить мелкого монстра и какое-то время выполняла все ее детские капризы. От этих рассказов я иногда приходила в замешательство, а она снова и снова вспоминала подобные случаи из нашего детства, но не для того, чтобы уколоть меня или напомнить о плохом. Нет, напротив. Она переводила все это в шутку, на подсознательном уровне ощущая нашу единокровную связь и, давно оторвавшись от дома, лишний раз хотела окунуться в воспоминания и пережить отдельные моменты общего детства.

Наше застолье продолжалось. Мы выпивали еще по одной.

– Слушайте, а я вам рассказывала историю о том, как жены своих мужей вызволяли?

Может и рассказывала, но какое это имеет значение? Эти истории были непременным атрибутом нашего застолья и часто звучали в разных вариантах, что обновляло их и снова делало интересными.

– Наверно не рассказывала, потому что это про Шушу Вишневскую.

– Про кого? Что за имя странное.

– Шуша – это от Сусанна, еврейский вариант имени. Так ее в семье с детства называли. Это моя новая подруга, – Ира улыбается. – Я ее, правда, с учебы в Москве знаю, но мы тогда еще не дружили. Кстати, она придет послезавтра. Она теперь в Лос-Анджелесе живет. Я вас с ней познакомлю. Так вот, история просто умора, про ее первого мужа. Это было, чтобы не соврать, в восемьдесят девятом году. Я тогда университет заканчивала. А дружила я в то время с Маринкой, муж которой Алик дружил с мужем Сусанки.

– Я уже запуталась, – сказала я.

– Тут все просто. Когда слушаешь это в сотый раз, то…

– Ну Борик! Не мешай!

– Так вот. Муж моей подруги Маринки Алик, царство ему небесное…

– Разве он уже умер? – спросила я.

– Да, он рано умер. Инфаркт… Такой хороший человек был. Мне так его жалко…

Лицо сестры из веселого сразу стало грустным.

– Не отвлекайся, – направила я Иру в нужную сторону.

– Да, так вот, он вместе со своим другом Славой, который, повторяю, тогда был женат на Сусанке, то есть Шуше, организовали кооператив. Время еще то было! Уже не помню, чем они там занимались, но бабки потекли. Славка, тот хорошо к бутылке прикладывался, а тут вообще в запой пошел. Шуша знала, что если он не пришел домой, то принял лишнее и в офисе ночевать остался. А тут нет его уже три дня, и Алик тоже пропал. Алик тихий, спокойный был, но соображал очень хорошо. Фактически эту фирму он и создал. Начала Шуша всех подруг и знакомых обзванивать. И где-то на третьем круге кто-то даже не телефон, а адресок дал, и намекнул, что они там не одни. Шуша разозлилась, садится в такси, забирает по дороге Маринку, и едут они по указанному адресу, как сейчас помню, на Малую Никитскую. Дом, такой, приличный, сталинка. Поднимаются на третий этаж, и Шуша звонит в дверь. Никто не открывает. Шуша снова звонит и тупо руку на звонке минуты две держит. Наконец дверь открывается, и женская рука Шушину руку со звонка снимает:

– Чё надо? Отваливайте.

– Минуточку! – Шуша быстро ногу в дверь поставила и кричит: – Марина, дверь держи!

Та девка, что дверь открыла, и закрыть ее уже не может. Шуша с Маринкой вдвоем навалились – дверь вовнутрь открывалась, и зашли в квартиру. А в квартире натуральный бордель: полно полуголых девок и мужиков, все пьяные, везде бутылки валяются, вещи разбросаны. Вот что перестройка с людьми сделала. Короче, их мужья где-то подцепили этих проституток, или проститутки их, и гуляли в этой квартире уже не первый день, и не только они.

Весь свой рассказ Ира, словно перцем, приправляет выразительными жестами. Она становится то строгой Шушей, то застенчивой Маринкой, то развязной проституткой, то несчастным пьяным Аликом.

– Шуша сразу своего Славку нашла. Он с какой-то девкой в обнимку лежал. Она его от нее отодрала и на ноги поставила. А Алика нигде нет. Маринка все комнаты обошла, плачет. Шуша в те годы бойкая была, палец в рот не клади. Это она сейчас солидная стала, когда замуж за Вишневского вышла. Достает из сумки газовый баллончик:

– Так, слушайте сюда! Вас всех сейчас ногами вперед вынесут! Где еще один?

– Там в ванной какой-то валяется, – безразлично вяло говорит лежащая на диване девица.

Маринка бежит в ванную, а там ее Алик одетый в ванне лежит и ни на что не реагирует. Воды в ванне нет, а брюки у него мокрые. Вытекла что ли? А запах как в туалете. Короче, Алик прилег и, брюк не снимая, вместо туалета в ванне все сделал.

На голос своей жены он приоткрыл глаза, и этот его взгляд побитой собаки и весь плачевный вид тут же полностью искупили всю его вину перед Маринкой.

– Аличек, бедняжка ты мой! – Совсем расплакалась Маринка. – Идем, дорогой, домой.

Она его здесь в ванной и помыла. Нашла в комнате чьи-то брюки, надела на него и практически вынесла из квартиры.

В общем, погрузили они своих мужей в такси и отправились по домам.

Славка бухать так и не перестал. Шуша его через год бросила. На горизонте уже обозначился Игорь Вишневский. А Алик после того случая не пил, но здоровье у него слабое, видимо, было. В тридцать девять не стало его…

Ира смотрит на всех смеющимися глазами. Она сидит, развалившись на стуле, нога на ногу, курит сигарету. Несмотря на то, что Алик рано умер, нам весело. Мой муж разливает водку. Очередной тост за здоровье. Разве думали мы тогда, что здоровье только убавляется, если столько пить за него?



* * *


Ира попала в Америку благодаря своей школьной подруге Лиле. Лилька оправдала свою фамилию Верная, правда, наполовину, о чем стало известно значительно позже, и, уехав с мамой в Америку к отцу, вскоре прислала Ире приглашение приехать в гости. В девяностом проблем с поездкой на другой континент еще не возникало. Ира получила визу и отправилась в Лос-Анджелес.

Я запомнила Лильку в пятнадцать лет в ярко-розовых посылочных брюках-бананах, с накрашенными глазами и нарумяненными щеками. Накрученная челка закрывала брови, голубые тени нещадно давили светло-серые глаза с выразительным ободком, а два крупных передних зуба, немного наехавших друг на друга, были запачканы красной помадой, которой Лилька щедро накрасила губы. Маленького роста, в широких розовых брюках-бананах она напоминала мне клоуна в цирке. Моя сестра тоже приоделась, раскрасилась. Ира, в отличие от Лильки, была высокая, стройная, и с ее длинными ногами любые брюки смотрелись на ней хорошо. Они куда-то шли на гульки. Мне, тогда двадцатидвухлетней, глупые потуги малолеток выглядеть взрослыми казались смешными.

Когда Ира приехала в Лос-Анджелес, Лилька, которая к тому времени уже вышла замуж и снимала маленькую квартирку в Голливуде, поделилась с ней скромной жилплощадью. Муж Илюша не возражал, ведь в молодости все так просто. Месяца через четыре на горизонте обозначился Борик, и жизнь Иры в Америке приобрела иной статус.

Борик… Он не выделялся особой красотой: прямые темно-русые волосы, широковатый мужской нос, серые глаза. Природа почему-то решила, что чистокровные еврейские гены родителей не обязательны во внешности сына. В отличие от Илюши, приехавшего в Америку в зрелом возрасте, Борик жил в этой стране с детства и успел здесь заякориться: окончил школу, колледж, потом университет. Америка была страной его обитания. Он не спеша плыл по жизни, подчиняясь собственным правилам и влечениям.

Знакомство с Ирой и последовавший опьяняющий роман, отголоски которого доходили до меня в ее письмах, быстро изменил жизнь обоих. Борик ухаживал красиво. Водил по ресторанам, дарил подарки. Ира оказалась из общего детства, из одного города, «своя в доску», как он, смеясь, говорил, удивляя меня своими русскими выражениями. Эти отношения, одобряемые родителями Борика, – девочка ведь какая хорошая! Из Киева! – стремительно развивались, и уже через полгода Борик сделал Ире предложение.

Когда я познакомилась с Бориком, он был для меня заморским фруктом. Я никак не могла постичь двуязычие. Меня поражало, что наряду с английским, он говорил на русском без всякого акцента, но постоянно вставлял в свою речь английские слова и фразы. С детьми он общался в основном по-русски, но когда речь касалась чего-то серьезного, переходил на английский. Если дочери что-то не понимали или делали не так, он называл их ступами[5], и девочки были уверены, что ступа означает по-русски дура. Из окна спальни, которая находилась над кухней, он кричал: «Ирка, куда ты запердолила мою синюю куртку?», тосты называл тостерами, хотя прекрасно знал, что тостер это прибор, а когда в порыве родительских чувств хотел вытереть попу ребенку, сидящему на горшке, говорил:

– Come on, baby[6]. Жопу вытру.

– Жьопу, – повторяла Никки и тут же добавляла: – Don’t tuch me![7] Я какаю.

Он рассказывал русские анекдоты, помнил крылатые выражения из советских фильмов – откуда он все это знал, с детства живя в Америке? – пил русскую водку, любил застолье, но предпочитал бургеры из Макдональдса и буррито из мексиканского ресторана. И все-таки для меня он был настоящим американцем. Какая смешная я была!

Его любимым занятием была игра в покер через интернет и, приходя с работы, он немедленно подсоединялся к какой-то партии и играл до поздней ночи. До появления интернета он мог сутками пропадать в казино, играя в карты. Как только моя сестра это выдерживала! Она и не выдерживала, периодически выговаривала, заставляла делать что-то по дому, но все было тщетно. Он был неисправим. Позже она замолчала. Частично сработал обыкновенный пофигизм, а еще то, что он частенько выигрывал приличные деньги, и она, пользуясь ими, закрывала глаза на всепоглощающую страсть.

Суббота. Дом опять полон гостей. Приходят друзья, старые и новые. Лиля с Илюшей и дочкой, новые приятели Иры врачи Вишневские, друг Борика с женой-американкой и двумя детьми, двоюродный брат Лили с подругой, еще кто-то, кого я не знаю. Всех детей отправляют играть наверх в спальни. Взрослые тусят на кухне и в маленьком дворике.

Лиля изменилась. Стала выше ростом благодаря высоченным каблукам и платформе, серые глаза, искусно подкрашенные, смотрят мягко и дружелюбно, выровненные брекетами красивые зубы поражают сверкающей белизной, прямые длинные волосы мягко рассыпаются по плечам. Лиля приобрела американский налет, оттенок западной жизни, так хорошо знакомый нам, живущим уже не в совке, но пропитанным им, словно кадавр формалином.

Новая подруга Шуша Вишневская, о которой я уже наслышана, – мелкая худенькая милашка-блондинка, в летнем цветном платьице от Роберто Кавалли. Просто, но элегантно. Аккуратный до зависти носик, пухлые губки, соблазнительная мордашка. Она врач-стоматолог. Короткая стрижка делает ее похожей на мальчика-подростка. Наша бабушка называет ее «ни рожи, ни кожи». Холодный взгляд голубых глаз отсекает в кадре всех лишних. Она под стать своему мужу Игорю. Высокий брюнет с вьющимися волосами, он, не стесняясь, разглядывает меня с мужем, буравит черными острыми глазками, прикидывая, сколько мы весим в долларах. Он успешный врач-проктолог. Русские врачи в Америке особая каста. Они уверены в себе, состоятельны, хорошо одеваются, обедают в дорогих ресторанах, покупают дома в престижных районах. Они желанны в любой компании.

Ира приглашает всех за стол. На столе одноразовые картонные тарелки и пластиковые стаканы. Несмотря на наличие посудомоечной машины, моя сестра еще больше упрощает себе жизнь: все сразу после окончания вечеринки прямо со стола отправится в мусорный ящик. Каждому ребенку вручают картонку с едой и отправляют на второй этаж.

– Илюша, ну чё там в Киеве? – интересуется Игорь. – Ты когда вернулся?

Илюша ездил на пару недель в Киев по каким-то своим левым делам.

– На той неделе приехал. Что вам сказать, жидки? Прихожу к своему старому корешу. Он мне говорит: чувак, смотри, как я живу. Квартира большая, в самом центре. Видишь, какой ремонт сделал, мебель итальянская, кухня немецкая, техника лучших брендов. Срал я на твою Америку. Ну да, говорю, понятно. Только я бы ни за какие деньги не согласился жить в твоем доме. Это почему? – спрашивает он, да так удивленно, что мне смешно стало. Да потому, что парадное у тебя обоссанное ? и такое оно и будет.

Все смеются. Разливают водку. Нахваливают салат оливье и добавляют его на тарелки. Салат оливье под четким руководством Иры я резала полдня. Еще бы, целый таз! Он действительно вкусный. Из американских продуктов, которые Ира путем многолетнего отбора выделила как наиболее подходящие и соответствующие по вкусу тому советскому салату оливье, который в нашей семье делали в праздник.

– Слушайте, вы вообще знаете, что я бы сейчас могла с вами не сидеть за этим столом? – Ира окинула всех интригующим взглядом. На ее лице выжидающая улыбка.

– Естественно, если бы мы с тобой не познакомились и не поженились, то ты бы точно не сидела бы за этим столом.

– Борик, ну это понятно. Я в глобальном смысле.

– Так я тоже в глобальном смысле.

Разогретые выпитым, все хохочут.

Ира не сдается. Ее переполняет желание что-то рассказать.

– Это история… – она делает паузу, и Борик тут же вставляет:

– Про собаку, которая под лед провалилась.

– В той истории я под лед провалилась.

– Так я и говорю.

Все снова хохочут.

– Ну ты не даешь мне слова сказать. Ладно, – сдается Ира, – расскажу после перекура.

Игорь с Шушей поднимаются из-за стола, за ними встают остальные и выходят во внутренний дворик.

Я иду наверх к бабушке. Она в напряжении сидит на стуле возле кровати, поджав губы с недовольным выражением лица, как у маленькой девочки, у которой отняли конфету.

– Ба, что ты делаешь? Почему телевизор не смотришь?

– Не могу. Ничего не слышу, так они все шумят. Что внизу, что наверху. С ума совсем посходили. Как только эти гусь да гагарочка приходят со своей дочкой, наши девочки просто дуреют. А тут еще других двое.

«Гусем с гагарочкой» бабушка называет Лилю с мужем. Она любит давать всем свои прозвища. Игра старческого воображения или жизненный опыт? Вишневских называет пара цвай, а мать Шуши, Веру, яркую блондинку, которая иногда захаживает к Ире, – мармулеткой.

– Сейчас я скажу, чтобы не шумели.

Дети носятся из комнаты в комнату разгоряченные, вспотевшие, растрепанные, с красными щеками. Собака, незаметно пробравшаяся на второй этаж, время от времени громким лаем отзывается на шум и суматоху. Я пытаюсь что-то сказать детям, но они даже не реагируют.

– Бабушка, надо потерпеть. До них не достучаться. Это же американские дети.

Бабушка кивает головой и вздыхает:

– Ох, и так каждый раз, когда они собираются. Не нравится мне все это. Особенно эта Лилька.

– Ну чем она тебе не нравится? Ира же с ней дружит еще со школы. Не запретишь же ты им собираться. Они молодые, хотят погулять. Потерпи. Они скоро разойдутся.

– Это не нормальное гулянье. Это гульбище какое-то. Как с цепи сорвались… А пара цвай тоже здесь? – И эту парочку она не любит, в первую очередь Шушу.

За полночь все начинают расходиться. Последними прощаются Вишневские.

Я помогаю Ире: держу мусорный мешок, а она сбрасывает в него со стола все картонки. Отличная техника. Быстро и просто. Я заценила. Теперь и мы отправляемся спать.



* * *


Вишневские славились своими вечеринками. Их первый дом в Голливуде имел огромную деревянную террасу. Красивый вид, открывающийся с террасы, располагал к созерцанию и вгонял в нирвану, но только не Вишневских. На созерцание не хватало времени, а нирваны в том виде, каком ее предполагал буддизм, еще не хотелось. В моду входило караоке, и Шуша с Игорем, успевшие уже купить новую аппаратуру, устроили караоке-парти. Каждый приглашённый готовился исполнить песню. Список составлялся заранее, чтобы песни у всех были разные.

Машины подъезжали к дому одна за другой. Мужья и бойфренды высаживали своих дам, парковались рядом в соседних переулках и возвращались в дом. Собралось человек тридцать пять. Блондинки и брюнетки дефилировали друг перед другом, красуясь нарядами. Мужчины при рукопожатии, как бы невзначай, задерживали руки на мгновение дольше, но и этого было достаточно, чтобы показать на запястье дорогие часы. Все были в приподнятом настроении, все давно жили в Америке, любили вечеринки, развлечения, кутежи. Шуша покупала напитки, тщательно продумывала меню, и заказывала фуршет в разных дорогих ресторанах. Она была душой своих вечеринок, всех окучивала и заводила. За страсть к вечеринкам, веселью и тусовкам друзья прозвали ее Шуша-Забава.

– Guys[8], бухайте! – кричала Забава, держа в одной руке бокал, а в другой бутылку вина. – Havе fun![9]

Игорь разливал крепкий алкоголь, важно обходя гостей, как метрдотель в дорогом ресторане.

В разгар вечеринки в комнату зашла немолодая, но моложавая блондинка.

– А это кто, – спросила я у Иры, которая случайно оказалась рядом.

– Это Вера, мать Шуши, – ответила Ира. – Все пытается замуж выйти.

– Она хорошо выглядит. – Я схватила взглядом крупные черты лица с чувственными призывными губами. «Мармулетка», – сразу всплыло в голове прозвище, которым наделила Веру наша бабушка.

– Мама, твой пакет на кухне стоит возле холодильника, – крикнула Шуша, заметив мать.

Вера прошла на кухню, забрала пакет, приветливо помахала всем рукой и ушла.

Шуша вышла на середину зала:

– Listen up, guys![10] А сейчас начинаем караоке! – Она поставила бутылку с вином на барную стойку и взяла в руки пульт управления. Пританцовывая с бокалом в одной руке и пультиком в другой, Забава явно наслаждалась ролью хозяйки и ведущей вечера. Шуша заглянула в свой список, объявила первых выступающих и торжественно, как статуэтку Оскара, вручила им микрофон. Самыми храбрыми оказались Лиля с Илюшей. Дуэтом они старательно затянули «Миллион алых роз».

Дождавшись, когда стихнут аплодисменты, Шуша оглашала следующую песню, начинала звучать музыка, «певцы» выходили на середину гостиной, становились напротив большого экрана, на котором появлялся текст, и исполняли свои песни.

Игорь спел что-то из Шуфутинского. Ира с Бориком развлекались под «Зайка моя». Голоса у всех были разные, но даже и совсем безголосые с удовольствием участвовали в представлении, подбадриваемые слушателями. Все аплодировали, кричали фальцетом «у-у-у, браво», поощряя исполнителей.

Последней выступала хозяйка караоке-парти. Во время предыдущей песни Шуша успела переодеться в платье с бахромой в стиле Чикаго. Блестящая бахрома каскадом ниспадала к подолу платья, подчеркивая силуэт. Фактически подола и не было, потому что платье едва прикрывало стройные худые ноги Шуши. Короткая стрижка как нельзя лучше вписалась в смелый стиль.

Шуша подняла руку с микрофоном вверх и окинула всех интригующим взглядом. Дождавшись тишины, она объявила:

– Песня «Черный кот»!

Старая, давно забытая песня в стиле твист с первых строк буквально взорвала всю вечеринку. Голос у Шуши оказался звонкий, вибрирующий, живой. Песенка «не о том» отлично подходила всему ее облику. После третьего куплета она быстро передвинула на середину зала маленький журнальный столик, ловко запрыгнула на него и уже без микрофона лихо крутила твист.

Моя сестра восторженно наблюдала за подругой. Ах, если бы меньше семейных хлопот и больше денег! Хотя и со своим грузом она беззаботно отплясывала на всех вечеринках.

Игорь смотрел на жену влюбленными глазами. Она поймала его взгляд и еще более заразительно на полусогнутых ногах закрутила попой и плечами. Бахрома раскачивалась в такт музыке, немного отставая от движений хозяйки. Это придавало живость и выразительность танцу. Забава так разошлась, что к концу песни спрыгнула на пол и закончила танец небольшим канканом.

– Браво! – закричал Игорь, схватил жену в объятия и крепко поцеловал в губы. – Ну ты и заводная! – восторженно сказал он.

– Браво! – подхватили гости.

Мы тусили до четырех утра. Пили русскую водку, закусывали армянскими шашлыками, тигровыми креветками, фуа-гра, рассказывали еврейские анекдоты. Спели почти все популярные русские песни, обсудили местные новости и сплетни. Все безбожно матерились, выдавая внутреннюю распущенность за жизненную необходимость. На террасе курили, и не только сигареты. Сладковато-удушливый запах марихуаны парил в воздухе и слегка дурманил. Кто-то даже подсунул мне самокрутку, но сделав пару затяжек, я ничего не почувствовала, потому что к тому времени уже пребывала в таком кайфе от выпитого и всего происходящего, что даже «мариванна» на меня не подействовала. Муж тихо балдел, сидя в плетеном кресле, заглядываясь на стройные девичьи ноги и призывные декольте.

Погружаясь в такую жизнь, я забывала все свои заботы, полностью расслаблялась и ощущала давно забытые легкость и свободу.



* * *


– Блядь, Шуша! Сколько можно? Уже вешать некуда! – Игорь недовольно смотрит на картину, которую Шуша поставила на диван, пытаясь найти для нее правильное место.

– Спокойно, ханя, – даже не повела бровью Шуша. – Еще полно стен. Не забывай, что у нас новый дом.

– Я понимаю. Но ты уверена, что эти картины стоят тех денег, которые ты за них заплатила?

– Ханя, ты ничего не понимаешь в живописи. Это тебе не жопы лечить.

– Но именно на деньги от лечения жоп ты и покупаешь это дерьмо. Кстати, должен тебе напомнить, – Игорь уже смеется, – что рот грязнее, чем жопа.

Игорь познакомился с Шушей во время поездки в Москву. Это была банальная романтическая история, но то, что они жили на разных континентах, усиливало их тягу друг к другу, желание быть вместе, и придавало особенный шарм отношениям.

Первый раз Шуша вышла замуж, учась еще в университете, за своего одногруппника. Этот брак стал узакониванием секса, не более. Хорошо, что детей не было. Когда Шуша подзалетала, она тут же применяла самые простые народные способы выхода из нежелательного положения: горячая ванна, стакан крепленого вина, бурный секс. Возможно, беременности и не было, но Шуша действовала решительно и на опережение, как она, смеясь, говорила. Тогда она совершенно не думала ни о каких последствиях. Когда Игорь позвал замуж, Шуша быстро развелась со Славкой, который к тому времени не вылезал из запоев. Так она попала в Америку, прихватив с собой маму. Потерявший от любви голову и бдительность Игорь согласился и на тещу – яркую блондинку, везде успевающую вставить свои пять копеек.

Вишневские быстро шли в гору, расправляли крылья и набирали высоту. Игорь открыл собственную клинику – целый этаж в большом медицинском центре на бульваре Сансет. У Шушы в этом же центре была стоматология, правда, намного скромнее – всего пара комнат, но тоже свой бизнес. Постепенно молва о хорошем русскоговорящем проктологе распространилась по всему городу, и отбоя от пациентов, особенно русских, не было. Вскоре дом в Голливуде стал тесен. Не то чтобы тесен. Им вдвоем и даже гостям места хватало. Но доходы позволяли, и захотелось размаха, полета из Голливудских холмов в холмы Беверли-Хиллс, захотелось жить на другой улице, занять соответствующее доходам место в строгой иерархии ярмарки тщеславия. И они купили новый дом в уютном тупичке на Гарден-лейн – трехэтажный особняк, построенный по индивидуальному проекту еще в пятидесятых.

Вход в новую обитель, массивную деревянную резную дверь, охраняли колонны, поддерживающие полукруглый балкон с балюстрадой. Он разглядывал и приветствовал посетителей, доброжелательно помахивая американским флагом. Светло-серый цвет крыши и ставен благородно смотрелся на гладком молочном фасаде дома.

– Колониальный стиль, – рассказывала Шуша друзьям, показывая на мансардные окна на покатой крыше. И сама удивлялась новому дому: черт подери, кто бы мог подумать! – ведь большую часть жизни она прожила в двухкомнатной хрущевке!

Дом требовал некоторого обновления, и мать Шуши, Вера, окончившая по приезду в Америку дизайнерский колледж, с усердием тещи рвалась в бой.

– Зачем нанимать дизайнера? Это будет очень дорого. Я все сделаю сама.

Вишневский смотрел на помощь тещи с некоторым скептицизмом, отмечая у Веры определенный дизайнерский зуд. Он в очередной раз напомнил жене забавную историю о том, как Вера, живя у своего любовника, движимая самыми лучшими побуждениями, захотела улучшить интерьер его дома, и что из этого вышло. Несмотря на то, что ее бойфренд просил ничего не трогать, она в его отсутствие переставила всю мебель в доме по феншую, создав, как она выразилась, «удивительный ансамбль комфорта, уюта и практичности». Старания дизайнера бойфренд не понял. На следующий день ее чемоданы были выставлены на улицу, а в дверь вставлен новый замок...

Но в битве за интерьер дома дочери Вера все-таки победила. В результате ее усилий безликий неухоженный дом преобразился. Огромную лестницу, протянувшуюся через все этажи, украсила трехъярусная хрустальная люстра, одаривавшая каждый этаж игривым радостным светом. В одну из гостиных заехал экстравагантный гарнитур с анималистическим принтом, имитирующим рисунок шкуры зебры, в другой поселились книжные полки в виде разрезанной спирали улитки и журнальный столик в форме листьев каштана, сделанных из цветного стекла, в саду появилась мебель какой-то футуристической формы, а фиолетовая подсветка на кухне и серебристые под металл фасады многочисленных буфетов чем-то напоминали интерьер космического корабля. Неоцененный бывшим бойфрендом талант Веры развернулся на полную. И еще: стены украшали картины, пространства комнат – скульптуры.

Предметы искусства приобретала Шуша. Она увлеклась живописью уже в Америке. Вначале разные стили и техники пугали. Но Шуша была восприимчива. Она быстро поняла, что надо присматриваться к определенным художникам. Постепенно пришло и потребительское понимание искусства – умение купить то, что могло вырасти в цене.

Шуша любила ездить в Лагуна Бич, где на улице, идущей вдоль моря, сосредоточилось невероятное количество художественных галерей. Часто ее сопровождала моя сестра, которая тоже была неравнодушна к искусству и не хотела отставать от подруги. И в ее доме стали появляться картины.

Наконец, почти каждый уголок дома был заполнен. Пустовала только детская комната. Для полного счастья не хватало детей. Шли годы, а у Шуши ничего не получалось. Это изматывало и физически, и морально. И Шуша подустала. Последние пару лет на вечеринках она иногда уединялась с Ирой и поведывала о своих стараниях стать матерью.

Теща, которая очень боялась, что брак может распасться, как-то осторожно произнесла:

– Суррогатная мать.

Игорь вскинул бровь и выстрелил в тещу глазом. Американский менталитет сработал быстро.

– А почему бы и нет? Это выход. Ищем мать… мать ее, – пошутил он.

После десяти лет брака и безуспешных попыток забеременеть, когда стало ясно, что ни лечение, ни искусственное оплодотворение не помогли, Игорь с Шушей решили найти суррогатную мать.



* * *


Лиля с тихой завистью наблюдала за тем, как новый дом Шуши постепенно преображался. Ее муж зарабатывал контрабандой кубинских сигар, мелкими гешефтами, и то время от времени. Она же вела простой и незатейливый бизнес – торговала женской одеждой. Сняла шоу-рум в хорошем квартале Голливуда, и раз в три месяца они вместе с Ильей привозили вещи со складов из Италии.

– Ах, если бы у меня были такие возможности, я бы тоже покупала картины, – говорила она нам с Ирой, сидя в саду у Шуши.

Я доверчиво кивала, а Ира тут же шептала мне на ухо:

– Не покупала бы. Ей ботильоны важнее.

Возможно, она знала свою подругу лучше меня…

Время, однако, шло, а Лиля с мужем так и не встали на ноги. Квартиру арендовали, машины «лисовали». Столько лет в Америке, а ничего своего, кроме дочери.

А у Вишневских, наконец, родился ребенок! И снова грандиозное парти. Ведь повод какой!

Родители принимали незаслуженные поздравления. Гости разглядывали светленького малыша с голубыми глазками. Искали сходство с отцом и матерью. Кто-то что-то находил, кто-то говорил, что находил, кто-то просто отмалчивался. Ребенок почему-то не унаследовал обязательные доминантные признаки: черные глаза, вьющиеся волосы, смуглую кожу, не характерную для бухарского еврея, но полученную Игорем в наследство от какого-то местного таджика, который подпортил его предкам чистокровные гены, добавив ей южный оттенок.

Игорь задумался.

Шуша, официально обретя статус мамы, так и не почувствовала материнства. Она быстро нашла русскую няню, которая избавила ее от детских хлопот. Оба они относились к мальчику как к ребенку, который скромно поселился в их доме.

Возможно, им надо время, думала я.

Только Вера всей душой приняла внука и одаривала любовью и заботой.

А у Лили дела пошли совсем плохо. Торговля шмотками загибалась, арендная плата возросла и, чтобы просто хоть как-то жить, нужно было бросать этот бизнес и искать постоянную работу. Найти подходящую работу всегда большая проблема. На вечеринке по случаю рождения ребенка она, как бы между прочим, спросила Игоря, нет ли у него работы? Для нее. А почему бы и нет? Игорь искал женщину в ресепшн, и Лиля с ее белоснежной улыбкой и исполнительностью как нельзя лучше подходила на эту роль.

– С понедельника и начнешь, – дал добро Игорь.

У Лили за спиной выросли маленькие крылышки. И даже походка стала легче. Крылышки расправились, она воодушевилась и засияла.

Каждый день, приходя на работу, Игорь теперь видел Лилю, которая встречала его искренней радостной улыбкой. Она исправно исполняла свои обязанности: успевала отвечать на звонки, оформлять документы, приготавливать напитки для клиентов и не отказывалась иногда выпить кофе вместе с боссом. В регистратуре был полный порядок.

Игорь вдруг посмотрел на Лилю другими глазами. Она была рядом много лет, но он, оказывается, ее не замечал. Не замечал мягкие серые глаза с растушеванной темной каемкой, стройную подтянутую фигуру, золотистый оттенок кожи, медовые шелковистые волосы, приятный грудной голос, от которого ни с того ни с сего стали идти мурашки по телу.

Когда ребенку исполнился годик, Игорь окончательно утвердился в мысли, что сперматозоиды были не его. А если сперматозоиды не его, то и ребенок не его. Как-то все задрало: Шуша, живущая своей жизнью, ребенок, которого он не принял, гиперактивная теща, бесконечные вечеринки. А тут еще кризис среднего возраста, который потребовал настоящей семьи, тепла, собственных, а не суррогатных детей. Рядом оказалась Лиля…



* * *


Лиля долго ждала своего часа. Илюша был прожектером, который кормил ее обещаниями и плыл по течению. То ли дело Игорь! Человек образованный, врач, известный проктолог, которому люди сами несли деньги, и он умело распоряжался ими. Купил большой дом, вложил деньги в пару стартапов, каждый год менял автомобили. И внешностью природа его не обделила: высокий, стройный, представительный, с проникновенным взглядом. Лиля не просто влюбилась, она влюбилась по-деловому – быстро, качественно, добросовестно. Природа наделила ее женским чутьем, и она хорошо понимала, что в сорок лет Игорю нужны дети, хорошая жена, прочная семья. Все остальное у него уже есть. По натуре она была заботлива и внимательна. Несомненно, она лучше эгоистичной и отстраненной Шуши. Поэтому надо срочно брать то, что шло в руки. 

Вечеринки и ужины с друзьями в ресторанах стали реже. От Шуши не укрылись тайные взгляды мужа на Лилю. Он стал часто задерживаться на работе. Приходя домой, избегал общения, разговоров с женой, стал совсем равнодушен к ребенку, подолгу в одиночестве курил в саду, сидя в ротанговом кресле.

Поначалу Шуша не волновалась, Ну ничего, наиграется и бросит. Подумаешь, подгулял. Ведь и она тоже не святая. Так проще жить. У каждого должно быть свое личное пространство, куда может вписываться то, о чем не надо знать даже подругам. Но все-таки неприятно.

А слухи тем временем уже поползли. Шуша задумалась, поделилась своими подозрениями с Ирой. Ира и сама заметила, что Лиля крутится вокруг Игоря. Вот мерзавка! Ей одолжение сделали, взяли на работу, а она семью разрушает. У них ведь ребенок маленький, которого они так долго ждали!

Лиля дружила с Ирой со школьных лет и была почти что родственницей. Спустя годы их отношения утратили ту девичью неразлучность, которая характерна для юности, но они остались близкими подругами. Позже Ира познакомила Лилю с Вишневскими. А Лиля так себя повела. Ира чувствовала себя даже виновной в случившемся. И все потому, что Ира не просто дружила с Шушей. Она ей полностью доверяла. Все, что говорила и делала подруга, было для нее подсознательным примером для подражания. Шуша, казалось, отвечала Ире взаимностью: делилась переживаниями, женскими и любовными секретами, советовалась при выборе одежды, интерьера дома. И в той ситуации, когда Лиля, не скрывая, грубо отбирала законного мужа у Шуши, Ира самоотверженно встала на защиту пострадавшей подруги.

Первым забил тревогу Илья. Серьезный разговор дома не помог. Лиля ничего не опровергала. Напротив, гордо подняла голову и сказала:

– С меня довольно. Наш брак себя изжил. Делить нам нечего, поэтому расстаться нам очень просто.

– Подумай о дочери. Ей всего тринадцать, – пытался урезонить жену Илья. – Для нее это будет огромный стресс. А у нее сейчас в школе тесты.

Лиля задумалась. Да, ребенок ведь тоже страдает от развода родителей.

– Хорошо. Пока все оставим как есть, – сказала она, а сама подумала, что мосты, возможно, сжигать еще рано.

В самый разгар всей этой истории я снова оказалась в Лос-Анджелесе. В один из вечеров мы поехали в кегельбан в странном составе: Ира, Шуша, Лиля, Борик и я.

Я улучила момент и спросила Лилю, что происходит.

– Аллочка, потерпи немного. Скоро все узнают, что все совсем не так, как вы думаете, – сказала мне Лиля, потягивая мохито.

Как не так? Что она имеет в виду? Еще и загадками говорит. Все же очевидно, как божий день.

Я передала ее слова Ире.

– Ну ты представляешь, какая дрянь! – возмутилась Ира. – Спит с Игорем, как ни в чем не бывало, продолжает общаться с его женой и рассказывает, что все не так, как мы думаем. Изощренный манипулятор! Как с гуся вода!

Мы вышли на улицу. Южное солнце уже село за горы. Чистой голубизны небо без единого облачка светилось необыкновенным светом. Ниже к горизонту свет разгорался ярче, становился светлее, будто где-то за горами пряталась гигантская подсветка, создающая этот необыкновенный эффект.

Я смотрела на это февральское небо, озаренное светом, как на чудо. Темные силуэты пальм подчеркивали его ясность. Вот она какая, вечерняя заря! В этот момент за моей спиной раздался Лилин голос:

– Здесь потрясающие закаты! Даже бульвар назван в их честь – Sunset бульвар – бульвар Заката.

Какая красота и гармония в природе! Почему у людей все не так?



* * *


В каждый свой новый приезд я замечала в бабушке необратимые изменения. Руки и ноги плохо слушались, глаза слабо видели, голова медленно соображала, тело ныло, суставы ломило. Она будто на глазах увядала, усыхала, становилась более немощной и неповоротливой, и я осознавала, что старость – это пассивное созерцание происходящего, в котором человек практически не принимает никакого участия.

– Я словно птица в клетке. Целыми днями, неделями, месяцами одна, – тихо жаловалась она мне. – Вижу плохо, хожу совсем плохо, старая, дряхлая, скучная, никому не нужна… И, вообще... не в этой земле я должна лежать…

– Не говори так, бабушка, – мое сердце сжималось, но я всячески отгоняла от себя тоскливые мысли, потому что поездки в Америку были для меня праздником, и мне не хотелось говорить о грустном.

Для нее мой приезд тоже был праздником. Она оживала и даже словно молодела. Я вносила разнообразие в ее скучную стариковскую жизнь.

– А я помню Андрея Михалыча, который за тобой ухаживал, – сказала я, заходя к ней в комнату. – Он еще в Киев к тебе приезжал, и ты тайно с ним встречалась. Я случайно об этом узнала, уж не помню как, но ты просила никому не говорить, а меня, девчонку, так и распирало, но я не проболталась.

Я расхохоталась, а бабушка грустно улыбнулась:

– Да, он за мной еще в Свердловске ухаживал, правда, женат тогда был. Потом в Москву переехал. Если бы не твой папа, возможно, моя жизнь сложилась бы иначе.

Зять бдительно следил, чтобы у тещи никто не появился. Когда я родилась, бабушке было сорок пять.

– Ваша личная жизнь кончилась. Теперь вы должны помогать нам. Ухаживать за ребёнком, – на полном серьезе заявил он. При этом он был младше ее всего на двенадцать лет.

– Я не отказываюсь, но я ведь работаю.

– Это не важно. Главное ваша позиция. Никаких мужчин, и полная отдача семье.

Хотелось ответить: есть, товарищ генерал. Но Валентина Ивановна попыталась сопротивляться:

– Есть же личная жизнь, я ведь еще не старая.

– Вы эгоистка!

И это злободневное слово тех времен, клеймом поставленное на бабушку, звучало долгие годы.

В отличие от сестры, постоянно занятой работой, детьми, домом и вечеринками, когда я приезжала, у меня было время поговорить с бабушкой. Мы судачили, закрывшись в ее комнате, отдаваясь этому делу со всей глупой женской любовью к сплетням. Обсуждали Вишневских, Лилю, Борика, Илюшу и даже Иру.

– Не могу понять, что происходит. Иронька мне ничего не говорит, но я вижу, чувствую, что что-то не так, – говорила бабушка. – Ты что-то знаешь?

На тот момент я практически ничего не знала. Действительно, что-то происходило, но где-то за кулисами, куда невозможно было заглянуть, будто шла подготовка к основному действию, которое только позже выйдет на большую сцену.

– Ничего. Я не вхожу в число приближенных. Ладно, ба, ложись спать, уже поздно.

Отхождение ко сну было медленной и продолжительной процедурой, сопровождаемой обязательным ритуалом: принять таблетки, натереть больное колено, в стакан с водой кинуть зубные протезы, намазать лицо кремом, налить воды в кружечку, если захочется пить, заткнуть уши поролоновыми тампонами, в нос засунуть коротенькие трубочки из коктейльной соломки, чтобы легче дышалось ночью. Беруши торчали из ушей, как маленькие рожки, а трубочки из носа, как украшение сакрального смысла аборигенов долины Омо. Но несмотря на долгие и тщательные приготовления и нежные объятия кровати, сон уже много лет был прерывистый, неглубокий, поверхностно-беспокойный, словом – старческий. Она досыпала днем – сладко и крепко.



* * *


Приближался день рождения Иры. Она хотела отпраздновать его, конечно же, в Лас-Вегасе, в кругу самых близких друзей: Лиля, Шуша, их мужья, Борик и я. Мы с Бориком входили в число гостей с особым статусом: он – муж, я что-то вроде пожизненного почетного члена в кругу Ириных друзей. В Лас-Вегас мы отправились на трех машинах. Ира заказала комнаты в Белладжио и столик в ресторане Прайм Стейк Хауз на первом этаже фешенебельного отеля с видом на музыкальные фонтаны.

По приезду в Лас-Вегас мы оформили номера и разошлись по комнатам, чтобы немного передохнуть и подготовиться к праздничному ужину.

Ровно в семь Ира с Бориком постучали в мой номер – наши комнаты были рядом, и мы втроем спустились в ресторан. Вскоре к нам присоединились Вишневские и Лиля с Илюшей. За круглым столом, случайно или нет, но Лиля и Шуша оказались с двух сторон от Игоря. Интересно, даже в ресторане он находился в окружении своих женщин. Мои мысли полетели дальше: Лиля сидела справа, наверное, неспроста.

Официанты уже несли вина, наливали для пробы в бокалы, ждали одобрения Игоря, который был главным дегустатором в компании. Затем на столе оказались закуски, и после первого тоста за именинницу все с дороги голодные занялись поеданием деликатесов.

Сидя напротив, я хорошо видела и Шушу, и Лилю. Шуша улыбалась, но глаза ее оставались печальными. Погасли огоньки озорства и веселья. Она напоминала поникшее растение, которому не хватает света и удобрений. Лиля, напротив, цвела, одаривая всех лучезарной улыбкой.

К концу ужина, когда музыка смолкла, а водная феерия, уставшая от головокружительной пляски, затихла, Лиля вдруг накрыла своей ладонью руку Игоря. От Шуши не укрылся этот жест. Это было уже слишком. Но прежде чем она успела как-то отреагировать, слово взял Игорь:

– Я понимаю, что мы здесь собрались по поводу дня рождения Ирочки и пьем весь вечер за ее здоровье, – он поднял свой бокал, посмотрел на Иру, улыбнулся и немного пригубил вино. – Но так как мы сегодня находимся вместе, нашей тесной компанией, то я бы хотел кое-что вам сообщить. – Он сделал небольшую паузу и после вдоха произнес: – Я развожусь с Шушей. Сорри, ханя! С понедельника мы с Лилей переезжаем в другой дом, который я арендовал, до тех пор, пока мы с Шушей не поделим имущество. Считайте, что это официальное заявление.

Все молчали. Ира поочередно смотрела то на Игоря, то на Лилю, то на Шушу.

– Блядь, – сказал Илья, то ли просто эмоционально выругался, то ли наделил этим словом жену.

– Бессовестная! – не выдержала Ира.

Волна возмущения, которая долго копилась внутри, выплеснулась наружу.

– Спокойно, guys, только без скандала! – постарался погасить эмоции Игорь.

– Это я бессовестная? – как настоящая женщина, Лиля не заставила себя долго ждать с ответом. – А теперь, извините, немного грязной правды. Шуша, может быть, ты сама расскажешь?

Шуша вся напряглась и молчала.

– Или Борик расскажет? – Лиля выразительно посмотрела на Ириного мужа.

Ира ничего не понимала. Причем тут Борик? Куда она клонит?

– Помнишь, Алла, я сказала, что все не так просто, как ты думаешь? Так вот, пришло время вам всем узнать не только первую часть истории. Твоя, Ира, ближайшая подруга спит с твоим мужем, причем не первый месяц.

До Иры даже не сразу дошли слова Лили. Через пару секунд, осознав услышанное, она посмотрела на Борика и тихо спросила:

– Это правда?

Он сидел, опустив голову, и молчал. Ира посмотрела на Шушу. Та отвернулась. Больше вопросов не было.

Ира выскочила из-за стола. Борик побежал за ней. Я следом.

Он нагнал ее:

– Послушай, Ира!

– Я ничего не хочу слушать, оставь меня. Алла, ты будешь спать сегодня у меня в номере, а завтра утром мы едем домой.

Мы поднялись наверх. Я перенесла свои вещи в номер Иры, а она схватила в охапку вещи мужа и с порога закинула их в мой номер. Потом вернулась, бросилась на кровать и разрыдалась.

Когда слезы были выплаканы, я помогла Ире раздеться.

– Какое предательство! А я ее жалела, успокаивала, а она все это время с ним трахалась, за моей спиной… и в глаза мне смотрела. Тварь! Сука! Ты представляешь, что за человек! Ничего святого…

Ире надо было выговориться. Я молча слушала. В такие моменты это самое правильное, что может быть. Наконец, вся измочаленная от случившегося, она забылась тягостным тревожным сном.

На следующее утро мы сдали номер и поехали вдвоем в Лос-Анджелес. Долго ехали молча. А потом Иру прорвало.

– Сволочи! Так со мной поступить! Эта у нее мужа отбирает, так она решила другого себе прихватить, а заодно поразвлечься. Ведь он ей не нужен. Голову даю на отсечение… Она им играла как кошка с мышкой. А этот дурак уши развесил… Ведь она его завтра же, не колеблясь, бросит… Это ее мелкая месть Вишневскому. Надо же кому-то поплакаться в рубашку, и при этом позабавиться. В этом она вся! Так же легче жить, когда тебя бросают. Находишь себе любовника, отвлекаешься… Да нет же, она и чувствовать ничего не может, эта тварь. Для нее вся жизнь забава… Не зря ее так прозвали… А Игорек каков?! Циничный мерзавец! Не мог все это в другой день сказать? Это они мне подарок на день рождения приготовили! Просто подонки!

По лицу Иры текли слезы.

– Но если ты это все знала, почему доверяла ей, почему так близко к себе подпустила?

Ира молча плакала.

Что тут скажешь? Чаще всего мы идем на поводу у наших желаний, а разум накрываем одеялком, чтобы он сладко спал и не мешал нам жить и наслаждаться. Даже если что-то не так, как нам хочется, мы закрываем на это глаза, стараемся найти компромисс, чтобы не нарушать жизненное равновесие, не менять привычек и оставаться в зоне комфорта.

– Успокойся, Иронька. Только не сейчас. Ты ведь за рулем.

Ира утерла слезы салфеткой.

– Хорошенький день рождения! Дряни! Все испортили! Да что день рождения? Они мне жизнь испоганили! А этот идиот повелся. Но ты знаешь, с меня хватит. Это была последняя капля. Мало того, что он играет в карты, ничего дома не делает, все эти годы он жил своей жизнью… и еще любовницу себе завел, мою лучшую подругу… Это невозможно простить! Ни ему, ни ей! Он только и живет, что в свое удовольствие. До трех часов ночи смотрит телевизор, потом засыпает тут же на диване, а телевизор работает до утра. Может всю ночь играть в карты. Потом на следующий день звонит на работу и отпрашивается, прямо как в Совдепии, и весь день потом валяется как свинья в кровати, или снова в покер играет... Вещи свои по всему дому разбрасывает… Как я устала от всего этого!

Я вдруг увидела всю ситуацию другими глазами. Борик жил сам по себе, не утруждая себя какими бы то ни было заботами и проблемами. Возможно, так его воспитали родители, возможно, таким его сделала Америка. Он плыл по течению. Ему и в голову не приходило задуматься, почему Шуша, такая неприступная, недосягаемая, вращающаяся совершенно на другой орбите, вдруг обратила на него своё женское внимание. Не подумал он и о последствиях. Его потянуло на новое и свежее. Милашка Шуша стала для него высотой, на которую можно взобраться, получить удовольствие, испытать тайный драйв, выброс адреналина, все то, на чем он годами сидел, играя в карты, но чего требовалось все больше и больше. А тут возможность хорошей встряски, новая увлекающая игра, увеличивающая дозу кайфа, потому что все происходит рядом, почти за стенкой, или действительно за стенкой, так почему бы и нет.

А Шуша с печальной рассеянностью ощупывала пространство вокруг себя в поисках мстительно-утешительной отрады. Надо отвлечься, забыться на время, чтобы пережить семейные проблемы. Скучный Илюша, бессрочно запрограммированный на Лилю, сразу отпал. Рядом был ещё Борик, просто протяни руку и возьми, как таблетку от головной боли с ночного столика. Она даже мысленно не представляла его в роли своего мужа. Он был мягкой детской игрушкой, которой избалованная девочка хочет потешиться в какой-то момент, а наигравшись, не задумываясь, сменит надоевшую вещицу на новую.



* * *


Мы приехали домой днем. Поднялись наверх. Я зашла к бабушке, Ира заглянула в комнаты девочек и направилась в свою спальню.

– Что-то вы рано приехали. Должны же были завтра. Я вас не ждала, – удивилась бабушка.

– Тут такое, ба…

– Что-то случилось? В аварию попали? Господи, не томи, рассказывай.

Я села на стул и все рассказала. Бабушка заплакала.

– Ну не надо, ба. Ты-то хоть не расстраивайся.

– Как же не расстраиваться, когда такое случилось. Вот не любила я эту Шушу. Одно имя чего стоит! Она мне с первой встречи не понравилась. И Лилька эта, еще та подружка! Говорила я Ироньке, но кто ж меня послушает… Где она сейчас?

– В спальню пошла.

– Пойдем к ней.

Бабушка стала осторожно подниматься с кровати и, оперевшись на вокер, без которого последние годы уже не ходила, медленно пошла, переставляя впереди себя неуклюжее громоздкое приспособление.

Я открыла дверь в спальню. Ира в порыве душевной боли безуспешно пыталась согнать злость на незримом присутствии мужа. Она вынимала вещи Борика из гардеробной, из комода и с исступлением швыряла их на кровать. Мы с бабушкой остановились в дверях. Все, что не долетело до кровати, валялось на полу.

– Иронька, что ты делаешь? – спросила бабушка, скорее всего для того, чтобы хоть что-то сказать.

Когда все вещи оказались на кровати, Ира сказала:

– Алла, помоги мне.

Она взяла покрывало за противоположные по диагонали концы и перекинула их между собой. Мы потянули концы в разные стороны. Затем взялись за два других конца и затянули узел. Получился большой тюк – привет Борику из советского прошлого.

– Подожди, еще из тумбочки забыла его шмотье достать.

Ира выдвинула ящик, вытащила его из тумбочки, перевернула и вывалила его содержимое на кровать. На обратной стороне скотчем была приклеена какая-то маленькая коробочка с таблетками.

– А это еще что? – Ира отодрала клейкую ленту. – Виагра! – прочитала она и со злости швырнула упаковку на пол. – Он еще и Виагру пил, чтобы лучше с ней трахаться, и припрятал ее в нашей спальне! Подлец! – она села на кровать и снова расплакалась.

Борик приехал на следующий день. Его привез Илья – еще один пострадавшей в этой истории. Его жена укатила с Игорем, а он довез эту парочку.

– Лучше бы они пешком из Лас-Вегаса шли, – не могла сдержаться Ира.

Разговор состоялся в спальне. Мы с бабушкой сидели в ее комнате и, разумеется, ничего не слышали. Но и так все было понятно.

Потом дверь спальни отворилась, Борик быстро прошел по коридору, а Ира крикнула ему вслед:

– И собаку свою забирай к чертовой матери!

Под горячую руку попал и Беня…

Тюк с вещами стоял в гараже, куда мы с Ирой накануне его перенесли. Борик спустился вниз, погрузил его в машину и уехал.

Пес, однако, остался с Ирой. Вначале временно, пока Борик не найдет постоянного жилья, а потом, когда квартира была найдена, навсегда, потому, что владелец не хотел квартиранта с животными.

Вскоре начались попытки вернуться в семью. Всевозможные обещания, заверения, что с Шушей покончено, пожелания все начать сначала, появились даже цветы. Ира почти заколебалась. Но тут произошло следующее.

Кто-то из знакомых пригласил Иру на день рождения. После всего случившегося хотелось переключиться, забыть обо всем. Она купила торт и поехала. Именинница жила в Беверли-Хиллс, недалеко от Гарден-лайн, той улицы, с которой было связано столько воспоминаний. Ира не смогла проехать мимо. Она подъехала к хорошо знакомому дому и притормозила. Возле гаража были припаркованы две машины: Шуши и Борика.

В голове у Иры мгновенно словно произошел взрыв. Вот скотина! Продолжает врать, что у него с ней все кончено, а сам к ней ездит. Ира выскочила из машины и, сама не зная зачем, стала тарабанить в деревянную дверь. Когда руки заболели от ударов, она повернулась спиной и продолжала стучать ногой. Никто не открывал. Тогда Ира от отчаяния вытащила из машины торт, который везла на день рождения, и со всего размаху влепила им по лобовому стеклу машины Борика и провела от края до края. На машину Шуши тоже хватило.

Так была поставлена жирная точка в этой истории. Борик был навсегда изгнан из дома без права на возвращение.

А Лиля подсуетилась и очень скоро родила Игорю двоих детей. Мальчика и девочку. Полный набор. Хоть кто-то в этой истории был счастлив. И еще: большая часть картин после развода отошла Игорю. Как и предсказывала моя сестра, в дальнейшем Лиля не купила ни одного холста. А зачем, если они уже есть?



* * *


Теперь пришло время и мне кое-что вспомнить.

Когда Валентине Ивановне перевалило хорошо за шестьдесят, вдруг случилась любовь. В доме, куда она переехала, разъехавшись, наконец, с зятем и дочерью, в соседней квартире, жил одинокий пенсионер. Знакомство постепенно переросло в нечто большее. Он был моложе ее на четыре года. Как-то неправильно, несолидно, да и возраст не тот, чтобы афишировать свои чувства, говорить о чем-то серьезном. В молодости любовь естественна, в старости – смешна. Поэтому все продолжалось так, как будто ничего и не было. В чьем-то присутствии на «вы», но когда они оставались вдвоем, то только тогда давали волю своим чувствам.

Ходили вместе за покупками, Валентина Ивановна готовила, потом у нее в квартире они обедали. Затем отдыхали каждый в своей квартире. Вечером смотрели вместе телевизор снова у Валентины Ивановны. Владимир Анатольевич к себе не приглашал, потому что у него было неуютно. Он всегда что-то мастерил, обустраивал, чинил, и это состояние постоянного мелкого ремонта, рабочий беспорядок, разбросанные вещи и инструменты превратили его квартиру в мастерскую. Он говорил, что это временно, что все это скоро уберётся, построится шкаф, переделается кухня, все разложится на свои места, но это «скоро» все время отодвигалось и откладывалось. То не было в продаже нужных гаек и болтов, то инструментов, то шпона, то еще чего-то, то просто самочувствие не позволяло в какие-то дни работать, а иногда он брал рюкзак и уезжал на несколько дней к своей старой тетке в Полтаву.

В тот период я, совсем юная, некоторое время жила у бабушки, сбежав от строгости родителей под ее теплое заботливое крыло. У меня не было от нее тайн. Я не только могла поделиться с ней своими девичьими горестями, но и хотела этого. Бабушка умела слушать, умела утешить и пожалеть. Никогда ничего не запрещала, а просто говорила, что лучше бы сделать вот так. Как этого часто не хватает!

В один из дней я вернулась домой из университета немного раньше обычного. Дверь в квартиру была не заперта. Я вошла, сняла пальто и услышала, что бабушка не одна, а с Владимиром Анатольевичем на кухне занята какими-то подсчётами.

– Смотри, ты мне дала десять рублей, – говорил Владимир Анатольевич, называя бабушку на «ты», на что я сразу невольно обратила внимание. – Я купил колбасу, молоко, сыр и хлеб на четыре рубля пятьдесят три копейки. И получается, десять рублей минус четыре пятьдесят три имеем пять сорок семь. Вот, это твоя сдача. Смотри, пять рублей и мелочью сорок семь копеек.

– Подожди, а вчера ты мне в «Киянке» еще купил защелку и выключатель за свои деньги. Надо еще это вычесть, – бабушка тоже назвала Владимира Анатольевича на «ты».

– Ну да, ну да, а я и забыл. Правильно. Значит…

В этот момент я обозначила свой приход, громко поздоровавшись с Владимиром Анатольевичем.

Застигнутые врасплох, они нисколько не смутились, но сразу перешли на «вы»

– Здравствуйте, Алла! А мы тут с Валентиной Ивановной занимаемся арифметикой.

– Владимир Анатольевич, еще доплюсуйте вчерашнее, и мы с вами в расчете.

Интересно, если бы не этот случай, то я бы, возможно, ничего и не заметила. Правда, бабушка пару месяцев назад дала Владимиру Анатольевичу ключ от своей квартиры, чтобы каждый раз не бегать открывать дверь. Мне она объяснила этот факт именно так.



* * *


Вечером пришел Владимир Анатольевич в пенсионной курточке из простенькой джинсовой ткани с множеством всевозможных карманов и карманчиков, с лукавой улыбкой на морщинистом худощавом лице. Извлек из глубины одного из карманов плоскую с вмятинами металлическую флягу и поставил ее на стол. Он уже раз пять сегодня заходил к Валентине Ивановне просто так, по мелочам, готовясь к очередному вечернему визиту, который он наметил и согласовал с ней. Я тоже присоединилась к ужину. Он предвкушал удовольствие от того, как мы сядем за стол, как достанет он свою флягу, разольет по маленьким рюмочкам ее содержимое, как расскажет, что это за водка, с какими добавками и на чем настояна. В такой момент лицо его всегда излучало нескрываемую хитрость и лукавство, как у старого доброго сказочника, повествующего детям захватывающую историю о всевозможных чудесах. Он делал небольшой выдох, затем большую паузу, после чего говорил:

– Э-э… видите ли, Алла…

Улыбаясь еще хитрее, Владимир Анатольевич снова делал паузу, и не потому, что придавал значимость своим словам – просто не мог иначе. Брал мозолистой шершавой рукой наперсточек, поднимая, ласково смотрел на него, на нас с бабушкой и медленно, с толком и расстановкой, наконец, поведывал о созданном им уникальном напитке. Он обрывал свой рассказ в самом кульминационном месте, утаивая какую-то важную деталь, но не для того чтобы сделать из этого секрет, а просто думая, что мы, женщины, не в силах этого понять. И эта его маленькая хитрость, невинная уловка делала его немного смешным и простодушным в моих глазах, хотя он вовсе не хотел таким казаться. Затем мы не спеша дегустировали его напиток, выражали восторг и удивление, на что он со снисходительной, но довольной улыбкой отвечал:

– Да ладно, вы все равно ничего не понимаете.

Наливал нам еще по полрюмочки, себе полную, поднимался из-за стола и со словами «я сейчас» уносил флягу домой, никогда не оставляя ее на столе. И тут же возвращался, чтобы закончить трапезу. Когда он что-то рассказывал, иногда так и хотелось подтолкнуть его, как готовящегося съехать с горки ребенка, чтобы он побыстрее добрался до сути, а не смаковал подробности, будто обгладывал косточки. Честно говоря, он был зануда, но не вредный, домашний такой, любящий все делать с толком и расстановкой, что с возрастом перешло в определенный ритуал. Когда он готовил себе еду, то пользовался поваренной книгой, в точности следуя всем рекомендациям и советам, а потом недоумевал, почему получилось невкусно.

Бабушка говорила:

– Да выбросите вы эту кулинарную книгу. Пробовать все надо, поколдовать, потом опять попробовать.

– Но как же так? – в недоумении разводил руками Владимир Анатольевич. – В рецепте все описано. Нет, значит, я что-то сделал не так. – И снова продолжал готовить по книге…



* * *


Владимир Анатольевич был одинок. Так получилось. Его жизнь изломало несчастье. Это была страшная история. Он никогда не упоминал о том, что произошло, но соседи помнили и сплетничали.

Вскоре после того, как Валентина Ивановна поселилась в этом доме, слух дошел и до нее. История шокировала. Шутка ли сказать: жена Владимира Анатольевича, Анна Петровна, задушила их собственного сына. И вся эта трагедия произошла в соседней квартире, где продолжал жить Владимир Анатольевич. Квартирка состояла из двух проходных комнат, и Валентине Ивановне казалось, что такая маленькая жилплощадь не может вместить такое большое несчастье. История оказалась и драматичной, и классической.

Поздний, единственный… Как часто это затмевает родительский разум, портит детей вседозволенностью, оправдывает потакание и баловство. Женщины больше подвержены трепетной материнской любви. Владимир Анатольевич вяло сопротивлялся. Быть может, он был подкаблучник? Кто знает. Это уже не имеет значения.

После того как сын окончил школу, мама – доцент кафедры хирургии, победила папу-инженера: сын должен стать врачом анестезиологом. Поступление в мединститут было гарантировано.

Позже профессия врача и обернулась несчастьем. Работая в больнице, имея доступ к любым препаратам, пару раз ради интереса Алексей попробовал морфий, а остановиться уже не смог.

Когда Анна Петровна узнала, что сын стал наркоманом, она пришла в ужас. Владимир Анатольевич отнесся к этому, как ни странно, спокойно, но только потому, что просто ничего не знал о наркотиках. И откуда ему знать? Какие наркотики в Советском Союзе? Наркомания была закрытая тема, ее официально не существовало. Но его жена, как врач, хорошо понимала, что означает такое пристрастие. И началась тяжелая и непосильная борьба за человека. Но никакие увещевания, беседы, запреты, угрозы не помогали, и обратиться за помощью было некуда.

Последние несколько месяцев Анна Петровна тщетно пыталась найти из сложившейся ситуации выход. Она будто тыкалась в стены в темной комнате, не зная как быть, виня себя в этой беде, но ни она, ни Владимир Анатольевич, ни жена Алексея, а он к тому времени уже женился и сам стал отцом, ничего не могли сделать.

Напряжение нарастало. Алексей с семьей жил отдельно, но часто днем заходил в квартиру родителей в их отсутствие, чтобы никто не мешал ему уколоться. В тот злополучный день Анна Петровна пришла домой гораздо раньше обычного и застала сына, полулежавшего в кресле. Накануне они сильно повздорили и все о том же. Рукав его рубашки был закатан, на полу валялся резиновый жгут и шприц. Он, казалось, спал с приоткрытыми глазами, но мать хорошо знала это его состояние. В голову молниеносно словно ударила волна, подхватила с невероятной силой, заставила схватить подушку, кинуть ее на лицо сына и всем телом навалиться сверху. Позже она так и не поняла, что на нее нашло. Расслабленное тело даже не сопротивлялось. Несколько слабых судорожных движений, и все было кончено. Анна Петровна сама же и вызвала милицию…

Ее осудили на восемь лет строгого режима. Владимир Анатольевич с женой развелся, но не потому что открестился. Просто в их отношениях все было так запутано и запущено, что случившееся горе не то чтобы усложнило их брак, а наоборот, привело его к быстрому концу. Когда она вышла из тюрьмы, он не узнал ее. Строгий режим сделал свое дело. Это был последний раз, когда он видел ее. Она поселилась где-то под Киевом и через два года умерла…

Всю свою предыдущую жизнь Владимир Анатольевич перечеркнул, точнее, выбросил из памяти, словно ничего и не было. Уход на пенсию в шестьдесят стал для него новым этапом жизни. Он так ждал его! Он задумал так много дел! Он практически расписал время на пенсии на много лет вперед. Прежде всего, он должен навести порядок в своей небольшой квартире. Живя в скудном ассортименте советских хозтоваров, он долгие годы собирал разные досточки, шурупчики, гаечки, гвоздики и подобную дребедень. В хозяйстве все могло пригодиться. Все это он тащил к себе домой, словно полевая мышь запасы в норку, и складировал в своем жилище. И вот теперь есть время эти залежи разобрать, рассортировать, изготовить специальные стеллажи с выдвижными ящичками, где бы эти вещи хранились. Он все хотел сделать своими руками, не спеша, с толком и расстановкой, ведь на пенсии времени много. Еще необходимо сделать небольшой ремонт в ванной, заменить сантехнику, которая свое уже отслужила, смастерить новый буфет на кухню, заняться аквариумом, который много лет ждал обитателей. И еще хотелось попутешествовать – страна-то огромная и было куда поехать. А тут случилось знакомство с Валентиной Ивановной, и жизнь окрасилась новыми красками.

Через несколько лет новое несчастье, теперь у Валентины Ивановны, потрясло спокойный старческий быт: дочка с зятем погибли в автокатастрофе. Мы с Ирой были уже взрослые, поэтому смерть родителей, кроме огромной травмы и жгучей душевной боли, не повлекла каких-либо видимых изменений в наших жизнях, но на глубинном уровне осталась незаживающая рана на всю жизнь.

А у бабушки осталось два утешения: внучки и Владимир Анатольевич, который на своем горьком опыте знал, как тяжело терять детей. Несчастье ещё больше сблизило и объединило их.



* * *


В самом начале девяностых Ира уехала в Лос-Анджелес и через два года решила забрать бабушку. Ей было почти восемьдесят два. Наших родителей к тому времени уже не стало. Бабушка продолжала жить одна, но с трудом поднималась на пятый этаж – лифта в доме не было, и Владимир Анатольевич полностью снабжал ее всем необходимым. Я жила не близко, в спальном районе, и вращалась на дальней околоземной орбите – семья, муж, маленькие дети, масса забот.

– Ну как же я здесь, в Америке, совсем одна буду? – говорила сестра. – У Борика полно родственников, и мне надо кого-то. Ей тут лучше будет.

Количество отъезжающих в Америку возрастало с каждым годом. Все, кто могли, уезжали. Сестра звала и меня, но я с семьей продолжала жить в Киеве и много лет повторяла глупую фразу: так сложилось.

Когда было решено уехать, бабушка и Владимир Анатольевич никогда больше не говорили об этом. В их глазах теперь поселилась грусть, потому что они знали, что скоро навсегда расстанутся. Я видела это, иногда навещая бабушку. Времени до отъезда было еще много, но чем ближе приближалась дата отъезда, тем быстрее бежало время, тая, как кусочек льда в теплой руке.

И вот настал день отъезда. В то время улетали в Америку из Москвы, и я поехала вместе с бабушкой, чтобы проводить ее до самолета. Владимир Анатольевич ограничился прощанием в Киеве. Он пошел с нами на железнодорожный вокзал. Помог Валентине Ивановне зайти в вагон, поддерживая ее за локоть. Он положил ее вещи, присел на полку. Потом посмотрел на часы, и с извиняющейся улыбкой сказал, что ему уже пора выходить. Вышел на перрон и остановился у окна напротив нашего купе. Бабушка вышла из купе и приникла к стеклу в проходе. Они молча смотрели друг на друга и грустно улыбались. Это безмолвное прощание двух пожилых людей через оконное стекло поезда, когда уже все сказано, все определено, решено и, оказывается, нет пути назад, было более выразительным, трогательным и трагичным, чем любые слезы и многочисленные объятия. Их глаза говорили, что они больше никогда не увидятся, что впереди безобразное одиночество старости и мучительная боль от осознания близкого конца. Они теперь уже мысленно обещали писать друг другу, и писать как можно чаще. Молча напутствовали друг друга словами «береги себя», которые стали теперь единственно правильными в их жизни. Бабушка улыбалась Владимиру Анатольевичу уже как своему прошлому, потому что с этого момента их жизнь будет не совместным, а параллельным существованием. Он тоже не отрываясь смотрел на нее, пытаясь запомнить, удержать навсегда в памяти черты дорогого лица, и утешался одной лишь мыслью, что она уезжает, а не умерла.

Вскоре перрон качнулся, и его фигура начала медленно удаляться. Валентина Ивановна повернулась в его сторону, снова улыбнулась, помахала рукой последний раз, и когда он уже совсем скрылся из вида, медленно направилась в купе. До самой Москвы она не произнесла ни слова.

Ему было тяжелее. Она ведь летела в новую жизнь, а он оставался в прежней, и один.



* * *


– Ну почему было не поехать вместе? – говорила ей Ира уже в Америке. – Ведь он там совсем один остался. Вот как станет плохо, так никто и не поможет, а умрет, так никто даже знать не будет. Ужас какой! А так бы жили здесь вместе, веселее было бы.

На эти слова бабушка поджимала губы, чтобы не расплакаться, и махала рукой:

– Что уже сейчас говорить? Уже все, поздно, – и уходила, чтобы не видно было, как она старается заглушить в себе волну боли, охватывавшую ее.

В действительности, чтобы уехать вместе, им надо было пожениться. Владимир Анатольевич, однако, предложение не сделал…

Еще несколько лет они переписывались. С присущей ему тщательностью и пунктуальностью, любящий во всем организацию и порядок Владимир Анатольевич нумеровал все письма, записывал даты отправления, чтобы знать, если какое письмо потерялось.

Потом звонки подешевели, они стали перезваниваться. Но через какое-то время Владимир Анатольевич звонить перестал. Валентина Ивановна тоже ему не звонила. На вопрос внучки, почему ты не позвонишь ему, бабушка отвечала:

– А о чем мне с ним уже говорить? О болезнях? О старости?.. 

Причина, однако, была в другом – она просто боялась, что его уже нет.

Когда я встретилась с Владимиром Анатольевичем в Киеве последний раз, он был весь словно укутан старостью, будто присыпан серыми мелкими чешуйками, создающими этот белесый стариковский налет. На всем его облике стояла печать одиночества. Сердце мое сжалось, мне захотелось помочь ему, но легкомыслие молодости тут же увело меня в сторону. Вскоре он умер от рака легких.

Бабушка узнала о его смерти спустя полгода и на удивление восприняла это спокойно. Просто была к этому готова.

Как давно это было!..



* * *


После развода Ира замкнулась. Развлекаться не хотелось, и стало не с кем. Сразу две подруги – самые близкие подруги! – оказались предательницами. Обеих Ира вычеркнула из своей жизни. Это невозможно было простить. Возможно, Лиля и не была предательницей по отношению к Ире, но именно она находилась в центре событий, строила счастье на несчастье других, и это ее поведение уничтожило многолетнюю дружбу и вытеснило то хорошее, что когда-то было между ними.

Предателем оказался и собственный муж. Вот уж от кого не ожидала! Правильно бабушка говорила, с мужьями ухо востро держать надо. И вообще бабушка оказалась во многом права. Но Ира не нашла в себе силы ей в этом признаться. Отчасти еще и потому, что обсуждать эту тему лишний раз было горько и больно, а обсуждение неминуемо бы случилось.

Несколько лет Ира приходила в себя, зализывала раны, взрослела. Теперь она шла по жизни, как по скользкому каменистому дну, которое открывается на отливе: осторожно, чтобы не поскользнуться, не упасть, не удариться. Новые друзья появлялись не сразу, а дружба взахлеб – одна из многочисленных вольностей юности, со временем стала невозможна. Ведь с возрастом близко сходиться с людьми, впускать в свой мир сложнее, тем более после измены, предательства и коварства.

Ира поменяла работу. Новое место находилось всего в миле от дома. Это экономило время и силы. Сосредоточилась на работе, на детях. По воскресеньям брала девочек и уезжала на целый день на океан. Брать с собой бабушку было невозможно, так плохо она передвигалась к тому времени. И бабушка неделями, месяцами просиживала в своей комнате, потому что даже спуститься на первый этаж без чьей-либо помощи уже не могла. По-прежнему приходила Кармен, кушала все больше, а убирала все хуже. Беня еще пару лет метил двор собачьими ароматами, пока однажды вечером посреди своих куч скоропостижно не умер.

Звонок раздался поздно вечером. Я подсознательно вся напряглась.

– Алла, у бабушки инсульт случился. Ты можешь приехать? – Голос сестры был взволнован.

– Как это произошло? – спросила я.

– Мне позвонила Кармен. Она пришла убирать и, когда уже дошла до бабушкиной комнаты, то увидела, что бабушка лежит на кровати без движения. Она же всегда говорила «Хай», а тут никакой реакции. Ну, это тупище включает пылесос и начинает убирать. А бабушка все так же лежит. Потом, наконец, она додумалась позвонить мне, и говорит, что «Вала умер, пылесос не слышать». Я срочно приехала домой. Зову ее, а она не реагирует. Ну, думаю, все, умерла. Взяла ее за запястье и вроде почувствовала пульс. Сразу вызвала «скорую». Она сейчас в больнице.

– И как она?

– Ей сделали капельницу. Пришла в себя, но ничего не помнит. Приезжай, если можешь, – грустно добавила Ира.

Я тут же купила в интернете билет и на следующий день вылетела в Лос-Анджелес.

Несмотря на длительный перелет, по приезду я вместе с Ирой немедленно отправилась в больницу.

Палат в больнице не было. Общее пространство разделили шторами на кабинки. В лабиринтах занавесок непостижимым для меня образом Ира нашла бабушку.

– Аллочка! Ты приехала! – бабушка протягивает ко мне обе руки.

Я наклоняюсь к ней, целую в прохладную родную щеку.

– Так что все-таки случилось? – спрашиваю я Иру.

– Да непонятно. Вроде инсульт легкий. Движения уже восстановились. Ба, ты как? Тебе лучше? – Ира наклоняется над бабушкой и поправляет ей подушку.

– Лучше, лучше, – улыбается бабушка, довольная вниманием к своей особе.

– Я поеду за продуктами в супермаркет, а Алла с тобой посидит. О’кей?

– О’кей.

Ира уходит. Я устраиваюсь на стуле возле кровати.

– Бабуль, ну что это ты вдруг в больницу попала? – пытаюсь шутить я.

Бабушка с печальной улыбкой смотрит на меня и протяжно вздыхает:

– Жизнь, Аллочка, это долгая карамель, только не всегда сладкая.

Занавеску отодвигает женщина в белом халате. Это доктор.

– Bye![11] – говорит бабушка, начиная путать между собой английские «здравствуйте» и «до свидания».

– О’кей? – спрашивает, улыбаясь, доктор.

– О’кей, о’кей, – кивает бабушка.

Доктор садится, меряет ей давление, потом встает. Бабушка прощается:

– Hi!

Доктор смеется и, обращаясь ко мне, говорит:

– Everything is all right! Tomorrow she will go home[12].

Она уходит, а я спешу сообщить бабушке хорошую новость.

– Ба, завтра тебя выпишут.

Бабушка смотрит на меня любящими глазами. Они увлажняются, и по щеке медленно стекает слезинка.

– Ба, ну что ты? Все же хорошо. Завтра домой поедем!

– Аллочка, послушай, ты, когда придешь домой, зайди в мою комнату, открой верхний ящик комода. Там листик в клеточку, вырванный из тетрадки, должен лежать. Ты его не читай. Порви и выброси. Только не забудь.

Я прихожу домой. Роюсь в ящике. А вот и он, листик в клеточку. Крупные корявые буквы сразу бросаются мне в глаза: «Ушла из жизни я сама. Жить дальше нет никакого смысла и надобности. Никого не виню».

Я ничего не понимаю, перечитываю снова и снова. Показываю сестре.

– Где ты это нашла?

– У нее в ящике.

Ира что-то сопоставляет в голове.

– А я думаю, куда делись все снотворные таблетки. Я ведь только несколько дней назад принесла ей пузырек из аптеки. Значит, это она снотворное приняла, пока нас дома не было…

Этот случай, несмотря на то, что бабушка быстро поправилась, ухудшил ее состояние. Теперь она больше лежала, садилась только, когда кушала, с трудом добиралась до туалета. Редкие купания требовали непомерных усилий не только от нее, но и от Иры.

– Что мне делать? – говорила Ира. – Ты уедешь, а она тут одна опять будет. Я ведь на работе целыми днями. За ней нужен особый уход. У нас в Америке есть специальные дома для пожилых людей, и здесь это обычное дело. Может быть, хотя бы на время ее туда устроить?

Разве я могла сказать Ире, что надо поступить иначе? Она ждала от меня поддержки. И я молча согласилась.

Ира определила бабушку в частный дом для престарелых. Этих престарелых у Сонечки, хозяйки дома, было всего пятеро, и четыре человека персонала. Но сам факт такого перемещения стал для бабушки невыносимым. Поговорить с новыми «подругами» было невозможно – все страдали деменцией.

Соня попросила Иру купить новой пациентке трикотажные штаны и курточку, потому что в них ей будет удобнее. Первый раз в жизни бабушка надела брюки! Это было настолько несвойственно ей, настолько не вязалось со всем ее обликом, что когда я увидела ее в этом нелепом спортивном костюмчике, в инвалидном кресле, куда ее посадили, чтобы ей легче было передвигаться, я еле сдержала слезы, так несуразно, до абсурда комично и жалко она выглядела. И снова она долго привыкала к новому месту и тосковала уже по своему американскому дому.

Через год настал день ежегодного прихода социального работника – ведь Ира не оформила бабушку к Соне официально.

Сестра позвонила мне и сказала:

– Как я привезу ее домой! Она ведь не захочет ехать обратно. А она должна быть дома, чтобы инспектор видела ее. Она же к ней придет, а не ко мне.

У меня не было ответа.

Ира привезла бабушку домой. Постелила ей постель на диване на первом этаже, так как будто она здесь жила.

Социальный работник задала пару вопросов, оформила бумаги и ушла.

Бабушка тоже засобиралась.

– Поехали уже домой. Я устала…



* * *


Всю жизнь Валентина Ивановна боялась на старости лет оказаться в доме престарелых, а умереть в больнице. И вот ирония судьбы! Сначала три года в доме у Сонечки, а потом больница, куда она попала с пневмонией. Она совсем ослабла. Ее кормили через трубочку, и она пролежала в больнице еще четыре месяца. Жизнь явно не хотела ее отпускать, хотя сама бабушка за жизнь уже не держалась. Бабушка умерла, не дожив неделю до своего девяностовосьмилетия.

Со стариками уютно, и когда они уходят, становится пусто не только в доме, но и в душе…

Большой приветливый дом моей сестры, уютный дворик с бугенвиллией, красными розами и апельсиновым деревом, волнующие калифорнийские запахи, диванчик с цветными подушками, столик с пепельницей и непременно пара бокалов с недопитым вином, оставшихся с вечера – как все это мило моему сердцу!

Уже ничего этого нет. Шумные компании вместе с молодостью время изгнало в прошлое.

Бабушка умерла, дети выросли и разъехались, сестра сменила мужа, цвет волос, продала дом и переехала во Флориду. Иногда за рюмкой водки она продолжает рассказывать смешные истории, обводя озорными глазами новых друзей.

А я мысленно все остаюсь в том же доме, теперь со своими воспоминаниями, и с годами тоже превращусь в старушку, которая только ими и будет жить.


2021



[1] (вернуться) Что ты делаешь? С ума сошла!

[2] (вернуться) Привет.

[3] (вернуться) Ты.

[4] (вернуться) Спасибо.

[5] (вернуться) От английского stupid – тупой, дурной.

[6] (вернуться) Давай, малышка.

[7] (вернуться) Не трогай меня.

[8] (вернуться) Ребята.

[9] (вернуться) Веселитесь.

[10] (вернуться) Внимание, ребята!

[11] (вернуться) До свидания.

[12] (вернуться) Все в порядке! Завтра она поедет домой.




Повернутися / Назад
Содержание / Зміст
Далі / Дальше